Альманах «Соловецкое море». № 10. 2011 г.

Историк и философ С.В. Морозов родился в Ленинграде 14 декабря 1951 г. С 12 лет занимался в Центральном яхтклубе профсоюзов. В 1970 г. окончил японское отделение Восточного факультета ЛГУ. Был переводчиком в ЦНИИ Морфлота, работал в Южно-Таджикистанской комплексной археологической экспедиции. С 1979 по 1981 г. участвовал в «Философских семинарах Таврического сада». С 1985 по 2001 г. работал в Соловецком историко-архитектурном и природном музее-заповеднике. С 1990 по 1995 г. — в газете «Соловецкий вестник». В 1993 г. написал сценарий к фильму Клавдии Хорошавиной «Трепетное чудо Соловков». В 1994 г. создал общественную организацию «Товарищество Северного Мореходства». С 1994 по 2002 г. вышли его книги «На Белом море, на Соловецких островах», «Тогда на Анзерском острове», «Постижение Соловков». С.В. Морозов организовал для соловецких детей Соловецкие мореходные классы (обучение хождению под парусом). Умер 10 января 2001 г. на Соловках.

О древе судят по плодам его, о человеке — по делам. Многие идеи Морозова воплощены уже после его кончины. Это — реставрация соловецких памятников морской культуры (проект «Бухта Благополучия»), Соловецкий Морской музей с действующей исторической верфью и ежегодными морскими экспедициями, издание альманаха «Соловецкое море».

В 2011 г. исполняется 60 лет со дня рождения С.В. Морозова и 10 лет со дня его смерти. Это повод вспомнить о нашем друге и замечательном человеке. Его стихи, афоризмы и размышления дополнены воспоминаниями и литературными зарисовками 1980-х гг. Между тем, всё самое важное остается неизъяснимым, а потому — невысказанным, и принадлежит будущему. Морозов остается с нами и в нас.

Редакционная коллегия альманаха «Соловецкого моря»

I. ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА

Холодный сон

Мне снилась горечь слова
И мудрость немоты.
Мне кто-то снилась снова.
Точней — ее следы.
Привычный холод дачи
И холод карих глаз,
И счастье неудачи
Для одного из нас.
Немого осужденья
Холодная струя,
И нежность пораженья
В начале декабря.

На семь вопросов — десять ответов

Что опять со мной?
Чем душа больна?
Видно, мало пью
Зелена вина?
Может, кончилось
Ожидание?
Началось опять
Одичание?
И зачем я тут?
Ты зачем не здесь?
Вот ведь был же смысл,
Только вышел весь…
Значит, не избыть.
Видно, не дано.
Не виновно тут
Зелено вино.
Просто мне в ночи
Не гасить огня
И не пить вина —
Вспоминать тебя.

Афоризмы и размышления

Морософ (греч.) — глупоумный.

*
…Как и все прекрасные искусства, управление кораблем требует искренности; эта власть более достойна власти над людьми.

*
Мечта — мысль, которую не нужно кормить.

*
«Воды! Воды!» Все суетятся, а он, получив стакан, ставит в воду гвоздику.

*
Забвением наполнить паруса.

*
Достаточно ли количество этого мира, чтобы какая-либо теория о нём была правильной?

*
Не всякому посчастливится быть сиротой и родиться на чужбине.

*
Россия — страна, где осуществляются не только самые оптимистические, но и самые пессимистические прогнозы.

*
Искусством почему-то, какое бы оно ни было, принято восхищаться — тогда как у него более серьёзные задачи (мировидение, индивидуализация мировидения). Из «того» мира на нас смотрит Кто-то, мы через искусство видим «тот» мир.

*
Соловки и есть точка опоры, чтобы перевернуть мир.

*
Людям всегда тесно в обществе. Одни расширяют его рамки, другие убирают «лишние» детали.

*
Жизнь пошла тихая, но страшная — никто никого не боится.

*
Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

*
Если всё на свете — дерьмо, тогда всё в порядке и не о чем беспокоиться.

*
Тень человека на белой стене была первым произведением искусства.

*
Совращать на путь истины.

*
Я даже своему слову верю.

*
И в душе у меня Колыма.

*
Сознание — это общение.

*
Те, кто творит историю на авансцене, менее всего знают историю. Кто её знает — не творит.

*
Герой каждого времени всегда чем-то напоминает Печорина.

*
Царей учит молчание народов.

*
Метафизики строят системы из обломков тех знаков, при помощи которых дикари выражали свои радости, желания и страхи.

*
Приникнуть к тайне истины, а не проникнуть в нее.

*
Поэзия — ни в коем случае не самоцель, только способ выражения невыразимого. Или просто потребность выразить то, чего выразить и выражать нельзя.

*
Всё доказуемо логикой, кроме того, что мы ощущаем как истинное.

*
Старые предрассудки менее пагубны, чем новые, — обветшав, они сгладились и стали почти безвредными. Предрассудки — разумное применение глупости.

*
В моём несовершенстве весь смысл моей жизни.

*
Разумное применение собственной глупости.

*
Ведь наше дело правое, и поэтому мы не победили.

*
Необходимость случайности — и случайность необходима.

*
Лучше почему-то молчать, чем зачем-то говорить.

*
Мы все состоим из заблуждений, только одни — из чужих, другие — из собственных.

*
Тишина — ты лучшее из того, что я слышал.

*
Когда нет уверенности, на место проповеди становится исповедь.

*
Разум совершенен настолько, насколько сознает несовершенство.

*
Пока есть одиночество, есть и надежда.

Из последнего интервью (июль 2000 г.)

* * *
Историки прошлого века считали, что есть время историческое, а есть не историческое. Дело в том, что все воспоминания недавно прошедшего столь живы, столь больны, что историей там еще не пахнет. Должно пройти какое-то время, чтобы это можно было осмыслить. Я не могу сказать, что я сейчас душевно ориентируюсь в этом страшном времени — нашей истории после революции. Но в какой-то степени я хочу способствовать тому, чтобы найти целостность соловецкой истории. Совместить во многом и дореволюционный период, и лагерный период, потому что слишком много общего находим и там, и там. Речь идет не о менталитете народа, а о том, как прилагался к действительности этот самый менталитет. Ведь то, что лагерь был основан на острове, который являлся одной из главных православных святынь в России, — недаром. Весь этот атеизм — это просто оборотная сторона веры. Вера, вывернутая наизнанку.

* * *
Связи между прошлым и настоящим — иногда они очень простые, ощутимые, находятся на философском уровне. Например, самая мощная соловецкая идея — она прочувствована самыми первыми соловецкими иноками — это идея Преображения. Еще со времен глубокого-глубокого язычества, а может быть, и со времен неолита, человек чувствовал, что, преодолев страшную водную стихию и попав на остров, он как бы приобретает новое качество. И остров изначально, по своей географической особости, считался святым местом. Любой остров. А такой архипелаг, как Соловки, в центре Белого моря, да еще компактно расположенный, да еще имеющий огромные запасы пресной воды посередь соленого моря-Океана...

И, может быть, на более низком уровне что-то подобное происходило и в лагере (и не только на Соловках). Лагерь — это тоже своеобразный остров. Вот обычная ситуация, зафиксированная во многих воспоминаниях: человек попадал в лагерь по сфабрикованному делу, он считал себя невиновным, и он был прав по большому счету. Но, побыв в лагере, он неожиданно обнаруживал, что да, он действительно враг советской власти, и на месте власти он бы тоже посадил его в лагерь. То есть он незаметно для себя в лагере преображался. Он, может быть, до лагеря никаким врагом власти и не был, но в лагере вдруг ощутил, что по сути своей он всегда был этим врагом. И все, что есть в нем человеческого, — это сопротивление вот этой власти. Только совершенно упорные коммунисты сохранили свои убеждения, но их были единицы. И насколько они были откровенны в своих воспоминаниях, еще вопрос.

* * *
Странную вещь удалось мне здесь обнаружить. Когда я здесь остался, приехав однажды в отпуск, то целую зиму выяснял, почему остались другие. Прекрасный ответ дал один мой покойный знакомый, мастер «золотые руки», столяр замечательный. Он мог со своей головой и руками поселиться в любом месте Союза, получить жилье, но остался на Соловках.

— Почему, — я спрашиваю, — Валентин, ты Соловки выбрал?

И он, почти не думая, ответил:

— Свободы больше!

И здесь, как нигде (а я много поездил по России и вообще по Союзу), чувствуешь протрясающую вещь, что ты живешь не в доме, не в квартире, не на своем каком-то участке, а в мире. И, собственно, у тебя не кусок земли, как под Москвой, а в твоем распоряжении весь архипелаг. Ты, с одной стороны, им владеешь; с другой — несешь ответственность и за его теперешнее состояние, и за его историю, за осмысление ее. И вот подобный переход в такое качество, может быть, и заставил меня здесь остаться и ни разу об этом не пожалеть.

* * *
Сейчас говорят: «Возрождение!» Плохо в это верится. Слишком было много сделано дурного. И, может быть, дело не в этом: изменились люди. Это, может быть, самое главное. Они ни во что не верят, ни на что не надеются. Большинство разучилось просто работать. Некоторые всю жизнь прожили, но не знают, что работа должна иметь результат. Для них результат — это ежемесячное путешествие в кассу, более или менее успешное. Вот и все. И мы туристам иногда говорим: вот, Соловки — это своеобразное материальное воплощение того, что могут люди, если им не мешают женщины. Но на самом деле, если быть серьезным, Соловки — это материальное воплощение того, что может человек, если в своей деятельности он будет руководствоваться, прежде всего, духовными требованиями и интересами вневременными. Здесь люди говорили: «Мы Богу работаем!» Отношение к своему труду как процессу вечному и во многом сакральному, святому, здесь, на Соловках, постоянно чувствуется. Иногда даже сохраняется в людях, может быть, очень слабо, но все-таки сохраняется. Потому что, общаясь напрямую с таким мощным памятником, как Соловки, невозможно быть незатронутым этой святыней. Причем дело не в вере — можно не верить, можно быть совершено нецерковным человеком, но такое влияние не останется невостребованным.

* * *
Вы знаете, у нас говорят: «Кто в море не ходил, тот Богу не маливался». Всякий моряк — верующий человек. Я просто нецерковный человек. И потом, любой здравомыслящий человек — верующий, даже если он считает себя атеистом. Он просто в атеизм верит. Один французский математик хорошо сказал о вере. Он решал вопрос о вере сугубо математически. Он говорил: вот, предположим, я не верую. Что я от этого выигрываю, если все-таки я ошибаюсь? Ничего не выигрываю, но очень многое проигрываю. А предположим, я верую. Что я проигрываю от того, что я ошибаюсь? Ничего не проигрываю. А что я выигрываю? Очень многое.

II. О МОРОЗОВЕ

Андрей Керзум

Мы познакомились с Сергеем осенью 1969 г. Это произошло в стенах Восточного факультета ЛГУ, куда мы с ним только что поступили на первый курс: Морозов — на отделение истории Японии, я — на историю Афганистана. Обучение на факультете было раздельное — по группам, поэтому курс целиком (а это было 60 человек) встречался редко, только на совместных занятиях. Таковыми были лекции и семинары по истории КПСС. Общее восприятие этого курса было анекдотическое, да и сам преподаватель, некто Вяткин, был вполне анекдотическим персонажем. На семинарах каждый отбарабанивал кусок из учебника, и все этим удовлетворялись. При этом Вяткин добавлял радостно: «Вот и дискуссия получилась». Сергей Васильевич обратил на себя, по крайней мере, мое внимание тем, что, будучи вызванным, что-то хотел сказать по существу. Это было так неожиданно, что он даже сам смутился. Такое поведение нельзя было назвать типичным, и представлялось оно несколько загадочным.

Сошлись ближе мы уже в начале 1970 г. Выяснилось, что Сергей Васильевич закончил английскую школу, жил тогда на Петроградской стороне, на Большой Зелениной улице в коммунальной квартире и с 12 лет был активным яхтсменом. Он занимался в Центральном яхт-клубе профсоюзов на Петровском острове. В те годы клуб был самым большим в СССР, а также, по мнению специалистов, являлся «методическим центром по парусному и буерному спорту». К слову сказать, на буере Морозов также катался. Яхты членам клуба давались в пользование бесплатно и закреплялись за командой, которая за ней и ухаживала. Как правило, на яхтах далеко не ходили, так как погранзона начиналась сразу за Кронштадтом, но по особому разрешению добирались и до Таллина.

Морозовская яхта называлась «Ариадна». На каждой яхте был капитан. «Ариадной» командовал некто Валерий Глинчиков. Я его видел мельком один раз в жизни. Морозов про него много рассказывал, и я понял, что Валерий был для него чем-то вроде духовного наставника. В те годы подобные отношения встречались в интеллигентской среде. Про Глинчикова можно прочитать и даже посмотреть в статье «Парашют д-ра Глинчикова» (Кузьминский К.К., Ковалев Г. Л. Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны в 5 томах. Т. 4а. Ньютонвилл, 1983. С. 555–564; материал доступен и в интернете). Я думаю, о существовании данного текста Серега никогда и не подозревал. Сам же Глинчиков вроде бы эмигрировал, но не знаю, когда и куда. Кто он был по специальности — тоже не знаю. По Серегиным рассказам он получался человеком с острым и парадоксальным умом.

В те времена ленинградская интеллигенция в основном придерживалась антиправительственных взглядов, исключения были очень редки. Мы с Морозовым к исключениям не относились. Однако спектр оппозиционных настроений был очень широк — от поклонников «гнилого Запада» до неокоммунистов. Одних не устраивало отсутствие политических свобод, других — экономическое и политическое неравенство, третьи жаловались на дефицит продовольствия и мануфактурных изделий и т.д. Морозов не относился ни к одной из этих категорий. Его противостояние носило скорее этический или, если хотите, моральный или нравственный характер. Мы обсуждали с ним в те годы дефиниции «мораль» и «нравственность», и Серега их как-то различал, но я так и не научился. Его трудно было представить в рядах какой-либо политической партии или организованной группы. Он в юности часто цитировал Стейнбека: «Только одинокий ум…». К сожалению, не помню как дальше, и цитату найти не смог. Это вовсе не означало, что Сергей Васильевич сторонился общекультурного процесса тех времен, как дозволенного, так и неподцензурного. Он также, как и все, читал, хранил и передавал произведения вольной печати. Через своего одноклассника В. Шилиниса был знаком с диссидентами старших поколений, в том числе и старыми зэками. Рассказы слушал с большим интересом, и в случае ареста никого бы не выдал. Галич был для него источником нравственного вдохновения. Прорывавшийся сквозь глушилки, тогдашний Галич был, конечно, существенней, чем сейчас. «Кадиш» Серега знал наизусть. Особенно ему нравился текст «Он убирал наш бедный двор, когда они пришли...»

Почти на наших глазах прогремели «Парижская» и «Пражская» весна 1968 г. О произведенном впечатлении можно рассказывать долго. В данном случае важно, что Сергей Васильевич очень заинтересовался лозунгом тогдашних парижан: «Будьте реалистами, требуйте невозможного». Он добывал обрывками, самыми разными способами сочинения Г. Маркузе и стал специалистом в области понятий «суггестии» и «контр­суггестии» Он даже изобрел контрконтрсуггестии. Сейчас суггестиями никого не удивишь (см. напр.: Субботина Н.Д. Суггестия и контрсуггестия в обществе. М., 2006). Однако контркотрсуггестии мне никогда более не попадались. Жалко, что он свой взгляд на проблему беличьего колеса житейской борьбы и выхода из этого колеса не изложил тогда на бумаге.

Сереге повезло с книжками. Его матушка, Александра Ивановна, работала в те годы инженером в типографии «Печатный двор», и его дом был украшен энциклопедиями — «Философской», «Исторической» и т.д. (в те времена — большим дефицитом). И они не стояли без дела. Я помню, как он удивился высказыванию своего преподавателя, что японисту вполне достаточно знать историю Японии в рамках тогдашнего десятитомника «Всемирной истории». Экономические вопросы сами по себе Сергея мало волновали, но, тем не менее, я с восторгом прочел его студенческую работу о начале экономического кризиса в Японии 1929–1932 гг. Более всего мне понравилось описание неожиданности кризиса для японцев. Все это было сделано на добротном японском документальном материале.

У Сережиных родителей была дача в поселке Репино, бывшей Куоккале. Дача была построена его отцом в начале 1950-х гг. и украшена изразцовой печью явно довоенного, а может, и досоветского времени. Серега предполагал, что отец притащил ее из сгоревших репинских «Пенат». Еще одной достопримечательностью тогдашнего Репина был пристанционный туалет, выстроенный в стиле «модерн» начала XX в. Сергей Васильевич отмечал его как неучтенный памятник Ильича, проживавшего в Куоккале в несохранившейся даче «Ваза» в 1905–1907 гг. По словам Сергея Васильевича, Ильич не мог туда не заходить, возвращаясь из Петербурга, и считал его за редкий сохранившийся подлинный мемориал вождя. На морозовской даче мы собирались не раз и не два, устраивая дружеские споры «между Лафитом и Клико». «Лафит», впрочем, был дешевый портвейн, а «Клико» — ... тоже дешевый портвейн.

Надо отметить, что Сергей был не лишен административных способностей. Когда в 1970 г. я предложил ему в шутку стать завхозом в нашем добровольно-обязательном стройотряде в деревне Коробицыно, он эту должность принял всерьез и выполнял свои обязатель¬ства не без блеска, противостоя хотя и доброму, но лукавому стройотрядовскому командиру Леве Лукашвили.

Сережа успешно завершил курс университетского образования в 1974 г., но особенной любви к истории Японии как науке не приобрел, что, на мой взгляд, отчасти произошло от чрезвычайно низкого уровня преподавания на его кафедре. Его больше волновали глубинные вопросы взаимоотношений человека и мира. Одновременно, во многом благодаря его бывшему однокласснику Шилинису, обсуждались и эзотерические, и мистические темы, не говоря о том, что многие собеседники — наши коллеги — были специалистами в области конкретных, по преимуществу восточных религий. Тогда же Серегу увлек термин «демиург». А позже, не без влияния Шилиниса, изучил «Великие арканы Таро» железобетонного мистика Шмакова. Сережа был знаком и с современной экзистенциалистской литературой, но эта концепция его не слишком увлекла.

Дискуссии в «Зуевке» (шутейное название морозовской дачи), однако, продолжались. Присутствовал даже элемент эстетики. Однажды, глядя на специфический снегопад, я сказал: «Хиросигэ». Морозов, также поглядевши, авторитетно подтвердил: «Хиросигэ и есть». И тут же произвел тонкий анализ творчества Лермонтова, сказав, что в одном и том же стихе он может быть и гениален («и кто-то камень положил...»), и абсолютно банален. Когда же я в шутку высказал предположение о желательности издания неподцензурного журнала с условным названием «Urbi et Orbi», Сергей Васильевич с энтузиазмом воспринял эту идею. Я с трудом уговорил его не приступать к реализации на том основании, что ему есть чего сказать, а другим — нет. А кособокого неподцензурного издания не следовало бы допускать. Как он на меня кричал! То же было и с идеей листовочной пропаганды. Слава Богу, с 1975 г. стала издаваться масса неподцензурных журналов, в которых Сергей Васильевич, впрочем, не сотрудничал. Тогда же на новой квартире Сереги в Купчино заезжим москвичом была зачитана поэма Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки». Морозов сначала, как мне показалось, отнесся к ней подозрительно, но потом полюбил и некоторые места цитировал, особенно о том, что «жить надо медленно и неправильно, чтобы не загордился человек...».

По окончании учебы Сережа поступил на службу переводчиком в ЦНИИ Морфлота. К службе он относился, как всегда, добросовестно, но она мало его интересовала. В то время, разрабатывая идею противостояния человека и общества, проблему нравственности и безнравственности на острие беды, он решил ее проверить на историческом материале и занялся историей раннего российского терроризма — людьми «Народной Воли». Сергей Васильевич не был допущен к архивам, да и не стремился к этому. Ему хватало опубликованных текстов. Меня удивило его вживание в историю. Он говорил об этих людях, их мыслях, желаниях не как об исторических реалиях, но как о хороших знакомых. Терроризм начала XX в., такие яркие фигуры, как Савинков и Азеф, его не интересовали. Характерную логику Сергей Васильевич усматривал в противопоставлении заявления В.И. Ульянова (Ленина) о том, что «все, что полезно для революции, — то и нравственно» и ответе Плеханова (Бельтова): «все, что безнравственно, — для революции не полезно». Опять же возникала проблема беличьего колеса. У Сережи даже была идея написать на тему о террористах исторический роман и были сделаны наброски. Я помню только заглавие: «Умирать и быть убитым».

Сергей Васильевич делал вполне успешную карьеру в своем заведении, но для следующего карьерного шага, как он мне сказал, ему было предложено написать донос на своего непосредственного начальника. Этого он делать не стал и уволился по собственному желанию. Данное событие было в 1977 г. Я уговорил его поработать в Южно-Таджикистанской комплексной археологической экспедиции. Это было своеобразное учреждение. Отчасти фантомное, так как не имело своей канцелярии и отдела кадров, оно имело реального начальника — Б.А. Литвинского. Литвинскому не важен был статус его временных подчиненных, главное, чтобы они хорошо работали, а Сергей Васильевич, как всегда, работал с умом и добросовестно. Он провел там, если не ошибаюсь, сезоны с 1977 по 1981 гг. Сезоны длились по 8–10 месяцев. Зимами он возвращался в Ленинград и перебивался случайными работами — грузчиком и т.д. Помню, он дал мне любопытное методическое указание: «Если устраиваешься чернорабочим — смотри на двор. Если двор захламлен и грязен — хорошее место. Если двор чист — не ходи: запашут».

В этот период мы обсуждали проблему качества, благо археологический материал к этому располагал. Я показал Сереге, что, как правило, добротная постройка является и эстетически самодостаточной, в то время как плохой выделки кирпич и архитектурные недочеты, очевидные при археологическом исследовании, требовали от строителей усиленного декора. Морозов очень увлекся проблемой качества. Он долго ее изучал и пришел к выводу, что качество — цитирую — «это не состояние, а процесс». К этому же времени я бы отнес связанное с тем же вопросом частое упоминание Серегой шварцевского «Дракона»: «...безрукие души, безногие души...». Проблема человеческого качества потом органично вошла в круг его мировоззрения. Все сложившиеся формулировки у него были следствием строгих логических умозаключений, но вот логика его была совсем не простая. Образцом такого, подлинно диалектичного рассуждения было эссе «Когда утратили великое дао», записанное в 1980 г. Начало его по структуре напоминает иронически переосмысленные платоновские диалоги. Затем текст становится почти пафосным диалогом. Не знаю, насколько оно может считаться философски состоятельным, но, по-моему, это замечательный человеческий документ, особенно заключительная часть, по которому можно судить о бытии всего поколения. Здравому смыслу он отказывал в познавательной ценности.

Тогда же Сергей Васильевич принимал участие в так называемых «Философских семинарах Таврического сада», организованных профессиональным философом Э.Г. Кудряшовым. Семинары эти проходили непериодически в 1979–1981 гг., их посещали историки, культурологи, религиоведы, в том числе будущий завкафедрой религиоведения СпбГУ Е. Торчинов. Тематика была самая широкая — от Парменида до чжусианства, от прасимволов иудаизма до архетипов русской истории. Семинары нельзя было назвать подпольными, но и официальными они также не являлись. В конце концов, они были продолжением более ранних посиделок, только без портвейна и с подготовленными сообщениями. Впрочем, подобных собраний в тогдашнем Ленинграде было много. Сергей Васильевич сделал сообщение об Александре Зиновьеве, причем не только о его тогда неподцензурных «Зияющих высотах», но и о легальных сочинениях, посвященных логике науки.

Примерно в то же время Серега экспериментировал со смыслами. Эта интеллектуальная игра заключалась в извлечении смыслов из текста. Например, в сказке «Колобок» он находил восемь, что ли, смыслов. О тогдашней политической ситуации он высказывался так: «Не я с коммунизмом борюсь, это он со мной борется». Помню еще, что он иногда цитировал Роберта Пенн Уоррена: «Мы будем делать добро из дерьма, потому что его больше не из чего делать». Про так называемый «реальный социализм» говорил, что его можно рассматривать как всего лишь один из возможных способов хозяйствования.

В начале 1980-х Серега устроился охранником на Василеостровскую ТЭЦ и совершил то, чего охранники обычно не делают, — поймал вора. Вообще, куда бы он ни устраивался, с ним происходила история в духе пьесы Бернарда Шоу «Миллионерша»: немедленный рост по службе. Так и здесь он быстро стал начальником караула. Собственный карьерный рост ему приходилось прекращать самостоятельно.

Летом 1985 г., будучи в Таджикистане, я получил письмо от Сергея Васильевича, в котором он сообщал, что заехал на Соловки, где ощутил себя совершенно на месте, никуда отсюда уезжать не собирается, разве что, может быть, позже, далее на Северо-Восток. С этого момента начался новый наиболее продуктивный период его жизни, по отношению к которому предыдущие годы выглядят как прелюдия. Но это отдельная история. Последний запомнившийся мне эпизод был на Соловках, куда мы приехали в гости к Сергею Васильевичу в сентябре 2000-го. Под вечер Серега куда-то ушел по делам, а к его жилищу подошли два нетрезвых мужика с бутылкой водки, сели на крылечке и стали ждать. Сергей Васильевич тогда совсем спиртного не потреблял. Я никак не мог понять, что же будет. Наконец они его дождались, и он вынес им два чистых стакана и какую-то закуску. Мужики выпили, минимально пообщались и чинно ушли. Вот и все.

В древности были философы, были софисты и были мудрецы. Мне кажется, Серега ни философом, ни софистом не был.

Василий Матонин

Мы впервые встретились с Сергеем Ва­сильевичем возле Никольских ворот монастыря вскоре после его приезда на Соловки — в один из летних дней 1983 или 1984 года. Морозов смотрел на Соловки ярко-синими глазами. В его взгляде было много моря и неба. В руках он дер­жал авоську, из которой выглядывали горлышки водочных бутылок. Нас представил друг другу архео­лог Юра Анисимов и предложил пойти на мыс Лабиринтов:

— Знакомство отметим, а заодно и экскурсионный зачет примем.

Сергей поступил в музей-заповедник на должность младшего научного сотрудника экспозиционного отдела. В Константиновской часовне подготовил выставку «Соловецкое море», а в Онежском филиале Соловецкого государственного историко-архитектурного и природного музея-заповедника (СГИАПМЗ) стал одним из создателей музейного мемориала «Дом Кучина», посвященного мореплавателю Александру Сте¬пановичу Кучину.

Зимой возле печки с Морозовым можно было содержательно помолчать. Мы обменивались суждениями. Слушали, как свистит ветер. Смотрели на огонь и горячие водяные пузырьки на сырых дровах.

Лютой зимой 1986 года я по семейным обстоя¬тельствам должен был уехать с острова, чтобы определить дальнейшую жизненную стратегию. Предложил Морозову составить мне компанию в историко-этнографической экспедиции. Он согласился. Не долго думая, мы купили билеты на самолет до Архангельска. В Онегу прибыли вечером. Мест в гостинице не нашлось. Знакомых нет. Податься некуда. Сергей был одет в синюю курточку на рыбьем меху, которую носил летом и осенью, в Ленинграде и в Средней Азии. Чтобы согреться, купили билеты на последний сеанс в кинотеатр «Космос». Когда закрытый «Космос» стал открытым космосом и мы в облаке пара, окруженные небольшой, но плотной толпой, выпали в мировое пространство, нам стало грустно. Городские огни быстро погасли. Звезды загорелись ярче. Одинокий фонарь скучал над высокой стеной за окном с решеткой. Морозов мрачно процитировал самого себя: «Уютно светилось окошко в онежской уездной тюрьме»… Мы наш­ли комнату для ночлега. Перед сном я написал небольшое стихотворение, одобренное Сергеем и впоследствии по его просьбе неоднократно исполняемое под гитару.

Уютно светилось окошко
В онежской уездной тюрьме.
Осталось мне сроку немножко —
Глоточек «Смирновской» на дне.
Ой, братцы, — на улице холод.
Куда вы меня и за что?
Ведь я уже, братцы, не молод
На волю идти без пальто!
Молю — не снимайте оковы.
Оставьте диван и халат!
Я, если подумать толково,
Во многом еще виноват.

На следующий день ближе к вечеру автобус привез нас в село Верховье. Мы познакомились с местными бабушками и дедушками, записывая рассказы о прошлом. В семье Прониных-Зайцевых нашли документы и артефакты музейного значения. Пили чай с калитками у гостеприимных хозяек. Не дождались попутного транспорта и пошли в село Сырья. Высокий Морозов уходил от холода быстро, почти не оглядываясь. Я бежал за ним, едва поспевая, и безнадежно отстал. Километров через пять Сергей дождался меня и сказал серьезно: «Я думал, ты не дойдешь». Должно быть, лесная дорога далась ему нелегко, потому что впоследствии он неоднократно заговаривал о нашем походе.

— А помнишь, как ты замерзал?!

Наверное, все-таки замерзал он, а не я.

Мы дошли до занесенных снегом домов. Признаков жизни не обнаружили. Дверь в часовню Кириака Сырьинского была прикручена к дверному косяку ржавой проволокой. Зашли. Увидели черный гроб — деревянную раку, на которой лежали рушники, сарафаны, отрезы материи, деньги.

— Что это?!

— Пережитки меновой торговли.

Послышались неявный шорох, скрип снега. Я взглянул в решетчатое окошко и увидел, как из домов выходят бабушки в салопах и фуфайках, похожие на больших черных птиц. В руках дер­жат клюшки, палки, ухваты. Окружают часовню и замыкают круг…

Хорошие отношения с местными жительницами мы наладили быстро, без рукоприкладства с их стороны. Я поклонился в пояс Воробьевым (других фамилий в Сырье не обнаружено) и объяснил, что мы не тати, не разбойники, а музейные работники, которые «не от дела лытают, а дело пытают».

Совместно пережитые трудности сблизили нас с Сергеем Васильевичем. Морозовские упреки в лености и призывы пойти в народ заставили меня сменить профессию. В профкоме Водорослевого комбината появилась должность заведующего подростковым клубом, на которую никто не претендовал, потому что клуб предполагалось создать из ничего и нигде. Сергей, не прекращая сотрудничество с музеем по отдель¬ным проектам, принес свою трудовую книжку в газету «Соловецкий вестник». Создателем и бессменным редактором газеты была Антонина Викторовна Мельник.

Весной 1986 года мы с Тоней придумали издавать рукописный журнал «Штиль» и сочиняли роман «Губа дураков». Морозов сказал: «Сами вы дураки. Вас посадят». Но тут же присоединился к изданию, которым заинтересовалось не только общеизвестное ведомство, но и Парижская национальная библиотека. Тираж журнала был пять экземпляров. Большего количества листов печатная машинка не вмещала.

Из Архангельского яхт-клуба я привез для занятий с детьми десять старых швертботов, бесплатно переданных на Соловки. Яхтенным делом с подростками занималась Римма Борисовна Шолохова, директор лесхоза. Когда она уехала, дело подхватил Сергей Васильевич. Преподавал не только практику, но и навигационную теорию. Морозову свойственно было хорошо исполнять любую работу, за которую он брался.

В 1994 году мы с Сергеем ушли в море на «финне». Через Сосновку держали путь на Анзер. Древний швертбот был похож на старую заслуженную мыльницу. Заночевали на Анзере. Поднялся сильный, но попутный ветер. Мне нужно было добраться до большого острова, — пропадал билет на самолет. Я уговорил Сергея рискнуть — выйти в море. Когда садились в лодку, Морозов посмотрел на небо и широко перекрестился.

Возле Спасательной станции выбежали на берег пережидающие непогоду рыбаки. Они энергично жестикулировали и что-то кричали. Менять направление движения было поздно. Любой неловкий жест и резкий поворот грозили опасностью перевернуться. Громадные маслянистые волны завораживали и внушали чувство священного трепета. Когда все-таки необходимость заставила сменить галс, вода ударила в швербот и залила лодку. Состояние окоченения появилось после того, как миновала опасность для жизни. Чтобы согреться, бежали в поселок, не чувствуя тяжести шверта, паруса и мачты. Сергей громко пел. По-моему, он был счастлив. Вскоре я переехал в Архангельск. Морозов написал книги, придумал множество замечательных проектов и создал Товарищество Северного Мореходства.

Каким он был? — В разных обстоятельствах равным самому себе.

Юлия Матонина (1963–1988)

* * *

Подморозило. Морозов
Топит печь и ждет весны.
Мне смешно, но я серьезна.
Вы серьезны, но смешны.
Я пришла, куда — не знаю.
Я открыла Вашу дверь.
Тот, кто много понимает,
Не поймет меня теперь.

* * *
Вы вошли в темно-синем
И длинный, как дождь,
Чтобы стать тем,
Каким я вас знаю.
Я не в силах сдержать
Откровенную ложь,
Что без вас я совсем не такая.

* * *
Чайник алюминевый, я знаю
Человека одного, как Вы.
Он в себе, что может, отражает,
Искажая с ног до головы.

Архип Елагов и Роман Газетов

Отрывок из юмористического романа «Губа дураков», в котором С.В. Морозов выведен под именем Володи Березова

_{[Архип Елагов, Роман Газетов. Губа дураков // Штиль. 1986. № 2. С. 4–10. Роман Газетов — псевдоним Антонины Мельник.]}

Володя Березов заблудился.

Он понял это уже давно, но не спешил поделиться опасениями с туристами. Успеется. Глядишь, еще и выберемся на дорогу. И он продолжал угрюмо лезть по бурелому, стараясь не замечать жалобное сопение группы за спиной. Особенно его бесил юркий чернявый мужик, бодро скачущий всю дорогу рядом с ним. Рот туриста не закрывался. Ему все нравилось. Он то и дело заглядывал снизу вверх в лицо длинноногому Володе и радостно спрашивал:

— А вы чувствуете некую ауру святости вокруг островов?

— Нет! — односложно рубил Володя.

— Не может быть, — на мгновение огорчался турист. — Вы же знаете, есть места, где наблюдается повышенная концентрация духовной энергии. Остров — это как раз такое место. Лично я каждой клеткой ощущаю эту ауру. А вы давно здесь?

— Давно! — рявкнул Володя. Ему хотелось добавить: «третий день». Но он благоразумно смолчал, продираясь сквозь мокрые кусты.

Тут надо пояснить, что Володя действительно лишь третий день обретался в святом месте. И все эти три дня прошли бездарно.

Попал он на остров по глупости. Это он сам, наконец, сейчас понял.

Володя был из породы самоедов. Вслед за Кьеркегором он считал, что человек потому никогда не бывает морально самодостаточным и совершенным, что он греховен и изначально виновен.

Но Кьеркегор утверждал далее, что этически мыслящий индивид может обрести выход из своих противоречий, уверовав в Бога. То есть он выбирает себя в качестве грешника, виновного перед Богом, и тем самым вступает в сепаратный диалог с трансцендентальной Божественной Личностью, в этом диалоге обретает индивидуальность и через раскаяние утверждает себя.

И если с первой частью положения все было в порядке (Володя часто испытывал мировую скорбь и чувство вины перед человечеством, особенно по утрам), то со второй частью что-то не вытанцовывалось. Дорогу к познанию Бога он найти не мог: увы, с младых ногтей его воспитывали материалистом. А выход, между тем, найти было крайне нужно. И он, поддавшись уговорам приятеля, который всю зиму прокантовался в святом месте в качестве стрелка ВОХРа и прокупался в проруби, приехал на остров.

…Сошел с самолета Березов в блаженно расслабленном состоянии, испытывая любовь к ближнему, что случалось с ним крайне редко. На какое-то время он утратил инстинкт самосохранения и сразу попал в объятия Жени Балалаева, нутром почуявшего новичка, у которого в кармане есть «бабки»…

— А вы знаете, что лабиринты выложены не две тысячи лет назад, а, по крайней мере, шесть? И не беломорскими племенами, а предками зороастрийцев? — возбужденно звенел под ухом прыткий мужичок.

Березов скорбно усмехнулся. Что-что, а лабиринты он знал. Именно возле них, под сенью кривляющихся, как в страшном сне, чахлых деревьев, прошли три последних дня его жизни. Один на один с природой и закадычным другом Женей.

Даже под пыткой не мог бы Березов сейчас припомнить, в который из дней он задремал, прислонившись к фальшивому саамскому могильнику, и проснулся без часов. В который день Женя, не отходя от замшелого валуна, принимал у него символический зачет. В который день он, Володя, упрямо изъяснялся с другом только по-японски и читал танки любимых поэтов:

Коэ карэтэ
Сару но ха сироси
Минэ но цуки…
_{[«Оскалив белые зубы,
Обезьяна хрипло кричит.
Луна встает над горой». —
Пер. с японского.]}

И Женя, доселе не слышавший ни одного японского стихотворения, прекрасно его понимал. Однажды даже прослезился.

Вспомнил и то, как они с Балалаевым решили сплавать с последним червонцем на материк и долго брели по мелководью прямо на закатное солнышко. Может, они и поплыли бы — кто знает? — если бы Балалаева вдруг не тяпнул за палец, торчавший из дырявой кроссовки, большой краб.

Осмотр маршрута друзья безрассудно откладывали на последний день.

Короче говоря, Володя дошел до Секирной горы сквозь туман, ведомый лишь интуицией. На горе ни ему, ни туристам не понравилось: сыро, холодно, белесая тишина.

Причал, где полагалось сесть на лодки встречной группы, Березов тоже, как ни странно, нашел, сильно напрягаясь и выуживая из памяти бессвязные напутствия Балалаева. Но здесь ждала его новая неприятность: лодок не было.

Больше часа проплясала и проаукала группа на озере. Володю чуть не загрызли. Спас его болтливый жизнерадостный мужик, который убедил собратьев, что это презамечательная ситуация, настоящее приключение! Мы сейчас пойдем берегом вдоль озер и каналов и встретим где-нибудь пропавшие лодки! Ведь можно же пойти вдоль озер?!

Володя не знал. Друг ему по этому поводу ничего не говорил. Но Володя важно ответил: «Почему бы и нет?»

… Он шел, спотыкаясь о валуны и вспоминая старика Канта: «Счастлив не тот, кто наслаждается или добивается, чтобы все происходило по его воле и желанию, но тот, кто удовлетворен своим поведением».

Дурацкий остров, дурацкий Женя и я сам дурак!

Как хорошо было сидеть в родной кочегарке у пылающей топки котла, как у камина, в обществе друзей-сменщиков и рассуждать о смысле жизни! Милые интеллигентные лица поплыли перед мысленным Володиным взором…

Судорожно вздохнув, Березов утешил себя тем, что именно в суждениях опыта происходит конструирование эмпирического материала.

И, забывшись, он нараспев продекламировал:

Коно мири я
Юку хито наси ни
Аки но курэ.
_{[«О, этот долгий путь!
Сгущается сумрак осенний,
И ни души кругом». — Пер. с японского.]}

Туристы Дарья и Сергей Нишуковы

Нашей туристической группе достался Сергей Васильевич Морозов — историк, автор нескольких уникальных работ и фильмов. За ним с восторженно-задумчивым видом лунатично ходят по кремлю и взрослые, и дети. Все они могли бы нечаянно убрести за Сергеем в Белое море и не заметить, как пучина сия поглотила их. Про него даже товарищи по работе, которые наверняка немножечко ревнивы (и это нормально), говорят, что Морозова только ткни пальцем, и из него так и посыплется что-то вроде старинного северного жемчуга… Для каждой группы у него новый роман-импровизация…

Самые бесцеремонные путешественники, глядя на красноречивую поджарость местной ребятни, невежливо так спрашивали у Сергея Васильевича: «А почему вы здесь живете-то? Зачем, что держит?» «Живем вот…», — улыбался Морозов.

Алексей Лаушкин

Морехождение не было для него ни профессией, ни спортом. Но жить без моря он не мог. Увлекшись парусами еще в юности, в питерском яхтклубе, он и на Соловках, куда однажды забросила его судьба, ставил мачты на старые ялы и отважно уходил в ледяные воды Белого моря. В море на обветренном готическом лице глаза у него делались ярко-синими. Местные моряки считали его чудаком, не понимали его увлечения, но уважали в нем морской и мужской корень его натуры. Для него же море было своего рода практической философией, перекрестьем эстетики и антропологии, живым ключом к отвлеченным истинам. И тут любовь к морю смыкалась с его профессией историка, которая тоже была для него дорогой к постижению Высших Смыслов. Своей любовью к размышлению и к морю он, человек ехидный и немногословный, увлекал многих. И в свою работу музейщика, и в свои статьи и книги, и в свои занятия с соловецкими ребятишками в созданных им «мореходных классах» он неизменно привносил яркость и парадоксальность своей творческой натуры.

Жизнь его прервалась внезапно, в январе, когда море вокруг архипелага было сковано неподвижным льдом...

Дмитрий Лебедев

Морозов умер в январе 2001 года. В том же году ему должно было исполниться 50 лет. В 2011-м исполнилось десять лет, как Сергея нет с нами, в этом же году ему исполнится 60, а мне 50. Интересно, что из моих 50-ти примерно пятая часть наполнилась смыслом и содержанием именно благодаря ему. Морозов был послан мне свыше в рамках какого-то таинственного замысла. Причем в этом замысле значились и наша встреча, и его уход. Возможно, если он был бы жив, все сложилось бы иначе, наверное, в чем-то похоже, но не так.

Вот уже десять лет, как мы попрощались. А я все возвращаюсь в мыслях к тем дням. Последний раз мы виделись в декабре. Небольшое кафе на улице Гагаринской (в советское время — Фурманова), не доходя сотни метров до перекрестка с улицей Пестеля. Мой любимый район Ленинграда — Санкт-Петербурга. Рядом Летний сад, Фонтанка, Нева, дом моих дальних родственников, у которых я обычно останавливаюсь в бывшей квартире кого-то из Карамзиных, где, по преданию, в гостях бывал Лермонтов... А совсем рядом находится Мухинское училище, с которым Морозов затеял общий проект по реставрации Петровской часовни на Соловках. Атмосфера города, атмосфера района, наше настроение, все наполняло жизнь невиданным оптимизмом. Мы ездили в издательство, с которым собирались издавать карту Соловков, обсуждали планы по судостроению, реконструкции амбара, мореходным классам, интеллектуальному туризму, издательской деятельности, походам по Белому морю. Голова шла кругом от восторга наполнения жизни настоящими делами. Морозов был генератором идей. Мне отводилась роль менеджера и организатора. Так иногда получается, что внутренний мир другого человека оказывается созвучен твоему, и в нем ты находишь не только сопереживание, но и новые смыслы…

Впервые я посетил Соловки в 1988 или 1989 г. Жил на «турбазе» в Исаково. Но это другая история и к делу не относится. Потом был перерыв, и вот осенью 1998 г., то есть через 10 лет мы выгрузились с «Клавдии Еланской» в штормовую погоду на «Печак» и на монастырском причале нашу группу принял Морозов. Нам так хотелось на остров, что мы влезли в катер не в свою очередь. Говорят, что в жизни нет ничего случайного. Но есть такие ключевые моменты, которые определяют твою судьбу на многие годы. Что произошло, если бы мы вышли на берег в другой группе и не попали к Морозову? Наверное, не было бы того вечера в декабре 2000 г. в кафе на Гагаринской, может быть, и не было бы Соловецкого Морского музея и строящегося в нем «Святого Петра»… А может, и было бы, но как-то по-другому.

Мне хочется думать, что наша встреча на монастырском причале осенью 1998 г. была предрешена Промыслом. Она стала событием, объединившим мое интуитивное еще тогда желание полезной деятельности во имя высшего смысла с человеком, хранившим ключи от этого смысла. Этот Промысел вел нас вместе два года.

И вот, в кафе на Гагаринской — наша последняя встреча. Мы еще не знаем, что она последняя, что очень скоро фотография Морозова появится в моем кабинете как символ его незримого присутствия в моей жизни, с его участием будут сняты фильмы, изданы книги, а экспедиционное судно, которое мы предполагали построить с ним в Петрозаводске для путешествий по Белому морю, получит имя «Историк Морозов»… Мы допьем кофе и разойдемся, я — на вокзал в Москву, Морозов — домой, готовиться к возвращению на Соловки. В этот Новый 2001-й год я отправлялся в замечательное путешествие по Вологодской и Архангельской областям. Тотьма, Вельск, Каргополь, Ферапонтово — вся поездка была наполнена какой-то спокойной зимней радостью. Помню, что всю дорогу нас сопровождал диск Марка Бернеса. «Люди, не можем достичь мы предела, самое лучшее слово и дело — все еще впереди, все еще впереди…» После поездки я обещал Морозову подробный отчет об увиденном и впечатлениях. А они были…

Первые рабочие дни нового года. Мы сидим с ближайшими партнерами на работе, обсуждаем что-то жизненно важное для бизнеса, спорим, ругаемся, но движемся вперед. Обычно наши такие бизнес-совещания затягивались до глубокой ночи. И вот посреди этого, как казалось, глубокомысленного занятия раздался звонок из дома. Кто-то позвонил с Соловков:

— Сережа Морозов умер.

— Как? — выдохнул весь мой организм, и, собрав остатки мысли, спросил: «Когда похороны?»

Весь выстроенный, наполненный глубочайшим смыслом мир рухнул в одночасье. Мне стало жаль себя, казалось, что у меня отобрали все самое дорогое, что было у меня на тот момент. Зачем он это сделал? Тогда я еще не понимал, что и в этом был Промысел. Морозов как бы передавал нам эстафетную палочку своего служения Соловкам. «И смерти нет, смерть — это Успение, то есть продолжение жизни в новом качестве…» Эта фраза из рассказа Морозова стала не эпитафией, а эпиграфом к его новой жизни.

Сумбурные сборы, полет на Соловки, похороны, поминки… Тогда в кафе аэропорта Васьково я познакомился с живописцем Баженовым и писателем Матониным. Александр Баженов — театральный художник, автор художественной концепции первой выставки по соловецким лагерям… он не намного переживет Морозова. Василий Николаевич — доцент, писатель, бард… в скором будущем наш бессменный председатель Товарищества Северного Мореходства. Пьем пиво, ждем погоды и разговариваем бесконечные интеллигентские разговоры о жизни и смерти. На Соловках нет погоды, и самолету не дают добро на вылет. Летчики готовы лететь и посадить самолет, но есть правила — «нижняя граница облаков», «прямая видимость», «боковой ветер». Всё чуть хуже допустимой нормы. Но норма — вещь условная, и в особых пограничных ситуациях значения и показания приборов могут зависеть от воли и желания человека. С КПП аэродрома связываемся с Соловками: «Как там нижняя граница?.. А если приглядеться, люди не на пикник летят!.. Летчики готовы». Облачность поднялась, видимость улучшилась, ветер стих. Бог разрешил нам проститься. Когда мы прилетели на Соловки, был замечательный зимний день — ясно и тихо. Мне зачем-то очень надо было увидеть его лицо и довести до кладбища, и бросить горсть земли.

В каморке Морозова на Заозерной висела замечательная, почти идиллическая фотография морского пейзажа гавани Благополучия, под которым красовалась перпендикулярная визуальному ряду фраза: «Соловки — это одно из тех мест на земле, где человек познает мрак и конечные пределы собственного бытия». Об этом имело смысл подумать. Я остался подумать на неделю и дожил до Крещения. Ночью со всей братией по снегу под ветер и поземку мы шли к проруби на Святом озере. Господи, помоги, дай силы, вразуми и направь... И с каждым погружением перехватывает дух, и наместник благословляет тебя на свершения. Я вылез из крещенской проруби с четким осознанием что надо делать. С тех пор прошло десять лет. Это были прекрасные десять лет. У нас все получилось, несмотря на испытания и сложности, но это Соловки, здесь не бывает просто. Своим уходом Морозов объединил нас в настоящее Товарищество, вдохновил на издание альманаха и создание Соловецкого Морского музея, на строительство «Святого Петра», на походы по Белому морю, снятие фильмов, писание путеводителей и многие другие проекты. А еще он подарил нам десять лет радости взаимного общения, десять лет послушания Соловкам и прикосновения к Промыслу. И теперь мы точно знаем, если есть настоящая идея высшего смысла — смерти нет, есть продолжение жизни в новом качестве, то есть бессмертие и спасение…

Дарья Морозова

Приезжавшие к нам гости, постепенно становившиеся близкими друзьями, которые часто вели с папой длинные и не всегда понятные беседы, были для меня добрыми «дядями» и «тётями», которых я довольно скоро очень полюбила. Некоторые из них и вошли впоследствии в Товарищество Северного мореходства, которое органически родилось из стремлений папы и его друзей сделать жизнь на острове более осознанной, связанной с историей Соловков и даже некоторыми поморскими традициями.

Построенный товарищами бот «Историк Морозов» для меня был и есть, в первую очередь, — папа. С тех пор, как мне исполнилось три года, моим воспитанием и образованием занимался в основном он. Мы проводили вместе много времени. Он помогал мне изучать английский, историю, словотворчество. Учил судомоделированию, рисованию, наведению порядка в голове и в доме, формировал образ мыслей и поведение. Иногда к нашим занятиям, а также регулярным походам в лес и по морю подключались мои друзья, и они тоже находили всё это увлекательным и полезным для себя. Так же, как и те ребята, которые занимались под папиным началом в море.

Уйдя, он, конечно, остался со всеми нами навсегда. Именно поэтому у меня есть горячее желание писать, заниматься с детьми, ходить в море. Будь он здесь — мы шли бы в море вместе, теперь же мне придется это делать с другими товарищами.

Сейчас, когда я определяю и намечаю направление своей будущей жизни, для меня очень важно держаться того, что начал папа, того, ради чего он остался на Соловках. Пройдёт время, пока у меня появится свой корабль. Мне нужно многое для этого сделать. И я буду, следуя своему пути, вспоминать то, как он меня воспитывал и растил. Через многое проводить меня будет именно он.

Версия для печати