Альманах «Соловецкое море». № 10. 2011 г.

Петр Леонов

Работая на радио, я записал немало бесед с соловецкими бабушками. Особенно запали в душу рассказы о житье-бытье Серафимы Васильевны Андреевой. Люблю общаться с ней и по сей день. Маленькая, по-детски застенчивая, с робкой, как бы извиняющейся улыбкой, она смотрит на мир своими добрыми, светлыми глазами и говорит:

— А ведь и правда! До чего же красиво у нас на Соловках! Я как-то раньше и не замечала. Думала: и чего это отовсюду за тридевять земель к нам люди едут? Теперь поняла — за красотой.

«У тех людей всегда лица хороши, кто в ладах с совестью своей». Это цитата из Солженицына. Про героиню рассказа «Матрёнин двор». И про нашу соловецкую Серафиму тоже.

С Серафимой Васильевной я встретился в церкви в начале 1990-х годов, когда Соловецкий монастырь начинал возрождаться. Причем помню ее не только молящейся на службе — она мыла полы в храме, присматривала за свечами.

По-настоящему познакомился я с Серафимой, когда в 1998 году на Соловки приехал пианист из Москвы. Поселили его в доме бывшего лагерного управления на Заозерной, где «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная», да и та — «туалет прямого падения». Ни канализации, ни водоснабжения, ни центрального отопления… Стиральной машины тоже не было, поэтому в углу комнаты копились груды грязного белья. Поневоле загрустишь после московских удобств. Соседка музыканта — Серафима Васильевна — заметила эту печаль на его лице и сказала:

— Давай белье-то! Все равно стирать сегодня буду, так и твое заодно.

А на другой день, когда зашла в комнатку пианиста с чистыми выглаженными рубашками, майками, трусами, увидела целую гору пустых консервных банок и позвала парня к себе за стол:

— Ешь! Без щей желудок себе испортишь. Ходи ко мне обедать, не стесняйся. Всё веселее будет, я ведь одна живу…

А еще Серафимушка, принявшая пианиста в свое сердце как родного сына, пыталась учить его уму-разуму:

— Ты чего это? Всё музыка, музыка, а за собой не следишь. В баню бы сходил, патлы бы постриг… На тебя, такого чучундру, и девушки смотреть не захотят.

Однажды пианист устроил в своей «келье» званый ужин по случаю дня рождения. Позвал соседей и меня. Я решил порадовать эстета-именинника ананасом (тогда этот заморский фрукт впервые завезли в РайПО), шампанским и сборничком Игоря Северянина.

Серафима Васильевна, сидевшая рядом со мной, с опаской пила шипучее вино:

— Уж больно в нос шибает! И голова чего-то побежала…

Насторожил ее и ананас:

— Впервые ем такую репу колючую. Жаль, что кислая. Аж скулы перекосило.

А потом Серафима, захмелев от игристого напитка, стала весело, как девочка, смеяться и даже запела:

— Что грустишь ты, мой миленький мальчик?
Если болен, врача позову.
— Мама, мама, мне врач не поможет:
Я влюбился в девчонку одну.
У нее, мама, черные брови,
Голубые большие глаза.
Юбку носит она по колено
И вертлявая, как стрекоза…

Голос у Серафимы был несильный, да и песня была легкомысленного содержания, из тех, что исполняют в передаче «В нашу гавань заходили корабли».

— Такие глупые песни мы в молодости пели. Не понимали ничего. Церкви ведь тогда не было. Без Бога жили, — самокритично оценила свое творчество Серафима Васильевна.

Но интонации в Серафиминой песне (а ведь именно они, пожалуй, важнее всего в жизни!) были настолько нежны и искренни, что хотелось слушать и слушать ее.

— А вы знаете, как я впервые в храм пришла? — неожиданно серьезно, прервав песню, спросила Серафима Васильевна. — Летом я всегда дрова экономлю, пошла как-то раз на берег Святого озера — там раньше много хлама всякого валялось. Напилила мешок досок, увезла. Потом за вторым мешком вернулась. Да, видно, устала. Чувствую, сил уже нет тащить. Присела у воды на бревнышко. Волны в озере хлюп, хлюп, хлюп. Я на них смотрела, а потом глаза на небо подняла и взмолилась. Говорю: «Господи, помоги мне дотащить тележку до дома! Дай мне силы!» А у самой слезы пошли — я почему-то часто плачу. Люди идут мимо, думают: «Чего это она там ревит?» А я всё молюсь и плачу, плачу. А потом вдруг как будто дернул кто-то меня за плечи, и я силу в себе почувствовала. Взвалила мешок на тележку и повезла. И на следующее утро впервые в жизни пошла в храм. Бога за помощь благодарить. Батюшка Герман меня увидел и говорит: «Серафима, наконец-то ты до храма добралась! Слава Богу!» Он ведь давно меня в церковь звал. Только я тогда за больными ходила — времени совсем не оставалось. А теперь я без храма не могу. Причащаюсь в каждое воскресенье и по большим праздникам… Знаете, мне это очень помогает.

Я стал захаживать к Серафиме Васильевне. Очень полюбила ее и моя мама, приезжавшая летом из столицы на побывку к сыну. Добро, отзывчивость, жертвенность были для той и другой не просто словами, а формой существования наперекор жизненным принципам этого лежащего во зле безумного мира.

Родилась Серафима Васильевна Андреева в деревне Шуньга Онежского района в 1933 году. Отец по вербовке вместе с семьей переехал на работу в Кемь. Когда началась Финская война, ушел на фронт разведчиком. Только один раз отпустили его на недельку домой. Девочка Сима пыталась встретить папу на вокзале. Другие родных встретили, а она — нет. Вернулась домой расстроенная: «Мама, мама, а наш папка не приехал!» Смотрит, а за столом сидит какой-то мужчина. Не узнали друг друга постаревший на войне отец и выросшая дочь. Навсегда запомнила Сима эту последнюю встречу с отцом. Как он подбрасывал ее под потолок, а она визжала и плакала от страха и радости. Вскоре отец был убит на фронте. После его гибели мама с шестилетней Симой переехала жить на Соловки. Вот как рассказывает сама Серафимушка про свое горькое детство.

Вначале поселили нас на Кирпзаводе, там тогда военный отряд стоял. Мужчин интересных было много. Мама тоже была красивая, молодая еще. Нарожала она мне четверых братьев. Я старшей сестрой для них была. Когда исполнилось мне семь лет, пошла в поселок через лес в первый класс учиться. Потом переселили нас на Восьмой пикет — это где аэродром сейчас. Поближе немножко стало до школы добираться. Но очень скоро моя учеба завершилась. Мама заболела, уехала в Архангельск. Ребята еще были малые. Пришлось мне их отводить в садик и школу, поить-кормить-ухаживать. Помню, возила по снегу в одних санках сразу троих. Тяжело было. Голодно. Помню, Васю только из детского сада притащила, а он кричит: «Симка, я хочу антошки!» (Это он так картошку называл.) А где взять? Хорошо, люди добрые выручали. Дадут полведерка. Я в мундире наварю, начищу. Посолю, масла капну. Малыши едят, счастливые.

А учиться мне стало совсем некогда. Четыре класса всего кончила и стала нянькой для братиков. Мама на работе, а я весь дом на себе везла. Было мне в ту пору двенадцать лет. А в шестнадцать получила паспорт. Пошла работать в госпиталь нянечкой. Но я боялась крови и покойников мыть не могла. Пришла к начальнику, говорю: «Переведите меня в прачки». А он: «Сима, ты что? Там знаешь как тяжело?» Но я все же стала в прачечной работать. В темном подвале. Тогда ведь всё вручную делали. А белья уйму приносили: по сто с лишним матросов в госпитале лежало. А внизу была еще гражданская больница. Вот, бывало, матросы притащат нам грязное белье, в котел бухнут. Печку затопим. Всё кипит, кипит. Жарко, как в аду. А утром приходим — холодина. Сосульки везде висят. Мы белье вытащим прокипяченное и в деревянных корытах на досках стиральных его трем, трем. Мне до сих пор эта стирка снится…

Не слаще оказалась и Симина юность.

А потом моя молодость пришла. В семнадцать лет с подругой Машей решили мы поехать на материк свою судьбу искать. Мама не хотела отпускать: «Как же я без тебя справлюсь?» Но мы все равно поехали. Взяли чемоданы с бельем. Другого «приданого» не было.

Добрались до Мурманска. Куда идти? Город незнакомый. Я говорю: «Пойдем по первой попавшейся улице. Какую контору увидим, там на работу и наймемся. Оказались мы у дорожно-мостового треста. Зашли. Нас спрашивают: «Вы чего хотите?» Отвечаем: «Мы на работу пришли устраиваться». Сами маленькие, щупленькие. Говорят: «Работа у нас тяжелая». — «А мы не боимся. Только жить нас куда-нибудь устройте. Мы приезжие». Написали мы заявления по форме. Повели нас в общежитие. Там зала большая. На двенадцать человек. Нам койки определили рядышком. Тумбочки дали.

На второй день пошли мы на работу. А какая работа в дорожно-мостовой конторе? Дали нам кирки, лом. Дорогу надо мостить. Весь день камни пришлось таскать-ворочать. Я сильно устала… Ведь никогда раньше такой работы не рабатывала. Разревелась, помню. Руки так замерзли, что их не чувствовала. Побежала в общежитие. Ладони грею и все плачу. Решила уж домой ехать. А потом немножко отогрелась и думаю: «С какими же глазами я домой поеду?» И вернулась на стройку.

Потом попривыкла, втянулась. Всё работала, работала, работала. Старалась хорошо. Даже благодарности получала, премии. И начальник заметил, вызвал меня, говорит: «Сима, ты, вижу, добросовестная, толковая, давай выучим тебя на машинистку». И стала я по вечерам в контору ходить обучаться. Но тут мама за мной приехала. Она и до этого меня в письмах вернуться уговаривала: «Сима, я не могу без тебя! Христа ради прошу — возвращайся! Мне так сильно тяжело с ребятами!» Я отвечаю: «Но меня же на машинистку хотят выучить… Никуда я отсюда не поеду». — «Сима, ну пожалей ты маму. Не справлюсь я без тебя. И ребята сильно скучают». И встала на колени, навзрыд заревела. Стало жалко мне ее. Пришлось домой вернуться.

Приехали. Вошла на кухню и ахнула. Там белья было — с полу до потолка. И начала я стирать. До крови руки истерла. Никогда так в жизни не утруждалась. И все плакала, плакала. Соседка тетя Маруся заходила, жалела меня: «Симка, Симка, ну почто ты от своего счастья на такую каторгу вернулась? Бедная моя девочка…» А я думаю, бедная, конечно, но уже не девочка, а взрослая. И жить как-то надо. На танцы порой стала ходить. Там с Алексеем познакомилась. Он на Соловках моряком служил. Музыкантом был, на трубе играл. Полюбила я его. В Молдавию на родину меня с собой увез. Мы тогда уже ребенка ждали. Поначалу все хорошо было. Родился сын Витя. Жили в любви-согласии. Но потом Алексей выпивать стал. А когда выпьет, нехорошим становился: ревновал, ругался, даже ударил меня однажды. А Витенька, хоть и мал был, заступился за меня, закричал на отца: «Не трогай мою маму!» Алексей и на него замахнулся: «Ишь ты, щенок, вздумал мной командовать!» Пришлось расстаться. Сын стал просить: «Поедем к бабушке! Я тут больше не могу!» Мне тоже на чужбине жить не хотелось. Решили вернуться на Соловки.

Без копейки в кармане в такую даль собирались. Соседи хорошие, правда, были — денег дали, продуктов на дорогу. Доехали до Жмеринки. А там надо было компостировать билеты, а денежки мы все уже потратили. На лавочке сели и сидим. Подошел милиционер: «Почему не уезжаете?» И забрал нас в отделение при вокзале. Я там всё как есть рассказала. Милиционер выслушал и пошел к поезду. Вернулся, говорит: «Пойдемте, я договорился. Вас возьмут». И отвел нас к проводнице. Тогда люди добрые были, даже милиционеры. Он нам еще денег дал, чтоб я Витеньке сайку купила. Проводница тоже добрая была, к себе в купе нас поселила. А когда до Ленинграда доехали, надо было опять пересадку делать. С нами студенты в вагоне ехали. Проводница попросила их нам помочь: «Довезите эту женщину с сыном до Беломорска». За ребятами автобус пришел, мы вместе с ними на другой вокзал перебрались. А потом на поезде до Беломорска. Там Володя, мой младший братик, жил. Пришли мы к нему в общежитие. Комната на замке. Подошла уборщица: «Вы к кому?» Я говорю: «К брату Владимиру Белову». — «А он на лесозаготовках». Что делать? Но уборщица тоже доброй оказалась. Отперла замок. Открыла дверь. «Располагайтесь!» Мы зашли. Грязищи кругом! Давай вместе с сыном убираться. Заглянула в шкаф, а там уйма бутылок. (Выпивал Володя. Был грех.) Раньше ведь стеклотару сдать можно было. За деньги. Вот мы бутылки собрали, помыли, отнесли на приемный пункт. Купили на выручку хлеба, горохового пюре в брикетах, сахарного песка. Дома пир устроили. А тут и Володя на второй день приехал. То-то радости было. Погостили немного, а уж потом и до Соловков военным катером добрались.

Опять вернулась Серафимушка на родные Соловки. Опять стала в госпитале трудиться. Всю черную работу делала — не боялась. Полы тогда были дощатые. Их каждый день оттирала с песком Серафима. Половицы из темных превращались в светлые, но на душе оставалась тьма, легче не становилось. Утешением служил сын Витя. Смуглый, резвый мальчик, на отца-молдаванина похожий. Время шло, уже приняли Витю в пионеры. Ребенок рос, радовал маму. Исполнилось ему уже девять лет. Тогда и случилась та ужасная беда, после которой голова Серафимушки в одночасье поседела. Не может рассказывать она об этом без слез…

Мальчишки тогда в войну любили играть. Деревянные пистолеты делали, винтовки. Моего Витеньку назначили «немцем». Ребята — «советские солдаты» — поймали его и, играючи, повесили на чердаке в «Шанхае». Сами испугались и убежали. А я тогда в садике на работе была, — чужих детей нянчила. Меня уже после позвали. В госпитале Витю пытались спасти. Но, видно, было уже поздно. Помочь не смогли. Думала, что не выживу, так переживала…

Решила на материк уехать, чтобы горе забыть. В Великих Луках встретила Ивана. Немолодой уже был, больной. Выпивал тоже. Но добрый был. И меня попросил: «Сима, возьми меня с собой. Мне ведь жить негде. Я и пить ради тебя перестану». Мне его жалко стало. Маме позвонила: «Можно, я привезу на Соловки одного человека хорошего?» Мама разрешила: «Ну, вези». Расписались мы с ним в сельсовете. Стала я Андреевой. Работала в детском садике, а Иван — токарем на Агар-заводе. Работал хорошо. Все его любили. И я тоже… жалела. А он меня любил. Как обещал, от пьянки вылечился. В Талагах в Архангельске. Но болел все время сильно. Рак был. Я за ним ухаживала. Он перед смертью позвал меня и говорит: «Ты не расстраивайся. Я для тебя много дров наперед заготовил. В сарае сложены. На три года хватит». Сказал так и умер. Глаза я ему сама закрывала. Потом схоронили моего Ивана. Друзья по работе хорошо помогли. Опять на душе горько было. Такая уж у меня жизнь горючая. Сколько я пережила! И не рассказать…

Однажды вышла в «Шанхае» на балкон половики потрясти. А доски там, в полу прогнившие были. Я и провалилась. Упала на камни со второго этажа. Сломала позвоночник. С тех пор у меня спину и ломит постоянно. Тогда меня загипсовали всю и сзади и спереди вкруговую. Месяц я должна была в госпитале строго на спине лежать. Еле выдержала. А потом вдобавок аппендицит случился. Пришлось хирургу пилой «окошко» в гипсе вырезать, чтобы операцию сделать.

Много бед и несчастий выпало на долю Серафимы Васильевны. Мучительно, с болью вспоминает она и про смерть матери.

Мама моя прожила 82 года. Она уж и ходить в конце не могла. Все лежала. А я помогала ей — еду готовила, прибиралась. Как-то пришла, а мама говорит: «Сима, подними меня повыше на подушке, я хочу посидеть, поговорить с тобой немножечко». Я подняла ее, как могла. «Ты у меня, — говорит, — старшая дочь. Поэтому я к тебе обращаюсь. Два брата твои — Слава и Коля — самостоятельные, семейные, о них не печалюсь. А вот Володя, младший, один без тебя прожить не сможет. Ты уж не бросай его». Я ей отвечаю: «Ну, что ты, мама. Не переживай. Я его никогда не брошу». Мама успокоилась. «Теперь положи меня». Я положила. И мама тут же умерла…

А Вову я не бросала до конца. Мне его жалко всегда было. Он добрый ведь такой. Дети всегда к нему тянулись… А он удивлялся: «Сима, чего они за мной ходят? Я ведь им, как ты, конфет не даю». Правда, пьянствовал часто. Запойный был. И тогда дурел. Бесы в него вселялись. Мучалась я с ним, конечно, но тянула. Кормила его, поила…

Серафима Васильевна не только кормила-поила Владимира. Она душу его спасала, в храм привела.

Володя — Владимир Белов — младший брат Серафимы Васильевны. Человек-труженик. На все руки мастер. Печки клал и чинил, в канализации и водоснабжении хорошо разбирался, огороды не хуже трактора пахал. Все грибы в лесу и рыба в озерах его были.

Мы познакомились и подружились с ним задолго до встречи с Серафимой Васильевной еще в 1984 году, когда он помог нам совладать с дымящей печкой в старой квартире Сошиных. Немало — делом и советом, — помогал он нам, и когда обживали, а честнее сказать, строили свое нынешнее жилище, в котором не было изначально ни окон, ни дверей, ни пола, ни потолка. Не было канализации, не было и печки.

Володя, как и многие русские мастеровые, за деньгами не гнался. Получив мизерный расчет, тут же спускал его на бутылку. Но при этом следовал присказке «Петь-то пей, да дело разумей». Семьей Владимир не обзавелся, также как и хозяйством. В житейском отношении был абсолютно беспомощным. И если бы не Серафима Васильевна, которая ходила за ним, как за малым дитём, наверное, ушел бы из этой жизни много раньше.

Помню, сидел я в своей «радиостанции на дому», готовил, как обычно в цейтноте, передачу, и надо было что-то уточнить про анзерских оленей у Степана Дашкевича, охотоведа. Побежал к нему домой, а навстречу из подъезда вынесли носилки. На них лежал обожженный Володя Белов с обугленный головой. Выяснилось, что у Володи, когда он работал в сарае, в тамбуре при входе в квартиру загорелась электропроводка. Не вызывая пожарных, Владимир решил попытаться сбить огонь сам. Но пламя уже перекинулось на одежду. В едком дыму от горящих химических плащей Володя потерял сознание и серьезно обгорел. Санитарным рейсом отправили его в областную больницу. Молились за Владимира и его сестра Серафима, и монастырь, и многие односельчане. Врачи в реанимации столкнулись с чудом: безнадежный больной выжил и быстро пошел на поправку. Правда, пришлось ампутировать кисть правой руки и пересадить кожу на голове.

Вернувшись на Соловки, Володя пошел с сестрой в храм благодарить Господа. Еще теплее, ближе стали отношения братика и сестренки. Несмотря на инвалидность, Володя умудрялся «одной левой» делать всевозможные работы: и дрова колол, и печки топил, и огород копал… Короче говоря, выполнял все, что надо было по хозяйству, радуя Серафиму.

Вместе трудились. («Мы с тобой, Сима, картошку быстрее, чем молодые посадили». — «Это потому, Володя, что нам Боженька помогал».)

Вместе отдыхали. («Завтра, Сима, надо нам в лес, к морю сходить. Ты на бережку посидишь, отдохнешь. А я грибов насобираю». — «Да ты бы тоже отдохнул, Володя. Меня жалеешь, а сам все трудишься, будто молодой».)

Вместе ходили в церковь. («Я сегодня, Сима, за все грехи перед тобой покаялся. За все слова, которые тебе пьяным говорил. Прости меня». — «Да это ж не твои были слова, а бесовские. Простила тебя, не убивайся так».)

Умер Володя, перетрудившись на огороде. День был жаркий, ходил он с непокрытой головой. Перегрелся на солнце, сажая картошку. Всё посадил, пошел уже домой и упал на дороге. Нашли его только утром. Живого, но недвижимого и не говорящего. Случился инсульт.

Вот как об этом страшном дне вспоминает Серафима:

А как он плакал, когда привезли его в больницу! Парализовало его тогда. Брат Коля как раз на Соловках был. Мы прибежали. Вова в койке лежит. Смотрит на меня и молчит. Я ему говорю: «Ну, скажи что-нибудь!» А у него речь отнялась. Всё молчит и смотрит на меня с любовью.

Батюшка Герман тоже в больницу пришел. Молитвы читать начал. А Володя слушает и плачет. Когда Володя умер, батюшка сказал мне: «Серафима, не печалься. Радуйся! Это Господь его к себе прибрал. И его и тебя пожалел. Ведь если бы брат выжил — инвалидом бы полным был: ни ходить, ни говорить, ничего бы делать не смог. И ему тяжело, и ты бы маялась».

Когда я преподавал литературу в 11 классе (было такое в моей биографии — в Соловецкой школе тогда умерла педагог-литератор Людмила Леонидовна Штеймарк, и некому было вести выпускников), рассказывал ученикам про автора «Архипелага ГУЛАГ». Кроме главы о СЛОНе из его эпохального произведения в школьной программе значился и ранний рассказ А.И. Солженицына «Матрёнин двор». Если помните, речь в нем идет о простой незаметной деревенской старушке, в доме которой жил автор рассказа. Не от мира сего была эта Матрёна. Не под себя гребла, как остальные односельчане, а их одаривала, не ради себя жила — для других. Прочитав рассказ вслух, я спросил ребят:

— Как вы думаете, а у нас на Соловках есть такая старушка, как Матрёна?

Все пожали плечами: не встречали, дескать, такой.

— А бабушку Серафиму знаете?

— Это типа та что ли, которая маленькая, с палочкой и всем конфеты раздает?

— Да, та самая, маленькая, незаметная, которая ходит по соловецкой земле со своей волшебной палочкой и радость всем приносит.

Ребята в ответ откровенно рассмеялись:

— Скажете тоже…

Солженицын первоначально хотел назвать свой пронзительный рассказ иначе — «На ком село держится». Вот как заканчивает его Александр Исаевич.

«Матрёна… не гналась за обзаводом… Не выбивалась, чтобы купить вещи и потом беречь их больше своей жизни. Не гналась за нарядами. За одеждой, приукрашивающей уродов и злодеев. Не понятая и брошенная даже мужем своим, схоронившая шесть детей, но не нрав свой общительный, чужая сестрам, золовкам, смешная, по-глупому работающая на других бесплатно, — она не скопила имущества к смерти…

Все мы жили рядом с ней и не поняли, что она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село. Ни город. Ни вся земля наша».

Прихварывала, полеживала в больнице этой зимой «тетя Сима» (так привыкли называть Серафиму Васильевну в поселке). Давление зашкаливало, спина, поломанная когда-то, немела, ноги, столько дорог исходившие, ныли, да и сердце, которое всю жизнь за других болело, прихватывало. Но, несмотря на все свои болячки, почаще, чем многие молодые и здоровые, добиралась она до Храма.

В любую погоду — и в метель, и в гололед, и в снег, и в ветер — идет с палочкой и поет:

Господи, помилуй. Господи, прости.
Помоги мне, Боже, крест свой донести!

А если кто спросит, почему идет одна, без помощи, отвечает:

— Да разве ж я одна? Я же с Богом!

Дай, Господи, здравия рабе Божией Сера­фиме. Спаси, сохрани и помилуй, и даруй ей многая лета!

Версия для печати