Альманах «Соловецкое море». № 8. 2009 г.

Люди Соловков: Антонина Мельник

_{Антонина Мельник. Фото 1986 г. Соловки}

Всё меняется. На рубеже веков перемены ощущаются особенно болезненно. В 1994 году, вернувшись с островов Соловецких, я однажды пошутил, сказав Тоне Мельник (в девичестве Мамонтовой), что мне известна причина гибели мамонтов: они исчезли, ибо не хотели меняться. «Меняться» для них — значит, размениваться.

Прошло одиннадцать лет с тех пор, как Тони Мельник («Мельницы» — называли ее друзья) нет с нами. Она трагически погибла в 1997 году, в Архангельске. Похоронена на Соловках. Остались взрослый сын, стихи, очерки, статьи, добрая память. Антонина известна как создатель и редактор газеты «Соловецкий вестник» (1990–1995), экскурсовод и научный сотрудник Соловецкого музея, корреспондент газеты «Архангельск» (1996–1997), писатель и поэт. Антонина сбежала от подступающего с ножом к горлу нового тысячелетия.

Во внешней жизни у нее впервые, быть может, всё складывалось по обывательским понятиям благополучно. Любимый человек рядом. Крыша над головой. Работа. За детей переживала сильно. Ее последними словами были размышления о Соловецких лагерях особого назначения. Это не боковой сюжет в беседе под старый Новый год, но ведущая тема жизни, боль неотступная. Еще в советское время Тоня собирала картотеку с именами бывших узников, исторические факты, свидетельства очевидцев, которых с каждым годом становилось все меньше. Итак, всё сказано. Муж вышел на кухню, гость отправился домой, а Тоня — на балкон, покурить. Что случилось дальше, трудно сказать. Зная ее характер и время, когда случилось несчастье, могу предположить, что она загадала о чем-то, шагнула за перила, чтобы вернуться, но не вернулась. Упала с пятого этажа и разбилась. Когда я отправлял тело на Соловки и пришел в морг, меня поразила необыкновенно счастливая улыбка на ее лице.

Каждый человек хранит в себе глубинную, кровную, нерасторжимую связь с историей, из которой, как говорила Марина Ивановна Цветаева, «не выпрыгнешь». Мы растем из «глубинки» — из глубины прошлого. Детство Антонины прошло в глухом «керженском углу», где главным ее воспитателем был роскошный сад с местами для игр и тайниками. Она родом с Волги, из города Урень Нижегородской области. Работала учителем, контролером АТК, художником-оформителем, библиотекарем, кондуктором троллейбуса, корреспондентом. Заочно окончила факультет журналистики Казанского университета. Несколько лет прожила в Ярославской области — в Ростове Великом и Борисоглебе, занимаясь историей и архитектурой. Однажды на три дня приехала на Соловки и здесь осталась — на «единственно своей земле». Ее наиболее заметные художественные прозаические произведения — это рассказы «Козьмодемьян, 70-е» и неоконченный роман «Губа Дураков», написанный в соавторстве с Архипом Елаговым для самиздатовского альманах «Штиль».

Предлагаем вниманию читателей стихи Антонины Мельник, письма отцу, фрагмент последнего дневника и воспоминания о ней.

Василий Матонин

* * *

Простой и добрый в начале дня,
Весь мир вращался вокруг меня,
Но стало ясно с годами мне,
Что жизнь прекрасней, а мир сложней.
И очень грустно мне оттого,
Что я вращаюсь вокруг него.

* * *

Нам нужны маяки,
Те, что время не рушит,
Чтобы плыли, легки,
Наши тяжкие души;
Чтобы помнить в разлуке,
В этом мире непрочном,
Чьи-то добрые руки,
Чьи-то мудрые очи;
Чтоб бессонною ночью,
В час беды и расплаты,
Не пришло одиночество
Страшным валом девятым.

* * *

А жизнь, наверно, все-таки права,
Что оставляет нам одни слова.

Живут и исчезают племена —
Их душу сохраняют письмена;
Эпохи торжество и увяданье
Переживает древнее сказанье;
Пропал поэт в веках, как дождь в песках,
А сердце — вот оно, живет в стихах,
Через века тот стих души коснется —
И снова в ком-то боль его проснется.
Как эстафета сквозь века и войны
Идут слова достойно и спокойно.
Ни цвета в них, ни веса. Лишь одна
Живет душа, правдива и вечна.
Ее дыханье, словно колдовством,
Охватывает всех людей родством,
Доказывая каждым поколеньем,
Что смерти нет — есть только обновленье.

Пусть на могилах вырастет трава,
Останутся слова, слова, слова.

ИЗ ПИСЕМ ОТЦУ ВИКТОРУ ФЕДОРОВИЧУ МАМОНТОВУ

_{Тоня с отцом. Урень. Фото 1963 г.}

31.03.79
Батя, здравствуй!

Вот мы уже и прописались на Соловках. Приехали три дня назад. Вселились в квартиру.

Ну, настроение у нас вполне «на уровне». То есть, не жалеем ни о чем, и даже, наоборот, считаем, что всё сделали правильно. Несмотря на сложности со всяким бытом.

Погодка здесь от нашей отличается. Снега кругом лежат еще все целехонькие. Не тают, а только как бы лоснятся на солнце. Туман густой утром. В ночь после нашего приезда было огромное северное сияние.

Новых коллег по работе мы уже многих видели и даже познакомились. Народ весь очень симпатичный, в основном, молодые пары с детьми или без оных. Сплошная интеллигенция со всех концов Союза. Без помощи в первые дни я просто не представляю, как бы мы вообще выжили. Так было ужасно в квартире.

Сейчас у нас относительно нормально, довольно тепло. Жить можно. Денег только нет, но мы заняли. Подъемные будут недели через две.

Это письмо весьма короткое, я просто устала и пишу на кухне, сидя на нашей единственной табуретке, а Саша топит печь и тоже хочет посидеть. Стола у нас нет. Вообще, у нас есть две кровати и одна табуретка. И всё. В магазине тоже нет мебели. Все тут сколачивают «мебеля» из досок, которые по ночам воруют на стройке. Нам тоже придется этим заняться.

Целуем вас всех. Тоня.

17.08.79
Батя, здравствуй!

<…>

На Соловках хорошо и тепло, в иные дни доходит до +15, дождей нет, солнце и ветер почти постоянно. Грибов мало (сухо), но кругом россыпи черники, и я ее уже собирала «грабилкой». Морошки тоже немного побрала, даже отправила баночку в Заволжье. Туристов не слишком много: ходит только «Татария» раз в неделю, иногда забредает «Юшар», и кое-кто прибывает самолетом. Я вожу экскурсии по Кремлю и к Переговорному, но кроме этого у меня масса другой музейной работы. Я тут на хорошем счету, хвалят и уважают. Обещают осенью услать в экспедицию. Настроение хорошее.

Омрачает его только предстоящий ремонт (мы перебираемся в другую квартиру, более удобную, в том же доме). Там не топится ни одна печь (у нас тоже!), и штукатурка валится килограммами (у нас тоже!). И еще — надо добывать дрова. Нашла одно место — но дрова здесь кошмарно дорогие. На зиму нужно топлива почти на 250 руб. Это еще одна тучка, омрачающая горизонт.

А в общем, все очень неплохо. Санечка ходит в садик. Болтать научился. Здоров.

Я похудела (чем очень довольна), загорела, почти здорова (болела глотка довольно долго, сейчас лучше стало).

<…>

Целую. Жду письма.

Тоня.

11.10.79
Здравствуй, батя!

Прибыла «Татария» и, наконец, привезла соловецкую почту. Сообразили, гады, хоть теплоходом переправить. А то ни самолетов, ни почты нет почти месяц. Говорят, горючее экономят. Я получила сразу кучу писем — и даже от тебя. Письмо твое провалялось в Архангельске недели две.

У нас в музее тихо-тихо. На днях придет последний теплоход. Сделаем закрытие сезона. Больше половины музейников (нас тут так местные жители обзывают) разъехались в отпуска и командировки. Я тебе, кажется, писала, что с 10 ноября ориентировочно (как будет с транспортом?) убываю в экспедицию в Мезенский район. Назначили нам нового директора (до этого чуть ли не 20 лет работал в той же должности в Костроме). Он еще не представлялся нам, хотя приезжал поглядеть, что это за Соловки такие.

Мы сделали ремонт и перебрались в новую квартиру. Она в сто раз удобней и теплей нашей прежней. Так там хорошо, и печки топятся, и второй этаж, и места много (но уютно). Даже унитаз в туалете стоит — единственный в доме! Правда, он только по форме совпадает с обычным городским. А по содержанию это просто сидение над трубой. Но все же видимость комфорта он создает. Наш несчастный дом мы окрестили «Головленковским». Сейчас пошли дожди, и он уже сырой на метр от земли. Изоляции никакой нет, и кирпичи тянут всю воду. После нашей нижней «камеры» мне кажется, что я попала во дворец. В общем, жить тут можно. А то быт до того заел, эти каждодневные работы — ремонт этот бесконечный, сколачивание полок и т.д. — что помаленьку звереть начали.

Холодно стало. На море шторма начались. Видели мы уже два северных сияния — яркие, но не цветные (бледно-зеленое свечение в полнеба, столбы из него перемещаются, а потом внизу появилась традиционная «лента»). Леса уже поблекли, но еще красиво. Грибы везде есть. Но мы больше любим собирать их по дороге на Печак. Ты был там? Великолепные сосновые боры — черничники или беломошники.

Саша за три дня прошел 150 км по берегу вокруг острова. Одну ночь спал на Реболде у бичей, другую прямо в лесу. Нашел мыс с поклонными крестами и вообще много красивых мест. Рассказывал, как в лесу однажды за ним минут десять бежала лиса, съела у него три куска соленого сала, потом отстала.

На Муксалме недавно делали облаву на волков. Зимой до материка лед стоял местами, и они перебежали. Стали уже на оленей и коров нападать. Говорят, четыре волка всего было.

Вот такие тут местные новости.

С питанием тут плоховато, но жить можно. С августа держимся, в основном, на грибах. Сейчас плиту отремонтировали, так стало можно и сушить их. На зиму уже сушеных хватит. Намариновала я прорву, но всё постепенно приели. Последние три литра наша прожорливая компания ликвидировала в мой день рождения. Рыбы нет никакой. Летом постоянно продавали свежую селедочку, но в очереди стоять не было возможности: экскурсии каждый день, дел невпроворот. Так ни разу и не купили. Только у людей пробовали уху из нее и соленую рыбу. Иногда привозят яблоки и груши, иногда яички. Луку нет совсем. Остался у меня пяток луковиц (привезли с сессии довольно много). Кончатся они — не знаю, где будем брать. Картошки тоже нет, еще не завозили ни разу. Ни мяса, ни колбасы, конечно, не видели. Ну, ладно, с голоду все равно не умрем.

Я написала несколько материалов на соловецко-музейные темы для «Правды Севера» и «Северного комсомольца». Один материал взяли для ТАСС.

Вот кажется и всё. Целуем вас, пишите. Тоня.

18.12.79
Милый батя!

Поздравляем вас с Новым годом! Будьте здоровы, пусть наступающий год принесет вам поменьше огорчений.

У нас снега, снега. Но морозы небольшие. Море еще не стало (припая нет), зеленое, шумит, и ветер с него холодный.

Световой день меньше трех часов, но в эти три часа бывает всегда необыкновенно красиво везде. Какие тут небеса, какие краски — для меня полная неожиданность. Уже несколько месяцев (осень и зима) не могу не взглянуть в небеса, чтобы при этом дыхание не перехватило. Я не знаю, с чем это связано. В Архангельске была неделю в командировке — там небо всегда серенькое. А сошли с самолета на Соловках — чуть не заорали от восторга — что кругом творится!

Жду сессию. Здесь хоть и не скучно, но иногда надо выбираться на люди.

18.03.81
Здравствуй, батя!

Наконец, собралась письмо написать. Последние два месяца почти непрерывно сидим с Сан Санычем на больничном. Все инфекции на себя по очереди цепляет: ветрянка, грипп, еще раз грипп. <…>

Пока сидела на больничном отпечатала Сашин диплом (63 листа). Теперь свой делаю активно.

С 1 марта должен быть отпуск преддипломный, а мне из Казани всё еще никакой бумажки не шлют. Хоть я уже и заявление давно послала, и всякие справки. Тему немножко изменила, сделала шире: «Роль краевой журналистики в социалистическом строительстве Карело-Мурманского края (по материалам журналов «Карело-Мурманский край» и «Соловецкие острова» 20–30-х годов)». Нашла массу интересных материалов. Поставила в план этого года историческую справку по «Сол. Общ-ву краеведения», а в следующем году сделать хочу еще две: «Периодическая печать СЛОНа» и «Соловецкое хозяйство в экономике Карелии 20-х гг.». Можно еще отдельно сделать что-то по Соловецкому театру (вернее, театрам, т.к. их было вместе с хорами около 8).

Н/экспозиционный отдел дал мне научную тему для разработки ТЭПа в новой экспозиции: «Деятели науки и культуры на Соловках» (это, естественно, не о тех, кто сидел, а о тех, кто приезжал или работал здесь). В IV квартале командировка в ЦГАЛИ.

Всё это очень интересно мне. С большим удовольствием занимаюсь всеми темами.

<…>

У нас столько здесь снегу, что не видно зиме конца. Бульдозер гребет центральные улицы каждый день. Сугробы в 2–3 человеческих роста. Ходим по улице, как по траншее. Регулярно заметает, иной раз дня по четыре метель непрерывная идет. Утром дверь подъезда не открыть. Хоть откапывайся. По 40 минут иногда до Кремля идем.

Зима затяжная и тяжелая. Особенно это чувствуется в феврале-марте. Когда по идее снег должен начинать таять, а тут как раз сваливаются морозы. Тягостные весьма ощущения.

Вот такие наши дела. Целую всех и привет всем. Привет от Саньки. Тоня.

27.10.81
Здравствуй, батя!

Получила я твой путевой отчет. Вообще, прочитала с удовольствием. Даже захотелось туда скататься. К сожалению, в ближайшие года два это не удастся.

Отпуск мы не берем в этом году. На следующий год соединяем два отпуска. Отвозим Саньку в Заволжье, потом едем в Прибалтику. В Таллине, Тарту и Клайпеде у нас есть знакомые музейщики. В Нарве просто знакомые. В Риге, я надеюсь, сможем переночевать у Тамары. Вот в Вильнюсе у нас нет никого. Не мог бы ты посодействовать как-то насчет этого симпатичного города? Мы собираемся в Прибалтику в августе.

После этого мы возвращаемся на Соловки. Саша выходит временно на работу, а я одна еду на Кольский полуостров. Там у меня знакомые в Мончегорске и Кандалакше. Кандалакшские знакомые — директор порта и его жена. То есть, возможно, удастся попасть на какое-то судно, чтобы сплавать в интересные места. В принципе, мне это обещали. Может, ты ко мне примкнешь как-нибудь? Это я хочу организовать в сентябре. У тебя, конечно, с училищем проблема. Но вдруг удастся выкроить пару недель?

Потом я возвращаюсь, а Саша уезжает по северным городам (Каргополь, Сольвычегодск и т.д.). Едем по отдельности из-за того, что Сан Саныча некуда пристроить. Кому-то надо с ним сидеть.

Санька сейчас дома со мной второй месяц (пневмония). Старший Мельник весь в делах, месяца не проходит без командировки или стажировки. Недавно приехал из Новгорода (был две недели). После Октябрьских катит в Москву. Возможно, заедет в Ростов на денек.

В конце августа я ездила с одной коллегой в экспедицию на Летний берег. Были на родине Трифона, в Нёноксе. Потом берегом моря дошли до одной прекрасной деревни (в 16 км от Неноксы). Везде — деревянные церкви XVIII в. Деревни неграбленые (военная зона, строгий пропускной режим). Выслали и вывезли кучу тряпок, резьбы, керамики, книг. Иконы встречали потрясающие! Но те, что хотелось бы купить, в руки не дались. Из одного дома вышли, и Вера даже заплакала. На коленки падали, кучу денег предлагали, но бабка упёрлась: «Икона благословяшшая», и не дала. А Вера — фондовик, она не может спокойно пережить, если прекрасная Богоматерь XVI века находится в неправильном режиме хранения.

А в Неноксе живут и здравствуют 122 взрослых Кологриевых! Да еще куча детей Кологриевых. И сохранилась соляная варница. Соль там варили еще во время последней войны, тем же допотопным методом, что и в XV веке.

Представляешь, в деревнях почти в каждом доме в сенях вместо половиков лежат тюленьи и нерпичьи шкуры. Красивые, ногу поставить жалко. В общем, путешествие было прекрасное. Насмотрелись, наслушались всего. Больше десятка посылок в музей отправили да на своих горбах притащили прорву вещей.

Жили со всеми удобствами в Нёнокском сельсовете. Дверь в сельсовете, как и везде, не закрывалась, а подпиралась батожком, если никого нет.

<…>

Побывала я, наконец, на Анзере. Возила группу ядерщиков из Дубны. Как один выразился, «мастера спорта по толканию атомного ядра». День был такой, что на всю жизнь запомнится. Я не думала, что на Анзере так красиво. И молоденькие подосиновички, как орехи, рассыпаны были по всем дорогам. Дубняки поначалу такой визг подняли, пока до Троицкого скита шли, — несколько сумок грибов наковыряли. Потом-то уже вокруг стали смотреть.

Вообще, в это лето мне повезло. По острову походила вдоволь. Даже с ночевками выходила в разные уголки. Как-то за мной на Березовскую тоню заехали на катере ребята, чтобы домой отвезти, и под дамбой, в пролете, у нас мотор сломался. Так всю ночь морем шли на веслах до Долгой губы. Это еще белой ночью было. Красиво — слов не хватает. Я просто от счастья говорить не могла. Жалко было, что это когда-то кончится. В общем, получается не письмо, а куча положительных эмоций.

Зато сейчас холодно, ветры воют, море штормит.

Мы с Сашей на днях устроили «закрытие сезона». Оделись потеплее, вышли на берег, костер зажгли. Ветрище был зверский! Пламя било, как из форсунки. Сварили в котелке глинтвейн, выпили по кружке, погуляли по берегу в последний раз. Больше уж в этом году не выберемся. Холодно.

Сейчас Санька пишет всякие штуки про двустолпные храмы и одностолпные палаты (оформляет собственные изыскания и измышления). Мне дали в план несколько статей и историческую справку. Работаем дома по вечерам.

В 1983 г. должен выйти первый музейный сборник. В план издательства уже включили. Там и наши с Санькой статьи будут.

Привет всем!
Пиши про жизнь, дела и знакомых.
Целую. Тоня.

Без даты
Здравствуй, папа.

<…>

Итак, ты расхвалил мое письмо. Это ты зря. Правда, я не старалась сделать его литературной вещью, но хотела выразить нечто. А чувствовала, что не выходит. Потому что писать надо, когда уже остынешь, погодя немного. А меня чувства захлестывают, стоит мне расписаться откровенно. Это мой большой недостаток, и я это сознаю. Я в дневнике лучше обо всем написала, т.к. теперь самые потрясающие мою душу вещи стараюсь писать не сразу, а немного остынув. Пусть они потеряют чуть в свежести восприятия, но зато отложится главное, и уже осознанное хотя бы слегка. А когда пишешь сразу по следам событий — потом ловишь себя на многословии, излишних восторгах и т.д. Это неприятно и никому не интересно, главное. Это не литература. Так вот. После этого вступления переходим к следующему вопросу.

Что есть литература и какое я имею к этому отношение. Это же и будет ответом на твой вопрос: думаю ли я работать в газете после Соловков.

О газетной работе как таковой я могу сказать, что и здесь я этого отнюдь не лишена. По долгу службы (в отделе н/пропаганды) я обязана писать в газету. Что я и делаю иногда. То в областную «Правду Севера», то в молодежную областную «Северный комсомолец», то в нашу газету Приморского района «Ленинский завет», которую у нас почему-то принято звать «Ветхий завет».

Пишу по-разному. От информации до серьезных статей.

Второй по счету (и первый по душевной необходимости) поток моих литературных излияний, как ни странно, идет на нашу музейную стенную газету (коей я являюсь редактором и к выпуску коей я не подпускаю никого, тем более, что все рады, если с них не требуют участия в газете) — это «Соловецкие звоны». На двух ватманских листах. Всё — от первого до последнего слова — и от первой до последней картинки — моё. Я тут триедина: как редактор, художник и авторский коллектив. Выпустила четыре номера одна. Газета имеет огромный успех — я не вру. Ее ждут и читают все. Я ревнива. Если даже кто-то и захотел бы туда сунуть свою кривую заметочку — я бы с радостью взяла.

И я одна рожаю газету. Такую, какая мне нравится. В едином стиле. Ни в одной строчке ни официальную. От «А» до «Я» все идет на юморе и иронии. Тут уж ходишь по лезвию бритвы. Чужому и половины не понять. Свои все балдеют.

Понимаешь, даже если бы ты к нам приехал, и я бы тебе все показала (кстати, у нас пропали два выпуска — не знаю, кто украл) мне пришлось бы тебе долго и нудно объяснять каждую статью, репортаж, интервью, мало того — комментировать почти каждую строчку. А своим-то этого не нужно. Я понимаю, что это сиюминутная вещь. Что через два года нашу (вернее, мою) газету уже не так воспримут, не поймут. Но зато сейчас это такое живое дело, что когда я вывешиваю номер, сходятся все тут же и читают вслух всё подряд. Особенно я люблю (и все любят) передовицы. В них бывает заключена вся квинтэссенция нашей жизни. В прошлый Новый год решили сделать коллективную. С меня потребовали лишь передовую. И вот газета вышла огромная, смешная вроде бы, но толпа стояла и читала вслух лишь передовицу. Представляешь? Я так рада была.

Ты уж извини, что я хвастаюсь. Но ведь это чистая правда. Увы — это всё не литература. Это же сплошной подстрочник..

А что будет с литературой — какие у меня с ней отношения сложатся дальше, я не знаю. Хочу. Но смогу ли? Материал копится, записывается, но выхода еще достойного не было. То ли я не способна, то ли еще не настал момент, когда количество перейдет в качество — я не понимаю пока. Но жажда неутомимая писать не кончается и не убывает. Я рада утешить себя мыслью, что я — зимний плод, но я не совсем уверена в себе. То есть я ничего о себе точно не знаю. Могу лишь предполагать. А то, что я не буду писать никогда — я не могу себе такого представить.

Газету хают. Но мне хочется в газету. Я любопытна до дикости. А где же еще я утолю свою жажду узнавания людей, вещей, событий, как не в газете?

Прости (опять же) за жаргон, но я буквально балдела от восторга, работая в газете и ходя по цехам, лабораториям и отделам. Всё новое! Столько интересного! Ведь я могла бы прожить жизнь и ничего этого не узнать никогда. Какой ужас! Честное слово, это были буквально мои мысли. И сейчас я не переменилась. Иногда страдаю от этой своей любознательности. Но чаще бываю счастлива. Вот так. Сейчас у нас еще период восстановления после учебы. Скоро он кончится. Посмотрим, что будет.

Привет всем! Целую! Тоня

P.S. А еще я 3 раза в неделю хожу на уроки французского, и уже могу кое-что говорить и писать. Не оставила мечты побывать в гостях у Моники. Мы переписываемся.

04.07.82
Батя!

Приезжай в июле, я жду.

В августе я уеду на Кольский.

Сейчас «напряженка» на службе. Работаю с 7.00 до 21.00 ежедневно, а то и в 24.00 заканчиваю трудовой день. Выходных не имею уже месяц. Дом запустила. Семью почти не вижу. В отделе осталась практически одна. На днях выходят еще двое, будет легче.

Извини, тороплюсь.

Вот справка. Фамилию впишешь и езжай.

Целую! Привет всем.
Тоня.

02.03.84
Здравствуй, батя.

<…>

На Соловках я, видимо, буду еще долго. Пока нет никакого просвета с жильем на материке. Если честно — устала от бесконечных бытовых неудобств. Особенно плохо стирать белье осень — зиму — весну. Вечная проблема с дровами и печками, которые то и дело выходят из строя (дом сляпала бригада армян-шабашников, печки соответствуют всей остальной обстановке). Надоело зависеть от погоды, сидеть в аэропортах по 2–7 суток. Не захочешь и ехать куда-то. Плохо без молока, овощей и фруктов. Привез Миша недавно из Архангельска несколько редек, свеклы и моркови. Так нам все завидуют: овощи!

В значительной степени эти недостатки компенсируют возможность в любое время пойти в лес или к морю. Или поехать на Анзер. Или просто бродить целый выходной где-то на Муксалме. Не знаю, смогу ли я без этого потом прожить на материке, если мы отсюда выберемся. Так привыкла к вольной воле, к камням, кривым березкам и запаху водорослей, к ягодам под ногами и грибам в пяти минутах от дома.

В общем, не знаю, что и будет дальше.

Не сможешь приехать летом? У нас теперь здесь погранзона, надо заранее пропуск оформлять.

В марте я еду читать лекции экскурсоводам в Архангельск, потом лягу там в больницу (надо операцию на ухе сделать, говорят, череп долбить будут). В апреле у меня командировка в Ленинград.

Привет от моих всем вам.

Целую и обнимаю.
Тоня.

24.04.84
Батя, милый, здравствуй!

Вот уже неделя прошла, как я приехала из Архангельской больницы домой. Лежала месяц. Мне продолбили черепушку и выскоблили гной и рыхлую кость из-за уха. Это четыре года на Соловках у меня болело, но врач говорил, что я симулирую. А долбили около полутора часов, потом полчаса выскребали. И всё это время мне приходилось развлекать разговорами врачиху, прекрасную молодую женщину. Она боялась, что меня перекосит, и комментировала все свои действия, чтобы я была живая и сочувствующая в ее тяжелом труде (долото и молоток). Ухо пришили назад (т.е. не на зад, а на место). Оно приросло. Из уха скребла она изнутри (тоже дыру встречную прорезала) — скребла ежедневно в течение трех недель. Я вынесла и этот кошмар. Я поразмыслила — две послеоперационных «перевязки» по болевым ощущениям равны одному аборту. А я, выходит, выдержала после операции примерно 10 абортов. Только в ухе.

Операция ужасная, как выяснилось. У меня ничего не заживало. Назначили лазер. После 2 сеансов стало хорошо. Меня выпустили, хоть и не в установленные сроки, а много позже.

Я просто еще не отошла от этого кошмара, поэтому и так подробно. Извини за натурализм. Еще половина языка немая, еще та — со стороны больного уха — пятка болит. И вообще. Но это пройдет. Уже стало лучше.

<…>

Я тебя очень люблю и хотела бы очень, очень, побыть с тобой у нас. Но у нас — погранзона с осени. Пропуск — за месяц. Сможешь приехать?

Целую тебя. Т.

_{Антонина Мельник. Фото Томаша Кизны 1993 г.}

27.09.84
Соловки.
Здравствуй, батя!

Письмо с твоими сочинениями я получила, спасибо. С ответом, как всегда, задержалась. Ну, по порядку расскажу все.

<…>

Когда мы вернулись домой — сразу стали ходить в лес за ягодами и грибами: этот год урожайный. Но вскоре Миша, коля дрова, оттяпал треть указательного пальца на левой руке и в лес ходить перестал. Рука плоховато заживала, отекла.

Я же через неделю по приезде на клюквенном болоте сильно застудилась некоторое время маялась с болями внизу живота, потом пошла в врачу. В общем, я сейчас лежу в госпитале и лечусь. И лежать буду здесь еще минимум дней 15. Разрешили взять сюда машинку, и я от скуки сочиняю новый текст экскурсии на Муксалму. За окошком — чудный пастеровский пейзаж, такая была бы идиллия, если бы ветер третьи сутки не выл днем и ночью. Осень в этом году роскошная. Жаль, что ко времени моей выписки она уже облиняет.

<…>

Скоро конец сезона, но мне-то все равно. Сижу за решеткой. Не знаю уж, что мне за лекарства дают, но я очень невнимательна стала, спать хочется все время.

Какие новости у вас? Как здоровье больных? Я во множественном числе написала, вспомнив рассказ Кортасара...

Целую! Тоня.

7.01.85
Здравствуй, батя.

Что ты хочешь еще получить от меня большое и красивое? Прости, я не смогу сделать сейчас ничего для того, чтобы у тебя образовалось хорошее настроение. В марте будет шесть лет, как я на Соловках. Тебе не кажется, что всему есть предел и свое время?

Что я писала тебе три года назад — все правда и теперь. Но пора менять место жительства и работу (последнее — в первую очередь). Я тут на моей прекрасной работе, когда одна весь сезон пашу на экскурсиях (обыкновенных и показательных), когда до ночи одна принимаю зачеты у временных экскурсоводов, да их экскурсии выслушиваю и рецензирую — я устаю. Работа организаторская, нетворческая совершенно, хотя я время от времени и посылаю материалы в наши газетки. Но это такая мура. Меня не знают и правят так мерзко, что стыдно потом читать. Мне начинает казаться, что в газетах наших работают что-то не очень умные люди. Особенно редакторы. Батя, ты мне поясни все-таки, как ты сам-то к этому делу относишься? Не думай, что я такая романтичная дура. Я же все понимаю давно. Но как ты-то сам стоял в этой позиции? Что тебя держало? Мне сейчас надо опять менять жизнь. И я хочу в газету, и я боюсь: как бы не изнасиловали. Мне в начале моего пути повезло: редактор мне доверял и меня вообще почти не правил. И не заставлял делать проститутские материалы по пленумам (отзывы от рабочих) или еще что-то подобное. Я не захотела — так он меня ставил на репортажи (это у меня ничего, хорошо всегда получалось), на критические материалы.

Батя, ведь мне тогда просто повезло, как я понимаю. Но мне некуда деться, надо в газету. Мне нечем больше заняться, чтобы чувствовать себя порядочным человеком — сейчас я только зарабатываю 260 рублей — и больше ничего.

Что ты мне бы посоветовал насчет газеты?

Как тебе кажется, насколько это нехорошо или хорошо?

Я думаю все же, что это вообще-то обыкновенная служба, но я на ней иногда могу чувствовать себя счастливой от своего же хорошего материала. Я написала в газету г. Кандалакши. Мне просто понравился сам городишко, когда я ездила по Кольскому полуострову. Вокруг чудная природа, сногсшибательная, высоченные сопки, море, а сама Кандалакша очень трогательно выглядит: небольшой город, построенный в 1930–1950 гг., уютный.

Мне хочется остаться на севере. После Соловков жизнь везде пресная, не хочу в среднюю полосу. Но, может, у меня пока комплекс северный. Не знаю, нужна ли я там, буду ждать ответа, нужно же и минимальное жилье для семьи. Еще беру сегодня подшивку «Журналиста» за сей год, и там буду смотреть вакансии. Тоже напишу куда-нибудь.

Будьте все здоровы и всего вам доброго, целую крепко.

Тоня, вся ее семья.

12.03.85
Соловки
Здравствуй, батя.

Так уж получилось, что я здорово задержалась с ответами на твои открытки и письмо и даже не поздравила тебя с праздником. Я думаю, ты не будешь обижаться, т.к. если бы ты видел меня хотя бы 23 февраля (да и за несколько дней до этого), ты бы мне просто посочувствовал. 23 февраля я лежала в постели у Королевых в Питере с жестоким гриппом, и единственное, что могла делать — добрести от постели до туалета и обратно. Даже книжку читать не было сил. Просто не повезло: дали мне остаток отпуска за прошлый год, я поехала в Питер на десять дней по разным делам (в основном, нужно было сделать несколько покупок, и все-то крайне необходимые в быту вещи). Но на второй день по приезде меня подкосил свирепый грипп, и я встала на ноги только на восьмой день, а через день уже улетела домой, все еще недолеченная, без голоса, с кашлем душераздирающим. Сейчас только-только пришла в себя. Лет уж 12 меня все эпидемии обходили стороной, а тут зацепило.

Жизнь у меня не так уж плоха, хотя ты что-то обо мне чересчур беспокоишься. На работе все хорошо. Я стараюсь ритмично все делать по годовому плану, и поэтому дела идут без нервотрепки. В семействе нашем тоже все в порядке. Саня выровнялся в школе, вошел в ритм, теперь его за разболтанное поведение уже не ругают, учится он вполне прилично. Особенно легко ему дается математика. Но пишет отвратительно, тетрадки грязные. Читает нормально для своего возраста (нам на собрании приводили данные по скорости чтения и я поняла, что мой сынок идет на хорошем среднем уровне). Очень он любит слушать книги, а сам читать не весьма рвется. Мы с ним на ночь обычно читаем. И даже довольно серьезные вещи типа «Маленького оборвыша», Брет Гартовского «Степного найденыша», некоторых рассказов Платонова и т.д. Хотела начать читать ему «Открытие мира» Смирнова, но в библиотеке не нашла: где-то по рукам ходит. А я помню, что мама мне его уже в первом классе читала, и что мне эта книга страшно нравилась.

Я послала в издательство «Искусство» план-проспект книжки из серии «Дороги к прекрасному» («По островам Белого моря») и заявку. я, вроде бы, тебе об этом писала. Письмо мое получено, т.к. пришла бумажка — уведомление о вручении, но, видимо, на редколлегии еще не рассматривалось. Жду теперь ответа. Не примут — попробую в Архангельское издательство под другим соусом пристроить.

Из Кандалакши ответ пришел неопределенный: мест в газете пока нет, да и с жильем плохо. Якобы, будут иметь меня в виду. Да бог с ними. Я уж немного успокоилась и решила, что ничего страшного не случится, если поживем здесь еще какое-то время. Ведь почти каждую зиму наваливается островная тоска и желание отсюда сбежать, а потом проходит. Все же я Соловки очень люблю. Условия жизни у нас через год-полтора должны несколько улучшиться: наш дом очень сырой, и постоянно идет разговор о том, что всех жильцов должны переселить в новый дом, а наш отдать под конторы разных учреждений. <…> Теперь-то уж точно мы из нашего «лягушатника» выедем. Дом собираются новый строить как раз напротив нашего, на месте снесенного прошлым летом слоновского барака.

<…>

Вот и все новости. Последняя — вероятно, от стука моей машинки под лавкой у моих ног моя собака начала сию минуту щениться. Появился уже один писклявый отпрыск. Закругляюсь!

Приветы всем и поцелуи от нас. Ага, и второй вылез...

Тоня.

14.05.85
Здравствуй, батя!

Не смогла тебя поздравить с днем Победы: неожиданно аэропорт закрыли с 4 по 10 мая, полоса раскисла. А поэтому и зарплаты не было — нам из Архангельска возят, и мы все сидели без копейки, и на телеграммы я денег не нашла: тут на продукты у людей не хватает. А почту не возили.

Ты уж прости, ради бога! Поздравляю тебя задним числом.

Что-то я так за две последние недели вымоталась — еле хожу. Сумасшедшая подготовка к праздникам наш отдел доконала. Несколько выставок, конкурс политического плаката, праздник улиц наших героев — юнг, встречи с ветеранами, участие в концертах, стенгазеты… А 9 мая нам с одним коллегой пришлось вести «Огонек» у ветеранов, веселить их, а потом развозить бабушек и дедушек по домам. Некоторые были уже без чувств.

А на днях приехала «высокая» комиссия принимать Соловки к сезону. Ну, мы и до посинения пашем на почти ежедневных субботниках. Силушки уже нет никакой.

18-го — открытие сезона, первые теплоходы.

А у нас срочным порядком снег вывозят из монастыря. В лесу еще не пролезешь. Я пыталась дойти до Переговорного — утонула в снегу по колено. Не знаю уж, что и будем туристам показывать. Озёра еще тоже подо льдом.

Дома у нас все в относительном порядке. «Относительном» потому что начались белые ночи, в 10 ч. вечера еще солнышко во всю светит, и Саньку приходится чуть ли не с собаками по поселку разыскивать. Он никак не может привыкнуть к тому, что надо домой приходить уже не с наступлением темноты.

Учится он ничего, неплохо. Хотя тройки за грязь в тетрадках и плохой почерк не переводятся. Любит математику, читает вполне сносно. Недавно сидел-сидел и что-то писал, потом показывает рассказ собственного сочинения: «Собака Шарик пошла в лес на охоту. Ружё у него было заряжино вишневыми косточками. За одну минуту Шарик настрелял тысичу буйвалов. Патаму что Шарик так хорошо паахотился он взял этих буйвалов в одну руку и принес домой. И он сел их в одну минуту всех сырыми».

Миша с 1 июня будет работать от агарзавода на Малой Муксалме. Дают дору, мотор осваивает. Мечтает по морю нас покатать. Не знаю уж, что у него получится.

Папа, поздравляю тебя с юбилеем.

Пусть тебе работается хорошо, и здоровье будет меньше беспокоить! Хотелось бы увидеть тебя летом на Соловках. Альбом Лихачева лежит смирно, дожидается твоего приезда. Может, и по островам бы покатались с Мишей — всё же свой транспорт.

Как ваши дела, какие новости?

Привет всем. Целуем вас, обнимаем. Тоня и компания.

4.10.85
Здравствуй, батя!

Спасибо за поздравление. <…> Новостей особых нет, одни несущественные мелочи.

Вчера отметили день рождения. Специально никого не звали, но пришел народ. Подарили хорошие книги, две картины, стихи даже два сотрудника мне написали. В общем, всё было хорошо. Под конец слушали капеллу Юрлова (Миша купил альбом — две пластинки). Поскольку у нас идет «месяц здоровья», пили в основном чай. Это тоже неплохо. Лето было у нас в общем-то ничего, неплохое. Особенно вторая половина. Тьма грибов! Ягод меньше.

Сейчас задувают северо-восточные ветры, начались небольшие заморозки, красиво еще кругом, но уже холодно. Ладно, всё когда-то должно кончиться.

<…>

Привет всем.

Целую тебя, все мои домочадцы тоже к этому присоединяются.

Тоня.

20.12.85
Здравствуя, батя.

Было у меня большое желание писать тебе регулярно, но я сейчас немножко перегружена (конец года, я осталась за зав. отдела, куча работ всплыла недоделанных в отделе), и не получилось у меня быть аккуратной.

Даже не знаю, с чего и начать. Наверное, с общей обстановки. А обстановка холодная: зима у нас не из обычных, морозы стоят, снегом все завалено, красиво до неприличия, особенно днем, когда солнышко выползет и небеса становятся расписными, а снега розовые, золотые и всяческие иные. Соловки зимой — это вообще зрелище для эстетов. Монастырь заиндевевший до самых макушек и крестов, грязи не видно, пейзажи вокруг как с рождественских открыток.

В отделе с утра колотун, сидим в валенках и шубах, а к обеду, как протопится печка, жара неимоверная и угар. Дома топим через день с целью сэкономить дрова. Но жить можно, хоть и в одной лишь комнате: другую не протопить при всем желании.

Мне по приезде от имени управления культуры было сделано предложение ехать в д. Верколу, чтобы там организовывать музей писателя Абрамова. Я отказалась, объяснив, что я очень уважаю писателя, но жизнь свою посвящать ему мне не хочется. Тогда мне было сделано другое предложение: ехать на все лето (с 15 июня до 1 сентября) в наш филиал на Кий-остров и водить там экскурсии, читать всевозможные лекции, проводить вечера и вообще всячески культурно занимать публику. Две, вернее, даже три экскурсии я должна самостоятельно к маю разработать. Я согласилась. На Кий мне очень хотелось уже давно, место там, по моим сведениям, очень милое, опять же монастырь. Летом можно купаться, рыбу ловить, грибы собирать. Но главное, конечно, что много нового материала, который хочется освоить. И самостоятельность действий. Это не значит, что твой приезд отменяется. Конечно, на Соловках ты мог бы и без меня побыть, но ведь возможен и более интересный вариант: ты приезжаешь ко мне на Кий в конце августа (это от Онеги недалеко, пропуск я тебе оформлю), а потом едем вместе на Соловки. В середине этих двух с половиной месяцев, что я должна буду просидеть на Кие, я смогу скататься домой, но когда это будет — пока неясно.

Из Питера от одного знакомого пришла на днях телеграмма, с одной стороны, приятная, с другой — немножко не ко времени. Сообщает, что нашел мне пятитомник Гамсуна дореволюционный. Сумма довольно приличная: 125. Я поднатужилась, наскребла денег и послала. Продала несколько не очень нужных книжек, в том числе и один из томов Гамсуна (того же издания, он у меня отдельно был куплен за 20 р. в «Букинисте»). Это не значит, что с долгом я буду тянуть. В понедельник получаю аванс и высылаю тебе 50 р., остальные — с получки следующей. Это я уж просто к слову о новом приобретении. Я рада. И издание само мне очень нравится по оформлению, и Гамсуна люблю.

Что слышно от Саньки? Я поздравила его с праздником, но не знаю, где он изволит пребывать сейчас.

Привет всеобщим знакомым. Целую тебя, пиши. Тоня

7.01.86
Здравствуй, батя!

Видишь, как я оперативно отвечаю: письмо получила только сегодня утром.

Во первых строках моего письма хочу сказать, что ты напрасно расстраиваешься по поводу Кий-острова (кстати, так он именуется вполне официально). Кий — не насовсем, а лишь на 2,5 месяца летом — это наш филиал, и кто-то там обычно работал в сезон из «вольнонаемных». Но Кий жутко убыточен, т.к. там запланирована только одна полуторачасовая обзорная экскурсия, сотворенная десять лет тому назад малограмотными сотрудниками филиала. У Вострякова — нашего директора — вызрела идея: сделать Кий менее убыточным. С этой целью он меня уговорил на подвиг трудовой. Я должна вместо одной маленькой экскурсии сочинить две трехчасовых: одну по архитектуре и истории Кийского Крестного монастыря, другую — тема название имеет пока лишь примерное — Белое море и его влияние на природу Кий-острова. Далее: я должна буду читать там лекции (парочку я планирую сделать платными), проводить тематические вечера, а в Онеге, где находится музей наш филиальский, сделать летом еще и выставку, посвященную 10-летию Онежско-Кийского филиала Соловецкого музея. Идея мне понравилась тем, что нужно поднимать целый пласт нового для меня исторического, архитектурного и природного материала. Это все же не то, что восьмой год подряд все лето бегать, как моська, по приевшимся соловецким маршрутам и говорить одно и то же. Теперь о Кие.

Остров находится в 15 км от г. Онеги, в Белом море. В 1656 г. патриарх Никон основал там монастырь, который он назвал Ставрос (потом стали звать Крестным). Уделял он своему детищу огромное внимание. Такая деталь: в Палестине специально для этого монастыря он заказал крест, «точную копию Креста, на котором был распят Христос». В него, якобы, вошли около 40 частиц различных христианских святынь: мощей угодников, частицы камней от гроба Господня и Богоматери и др. С огромной помпой крест из Москвы был транспортирован до Онеги, потом водружен на Кие. Из архитектурных памятников там есть Воздвиженский собор (конец 50-х гг. XVII в.), церковь Происхождения Честных Древ Христовых (1661 г.), каменные кельи ХVII в. на погребах ХVII в., деревянная церковь Всех Святых (1661 г.), деревянная монастырская ограда с башней (1871 г.), она считается редчайшим образцом подобных оград на Севере; кроме этого имеются еще два деревянных корпуса, один 1871 г., другой 1903 г.

Собор по конструкции считается чрезвычайно оригинальным, равно, как и применение в кладке валунов, гранитных камней и кирпича вперемежку и белого камня вдобавок.

Сейчас на Кие зимой пусто, а с июня работает всесоюзный дом отдыха, в коем обретаются одновременно около 200 человек. Кий стоит на гранитной скале, там почва есть, но она наполовину завезена с материка. Место, по слухам, до обалдения живописное. Сосновые леса, морской пляж. Море прогревается так, что там вполне можно купаться. Растут грибы и ловится в море наважка и другая рыбка на удочку. Сам остров имеет площадь 9 кв. км.

Вот видишь, как подробно я все описала. К тому же, как я уже предложила, ты вполне можешь подъехать туда в самом конце августа и к 1 сентября мы вместе уедем на Соловки. Неужели тебе не хочется посмотреть еще один дотоле неизвестный тебе монастырь, да еще в таком живописном месте? Мне, например, все, кто на Кие бывал, просто завидуют.

<…>

У нас дела терпимы, зимой вообще тут трудно, так что все идет своим чередом.

У Сани каникулы. Извелся от безделья, катается на лыжах да бегает смотреть мультики к соседям. Читать сам не любит. Но перед сном я ему читаю «Открытие мира», одолели больше половины. И это он очень любит. Не всегда понимает тонкости юмора, но в общем до него, вроде, доходит. Только уж очень много требует объяснять. По дому начал помогать: то картошки начистит (как в армии: срезает для быстроты больше половины), то наваги начистит на жареху, то разохотится и дров натаскает. Но это через день у него желание возникает. Вообще-то, не подскажешь, так и не догадается. Миша в мастерской, делает какие-то водосточные трубы из железа. Сам гнет, сам клепает, сам красит. На днях полезет на Никольскую церковь портик заново перекрывать. Летом его сделали какие-то шабашники, и очень бездарно. Он будет переделывать их работу. По вечерам он конструирует новую колонку для музыки своей или ковыряется в других радиоламповых кишочках. Иногда в это время поет во весь голос латиноамериканские песни, из которых я понимаю только слова «команданте», «либертад», «травахо» и еще парочку. Иногда врубает какую-нибудь классическую музыку или старый джаз.

Я в последнее время активно изыскиваю и перепечатываю все, что касается Кия. И вообще что-то после общения с тобой, здорово потянуло на историю. По приезде прочитала, делая выписки, Скрынниковскую «Россию накануне смутного времени», сейчас доканчиваю его же «Бориса Годунова». И раньше в них тыкалась, но без особого интереса.

Хочу сделать хорошую лекцию по расколу в общем и Никону в частности. Для этого еще надо кучу вещей прочитать и продумать. Эта лекция на Кие бы неплохо пошла.

А жрать у нас не очень-то есть чего. Мяса хочется! Но это уж, видно, от наследственной кровожадности. Помнится, для тебя тоже обед был не обед без кусочка мяса, так что тут ты виноват.

Теперь вопрос: ты знаешь такого бытописателя Ивана Шмелева (из купеческого сословия)? После революции он куда-то уехал. Мой коллега по отделу Серега Морозов подсказал, чтобы я тебя спросила. Говорит, — стоит прочтения.

Второй вопрос: почему именно Ирина Мусина-Пушкина? Что это была за дама? Третий вопрос: долг частями получил? Второй «полтинник» я выслала вчера.

Скоро — а именно через час — у нас в отделе состоится сольное выступление только что свалившегося нам на голову солиста-чтеца Архангельской филармонии некоего Кулика (он представился, но имя-отчество я забыла). Когда он появился у нас в отделе, я его спросила, каков его репертуар. Он ответствовал, что его диапазон от Гомера до ненецкого поэта Василия Ледкова. Я попросила Ледкова не читать, т.к. я с ним лично знакома и стихи у него плохие. Тут зашло еще несколько ехидно настроенных сотрудников и присоединились к беседе. Поглядев на наши лица, чтец сказал: «Я вижу, что вам надо читать Блока и Есенина». Мы попросили ограничиться Блоком, коли уж так. Он обиделся. Порешили, что будет читать на свое усмотрение. Большой развязный дядя, похожий на дореволюционного трагика-пьяницу. Ну ладно, послушаем.

Всё! Пиши. Целую. Тоня

5.02.86
Здравствуй, батя!

Получила уже два твоих письма, а только еще собралась отвечать. Вот не поверишь — нет возможности сосредоточиться на личных делах и написать не отчет — жива, здорова и вам того желаю — а нормальное письмо. Время поджимает, 20 апреля я должна представить на методсовет две новых экскурсии, а еще в годовом плане у меня на это время куча мелочевки, требующей и времени и сил. Оформить фотовыставку (представив до этого обширную пояснительную записку) «Продовольственная программа — дело каждого», то есть найти фотоматериал, пустые стенды или планшеты, обить их бортовкою, наклеить фотографии и тексты. Еще — составить 20 «инвентарей» на предметы основного фонда, подготовить новую лекцию плановую (по съезду) и две внеплановых — по Никону и расколу и еще что-нибудь для Кий-острова. И несколько лекций прочитать на предприятиях. И составить информационный бюллетень «Соловки в периодической печати в 1985 г.». И комплектовать картотеки по трем темам и собирать все вырезки о Соловках, и сдавать в фонды музейные предметы (с меня требуют 60 ед. о.ф.) И еще отвечать на письма экскурсоводов и бывших юнг — а их приходит много. И ... собственно, и этого за глаза бы хватило, но есть еще всякая текучка, отчеты наиподробнейшие (по часам: сколько времени я трачу на то, на другое, на третье). И зав. отделом только что вышел из большого отпуска (а я его всегда замещаю), я с облегчением вздохнула, но он сказал, что через две недели идет опять в отгулы на месяц. Значит, опять меня будут дергать начальники по двадцать раз на дню со всякой ерундой. А я еще и обнаружила, так сказать, относительность своих исторических познаний и дома активно занимаюсь самообразованием. Перечитала книжки Скрынникова и Зимина с ручкой в руке и с карточками, сейчас по уши сижу в 1-й половине ХVII века: перед сном читаю Соловьева. Мужик он интересный, но уж больно подробно все излагает. И дело у меня движется не быстро, тем более, что каждый день после работы надо заниматься стряпней, учением уроков с деточкой и уборкой. Печки топит Миша, я их почти не касаюсь.

Сан Саныч оброс двойками и трояками. Даже не понимаю почему. Соображает хорошо. Решает примеры весьма неплохо. По русскому, правда, переписывает дома работу по три-четыре (а то и больше) раза. Но настолько грязно и коряво пишет, что у меня слезы льются ручьем. Я не могу его перебороть. А учительница ему за эту грязь постоянно снижает отметки. Что поразительно, двойки нимало не смущают его безмятежную душу. Он их и не скрывает, и не огорчается. Ему абсолютно все равно! Резвится, как щенок, всегда в хорошем настроении, всегда доброжелательный. Единственно, что его ненадолго может прошибить — если я не читаю ему на ночь, что для него уже большое огорчение, он даже ревет. Может, надо его лупить за двойки? Всех почти ведь лупят. Но я не могу, у меня рука не поднимается. Вот мы и буксуем на месте.

Весьма поражена я была, когда в один день получила письма от всех трех братцев, которые меня письмами давно не баловали. Да еще такими длинными. В общем, это знаменательное событие, которое меня порадовало.

Вчера я Мише помогала в мастерской после работы клепать кровельное железо для церковной крыши, тоже приобщилась к реставрации. На днях Миша полезет этим проолифленным и скомпонованным в «картины» железом крыть портик Никольской церкви. После него на очереди — крыша сушила.

Больше ничего-разничего интересного у нас нет. Целую, привет от всех!

Р.S. Зима у нас все еще дико красивая. Но стало холоднее намного. На Крещенье морозы три дня стояли по 30 градусов, все как у людей! Тоня

15.05.86
Миленький, батя!

<…>

Итак, пока я остаюсь на Соловках. Насчет Кия ничего не меняется и не изменилось бы в любом случае: ты ко мне приедешь в конце августа туда, а потом мы вместе отправимся на Соловки. С пропусками я все улажу ближе к августу. Миша неделю назад уехал в Новгород посмотреть на тамошнюю реставрацию (взял небольшой отпуск). В Новгороде у него дядька живет.

Саня поживает неплохо. Правда, меня недавно в школу вызывали: прогулял урок. А так — весь в своих делах и заботах, торчит на море, ищет там интересные железяки, бродит в лесу, лазит по монастырю. Ему не дает покоя тот наконечник от стрелы ХVII в., который он нашел и сдал в фонды. Мечтает еще что-то отыскать. Свинец плавит на стройке, рыбачит. В общем, самые нормальные мальчишеские дела.

Плохо у нас только с собакой. Когда я была в командировке, она упала с Троицкого собора, получила сотрясение мозга и отбила задницу. Но еще передвигалась на трех лапах. А на другой день ее задело мотоциклом. Она уже три недели сидит дома, стала вставать, немного ходит, но из нее все произвольно льется и сыплется, она не управляет этими делами. Не знаю, чем все кончится, она ведь уж было засобиралась помирать, как стала вставать, убрела из дома и спряталась в камере Кальнишевского. Через два дня ее там случайно обнаружил наш сотрудник, приволок мне. Я ее полечила тетрациклином, она оклемалась, стала есть помаленьку. Жалко девку ужасно. Такая подруга хорошая! Сейчас у нас каждый день субботники. Гребем, скоблим, снег раскидываем, метём. На днях я прибирала у Переговорного камня. Море оттаяло, но еще небольшие айсберги плавают. Озёра почти все вскрылись. Вот и лета дождались!

По поводу твоего «жития», о котором ты пишешь, могу только порадоваться. Давно бы надо было начать. Ты прислал бы мне что написал, а?

Я вообще рада, что тебе хорошо работается. Дай Бог тебе здоровья!

Я заканчиваю печатать второй текст экскурсии по Кию. Природную уже сочинила довольно большую. А эта по архитектуре и истории. Тоже часа на три выходит. Поеду на Кий к середине июня.

Всё. Песня кончилася.

Целую, привет всем. Тоня.

Из интервью Антонины Мельник для документального фильма «Последний остров»

О ноябре на Соловках

В одном из лагерных журналов «Соловецкие острова» за 1925 год были напечатаны слова о последнем месяце осени — ноябре — на Соловках. Не помню дословно, но там было написано о том, как жутко становится жить в этих местах в пору поздней осени. «День только чуть-чуть брезжит, и восход разливается на горизонте алой струйкой оленьей крови. В это время на Соловках так страшно чувствовать себя человеком, оторванным от Большой земли».

Вот это чувство… Пожалуй, оно и сейчас есть, но в другом смысле. Конечно, сегодня человек знает, что он в любой момент может сесть на самолет и улететь с острова. Поэтому притупляется это чувство оставленности. Но если у тебя нет командировки, мало денег, то, конечно, тяжеловато бывает…

О любви к камням

Вообще, я камни очень люблю. На меня очень сильно влияет «сад камней на подходе к Муксалме. Там лежат у моря такие черно-зеленые камни. Их много-много. И в каждом — сгусток энергии. Будто они в любой момент могут сорваться… У меня даже мысль была, когда я занялась лагерной темой, на каждом из них написать имя расстрелянного здесь. Чушь, конечно… Но вот у меня было такое…

А стены монастырские — совсем другое. От них тепло какое-то идет. Те разбросанные у Муксалмы камни — зловещие. Излучение от них тяжелое, напряжение… А от монастырских камней — тепло. Действительно, они намоленные…

О жизни на Соловках

Мы живем на кладбище… Но теперь здесь уже монастырь. Если у кого-то есть потребность душевного спокойствия, тот идет в храм и молится. А те, у кого такой потребности нет, они тут дичают просто.

Правильно сказал отец Иосиф как-то: «Сейчас, когда монастырь пришел на остров, некоторым стало как-то не по себе. Кто-то пошел в храм, а кто-то продолжает пить, даже еще больше, чем прежде». Сколько народа на Соловках помирает! Все пьющие один за другим уходят… Отец Иосиф говорит, все алкоголики умрут. Все, кому неважно духовное… Просто тут не выживут. Конечно, это жестоко сказано — люди не виноваты, что их так воспитывали, что они так жить привыкли… Но слова отца Иосифа, как я смотрю, — пророческие.

ИЗ ДНЕВНИКА

15.11.95
Архангельск

«Падение с той тверди, которая оказалась обманчивой, превратится в умение парить; то, что представлялось бездной, станет пространством свободы» (Карл Ясперс).

Возможно, это напрямую относится к вере в Бога… Она кажется рабством, темницей, падением в бездну. Но еще шаг — и ты паришь, душевно и духовно спокойный, гармоничный, и горизонтов нет — весь мир твой и Божий. Это как учишься плавать. Страшно оторвать ноги от дна и довериться воде. А пересилишь, оторвешься, и — о радость! — плывешь! Не тонешь!

* * *
Мужик в центре города подрабатывает: на лавочке возле трамвайной остановки играет на баяне и поет: «Прокати нас, Петруша, на тракторе».

* * *
Молодые голодные ветры
Дуют в скользкой горбатой Казани.
Агрессивная злая капель
Клюет жестяной подоконник.
Одинокая до беспамятства,
Я иду на любое тепло.
(1970)

* * *
Я не помню, чтобы мне так спокойно жилось. Пожалуй, в прошлом году на Муксалме. Мои до предела истрепанные нервы отдыхают…

Надо работать. Для этого надо на ноги что-то иметь не рваное. Денег нет.

* * *
Не знаю, что будет с Критским, когда его выпишут. Нужно, чтобы около него постоянно кто-то был, непрерывно стирал его белье и вообще… Не дай, Господь, стать такой развалиной раньше срока. Ему только 64 года, а никто не верит. Считают, что за 80 лет.

* * *
Мне повезло, что подружилась с Мариушем. Он любит со мной разговаривать. Умеет и сам говорить, заставлять собеседника думать и раскрываться. Это талант. Обычно после нашего с ним общенья я ухожу немного поумневшая. Не только потому, что он мне что-то дает, но и от того, что в споре с ним, если я противоречу, то экспромтом формулирую (и это для самой всегда неожиданно) то, что было в подсознании на уровне эмоций. Я понимаю, что и ему что-то даю. Иногда открываю ему русских литераторов, которых он еще не нашел для себя. Иногда он на мне «отрабатывает», и оттачивает свои идеи, мысли. Он никогда не уходит от спора. Жаден и упорен в стремлении к истине. Умница из очень редких.

30.12.95
Через день начнется новый год. Меня мучает, что я не написала письма… Либеровым боюсь писать, потому что почти уверена — кто-то из них недавно умер: Зинаида Александровна или Юрий Дмитриевич. От этого очень грустно и не хотелось бы, чтобы это случилось. Я как страус прячу голову в песок, чтобы не знать.

Мучает постоянная тоска из-за Критского. Если бы я была одна, я бы пожила у него. С ним постоянно кто-то должен быть. К нам я взять его тоже не могу: не имею права навязывать Критского постороннему человеку. Вот ведь что интересно: «отдохнула» от него почти два года (когда он переехал и мы не общались, так как я думала, что он на меня обижен). И все эти два года на душе чувствовала грех. Прекрасно понимаю, что у Критского я единственный близкий человек, и это давно. Сейчас он мне постоянно на мозги капает своим нелепым поведением, капризами и чудачествами, но на душе легче, потому что он под присмотром. Жить ему осталось недолго. И все же я очень мало для него делаю. Ведь он всю жизнь обо всех своих друзьях заботился: вечные письма, подарки, поздравления, помощь научная — совершенно бескорыстно! Как негр, пахал по архивам за «спасибо», не всегда сказанное. Этакий бесплатный справочный аппарат. И теперь никому не нужен. Все мы от него отделываемся мелкими душевными подачками. А он даже докторскую не стал дописывать: ему было некогда. Он ни разу не отдыхал во время отпуска в том смысле, как понимают обычные люди. Все отпуска просиживал в архивах. Мы не прощаем ему такую малость, как неряшливость, фантазерство, безалаберность. Сами-то какие! А у него никогда никого не было, кроме нас. Он только нам все и отдавал, нас и любил — со всеми нашими семьями, детьми, собаками и кошками. Почему «в дочери» он выбрал меня, я не знаю. Может, потому что я терпеливей других. Все последние годы он постепенно передавал мне самые дорогие для его души вещи: какие-то безделушки из дома покойных родителей, детские свои фотографии. Не сыну и внучке, а мне весь свои фотографии перенес. Я его и хоронить буду, по-видимому. Как Илью Моисеевича.

_{Юрий Михайлович Критский}

3.01.96
Юрий Михайлович сейчас в таком унижении: даже штаны без моей помощи не всегда может надеть. Все время извиняется за то, что мне за ним убирать приходится… Говорит: «Посиди с будущим покойником!» А сегодня вдруг вырвалось: «До чего же умирать не хочется! Столько еще не доделано!»

Я при нем всегда внешне спокойна. Озабоченной физиономии не делаю даже в критических ситуациях. Ему это помогает. Он следит всегда за выражением моего лица. Я посмеиваюсь, и он успокаивается. Ненавижу, когда люди квохчут и суетятся. Не переношу всякую панику и жалобы. Юрий Михайлович в этом смысле молодец. Вот уж лишний раз не пожалуется. Чуть полегче — уже шутит. Почти никогда не раскисает по пустякам.

«Будем целовать друг друга, пока текут дни… И не будем укорять: даже когда прав укор — не будем укорять» (В. Розанов).

* * *
Я не могу заниматься интеллектуальной работой, если она мне не очень интересна. Но неинтересным физическим трудом вполне могу, и долго — столько, сколько требуют обстоятельства. Я терплю насилие над своим телом, если это не задевает душу. Душа не может жить несвободно. Это не значит, что у всех людей так. Я не могу идти работать в какую-нибудь газету в Архангельске — мне это не интересно, хотя довольно просто и способностей у меня больше, чем у многих коллег.

15.01.96
Юрий Михайлович Критский полностью мне противоположен. Дай ему задание написать на любую тему — абсолютно любую — и он всегда без малейших признаков скуки и отвращения, без любви, но и без огня будет добросовестно работать: изучать, писать. Он никогда, кажется, ни от чего не отказался, даже если предмет ему абсолютно чужд. Зато Критский никогда не занимался физическим трудом — ему это было противно. Результат — плачевный. Он никогда не любил даже просто ходить по лесу, но любил много поесть — чтобы всего было через меру — вредного для его организма, но приятного. Любил много курить. Пиво пил в неимоверных количествах. Не заставляя себя двигаться, он полностью разрушил свое тело. Сегодня отправляю его в госпиталь... Да, Критский — эрудит, добросовестный архивный исследователь. Он написал огромное количество научных справок, пособий, но кому это интересно?

Юрий Михайлович долго пытался заставить меня писать кандидатскую диссертацию. Лез из кожи, набрасывал для меня какие-то планы, умолял, но я отказывалась наотрез. Вместо этого я потихоньку начала изучать лагерную тему, делать картотеку. Я понимала, что все это никогда никем не будет востребовано (шли 70–80-е годы). Но у меня от этого болела душа. И как неожиданное землетрясение — перестройка, гласность. И результат — наша выставка по СЛОНу, фильм Марины Голдовской, много моих статей. Оказалось, все было не напрасно. Как хорошо, что я никогда не была конъюнктурщицей, и мне ни за какие мои статьи и работы (даже в газете «Мотор») не стыдно. Я хоть и мягкохарактерная, но отнюдь не слабохарактерная.

* * *
Отправила Юрия Михайловича в госпиталь. Передышка до 18-го. Так он пожелал.

* * *
Хочу домой. На Соловки. Мне здесь трудно дышать бывает. Здесь не пахнет морем. Воли нет. Почему — «в жизни счастья нет»? — Есть покой и воля. В некоторых укромных местах. Укромных, укрытых, укрываемых бесконечностью и вечностью… Слова похожи на урчанье медведя, ревностно охраняющего свою единственную и неповторимую берлогу.

* * *
Мне хочется сжечь, уничтожить все свои прежние дневники. Наверное, я так и сделаю. Кому они нужны?..

О, Господи, я тебя гневлю. Прости меня!

30.01.96
Уже десять дней прошло, как умер Юрий Михайлович. Немножечко горько, что не могли видеться последнюю неделю: в госпиталь не пускали из-за карантина. Ему там без меня было одиноко. Он мне говорил, что умрет только на моих руках, но умер на чужих.

31.01.96
…Что делать со своими записками? Мариуш настаивает на продолжении, но советует изменить композицию. И где зарабатывать деньги на жизнь?

5.02.96
«Дошел я до Белого моря,
Клюкою изгнанья гоним,
До снежного Белого моря
И снежного неба над ним.
Но учит душа благодарно
Язык непонятных чудес,
Но близок в сияньи полярном
Развернутый свиток небес».
(Борис Зубакин, 1929)

11.02.96
В. Розанов вообще-то с точки зрения христианского ортодокса — обыкновенный еретик и чтение его «не полезно». Особенно кощунственный «Апокалипсис нашего времени». Но с какой силой, с какой душевной болью и оголтелыми порывами душевного самообнажения все написано! И самое главное — я почти ничего в его писаниях не могу оттолкнуть. Такое созвучие с собственными робкими догадками! Он очень смел, бесстрашен и жесток, но я бы не последовала за ним. Мое понимание и чувствование мира более гармонично. И я читаю Розанова с восторгом, уважением и жалостью. Я просто вижу его — и вижу, как он несчастен. Кажется, доброты и мира никогда не было в его душе, но очень много «раздраженного ума».

20.02.96
Глебушка по моей просьбе принес воспоминания Анастасии Цветаевой. Перечитываю и все время радуюсь: она так душевно талантлива! Была. С какой страстью и чистотой к миру, к людям, к природе, к книгам прожила всю жизнь. Конечно, она субъективна, но это так человечно и прекрасно! Конечно, она лишь тень сестры, но может просто — другая ее половина? Недаром они были долгие годы вместе, росли близнецами. Невозможно не стать похожими. Сегодня дошла до места, где она открыла для себя Розанова, но она сразу написала ему и получила ответ. А мы с ним разминулись во времени. Да и я не столь восторженно им упиваюсь, как девятнадцатилетняя Ася. Увы, мне уже сорок восемь. И скептицизма больше, и восторженности меньше.

* * *
Вчера пересыпала песок из пакета в банку. Все не вместилось. Мелькнула мысль: «Вот, как раз Юрию Михайловичу отнести». После его смерти, в первые недели, я выходила на улицу, и ноги сами сворачивали к его дому. Потом прошло. 29-го февраля будет сорок дней. И обычно 29-го февраля я отмечаю мамин День рождения. В этом году будет десять лет с тех пор, как она умерла.

3.04.96
Хочется посидеть на берегу, и чтобы море было перед глазами. На Каменном мысу возле Реболды, или на Печаке, или, хотя бы, в Школьной губе. Ощущать шероховатые валуны и воронику под ногами — густым ковром. И ветер с моря.

Неожиданно захотелось вспомнить, где я была за всю жизнь. Ведь так мало видела, в общем-то…

* * *
Последние два дня было полное отсутствие желаний и интересов. То есть слоняешься и внутри, кроме пустоты, ничего нет. И ничего не хочется. Ни видеть, ни читать, ни ехать. И в общей сложности абсолютно не хочется жить. Ничто не держит: ни мир, ни человек. Раньше у меня такие периоды бывали тоже, и продолжались иногда по нескольку месяцев. Я с тоской думала (и с ужасом!), что надо еще жить, что-то еще делать, о ком-то заботиться, чего-то добиваться, с кем-то общаться. А я, как серое полотно. Мне надоело все вообще, и как несбыточное желание — одно: как бы перестать жить. Как-нибудь нечаянно кто-то убил бы меня — я только рада была бы. Самой на себя руку поднять даже душевных сил не хватает. Истощилась. Но неожиданно это проходило, и опять меня все начинало радовать. После нескольких таких «упадков» я стала воспринимать эти периоды спокойней. И вот неожиданно на днях опять съехала в яму — уж года четыре этого не было. Но перетерпела. Сегодня уже легче. Через силу себя заставила вынырнуть, а то еще Дубрава расстроится, если буду ходить как зверь в клетке и молчать. Может, он и не заметил ничего, я же внешне вела себя спокойно, хотя ничего не хотела и никого не любила.

12.05.96
7-го прилетела с Соловков. Там постоянно было двойственное чувство. Наконец-то дома (т.е. на Соловках!) и хочу домой (в Архангельск к Дубраве и коту). Было самое тяжелое время года на острове — нудная, гнилая, затяжная весна. Хмурое небо, распутица. Народ изныл за зиму, выварился в собственном соку. Все друг другу осточертели, у всех тягостно на душе. Я была нарасхват, как и приехавший на два дня Вася Матонин. Почти не сидела дома — там не было ни покоя, ни уединения. На третьей неделе поняла, что ужасно скучаю… Приехала и обнаружила, что опять влюблена в Дубраву. До чего же он симпатичный на морду — и вообще хороший!

У НЕЕ БЫЛ ТАЛАНТ ОБЩЕНИЯ С ЛЮДЬМИ

_{В редакции газеты «Соловецкий вестник». Михаил Вервальд, Антонина Мельник, Петр Дейсан и собачка Аська. Фото 1991 г.}

Петр Дейсан:

Мы с Тоней были знакомы без малого двадцать лет. Впервые встретились в общежитии Московского университета, куда она заехала навестить подругу. Как-то сразу проникся к Антонине тогда. Видимо, и ей чем-то приглянулся, потому что у нее не было сомнений на мой счет, когда в 1990 году я высказал желание жить и работать на Соловках, — сразу же оформила все необходимые бумаги для перевода из подмосковной многотиражки в только что родившийся «Соловецкий вестник». Благодаря Тоне я обрел счастье — святую Соловецкую землю, наш монастырь.

Работалось с Антониной легко. Она великолепный журналист с послушным пером, некосноязычна, с прекрасной памятью, блестящей эрудицией. Писала, как и говорила, — легко и просто. Однако, в долгом общении нашем всякое бывало. Были ссоры, была ругань вдрызг. Но никогда не было обид. Я всегда был уверен в глубокой порядочности Тони.

По своему характеру Антонина, как и большинство по-настоящему одаренных людей, непредсказуема. Она могла быть веселой и беззаботной, но в то же время как-то молниеносно могла впасть в настроение беспросветной депрессии. Она могла запросто в новогоднюю ночь в кафе, при многолюдье, взять в руки свечу, встать на колени и читать свои стихи — дрожащим голосом, со слезами в горле и на глазах.

Тоня могла вместе с рамой выставить стекло в комнате крепко ей насолившего, запустив в окно хорошим булыжником. Могла она вступить в «смертельную схватку» с соловецкой милицией, спасая от отстрела собак. Кстати, собак, как любила она говорить, знала «всех в лицо». Обязательно приласкает дворняжку, угостит, поговорит с ней по-человечески.

Дом Антонины всегда был открыт, и для всех без исключения. Она не делила людей по сорту. У нее в доме бывали и академики, и писатели, и художники, и алкаши, и обыкновенные проходимцы. Доверчива, как ребенок, была наша Тоня. Она и частенько вела себя по-детски. К примеру, оправдывалась, ну точно ребенок, строила свои оправдательные объяснения, всегда начиная с придаточного причины — «потому что я проспала, поэтому опоздала...»

Любая «лапша» могла без затруднения повиснуть на Тониных ушах — всё принимала на веру. Она последним куском и последней копейкой поделится, лишь бы помочь несчастному. А «несчастный» зачастую «слезу вышибет» душещипательными россказнями, и глядишь — прямехонько в магазин чешет, «актерский гонорар» торопится на бутылочку разменять.

Смотришь — у Мельницы уже двое бездомных живут. Один, никогда и нигде не работавший, как-то покопался в своей генеалогии и обнаружил, что приходится Антонине каким-то «многоюродным» братцем. Вот и приютила сердобольная Тонюшка «братца», поселила на раскладушку, поставила на котловое довольствие к своему, ну никак не богатому, столу. И кормился «братец» до тех пор, пока, наконец, не попал на казенные харчи, где-то чего-то грабанувши.

Второй, никем не признанный «поэт Гадюкин», блиставший более опрокидываемыми стаканами, нежели поэтическим даром, вконец пропившись, тоже напросился на постой и пропитание к Антонине, до получения гонорара за какие-то свои поэтические труды. Вот в этом вся Тоня — сердце ее, как и дом, было открыто для всех и вся, для обманов тоже.

Беззлобный она человек была. Всегда приветлива, всегда отзывчива. Очень любила бабушек и дедулек. Им ведь немного нужно: только несколько теплых, участливых слов да помочь чем-то: то в магазин сходить, то грибочками или ягодами поделиться. В парилке Тоня любила бабулек веничком обхаживать. «Положу, — говаривала, — на полок несколько рядов бабушек и стегаю веником. Некоторые любой молодухе фору дадут, крепкие бабули».

Мельница... Эта «кликуха» как-то приклеилась к Тоне сразу и навсегда. Не обижалась она на нее. Идет Мельница — все Соловки видят. Красиво идет — плывет семенящей походкой, почти на прямых ногах. Голова поднята высоко, смотрит прямо. Ей нечего было стыдиться, глаза прятать. Жила открыто, искренно. Если любила, то не таясь. Расставание с любимым тоже секретом не являлось.

Кстати, о ее влюбчивости. Это уж была ее слабинка. Она влюблялась всегда. Могла влюбиться в любого человека, независимо от пола, «потому что человек замечательный». Как-то и я придумал ей прозвище по этой теме — «Влюбчивая ворона». Она многое доверяла мне из своей «амурной биографии», в основном драматичной. И мужички-то у нее все какие-то невзрачные были, за редким исключением. Прямо как в том мультике. Но умела видеть она в людях красивое. Сердцем любила смотреть. Не каждому это дано.

Эта сторона жизни Мельницы больно уж не нравилась соловецким «блюстителям нравственности». Доставалось Тонюшке от языков, злых и завистливых. Доставалось бедняжке. Но, слава богу, научилась тогда она жить, игнорируя общественное мнение на свой счет. Не всяк так сумел. Не одну душу злые языки опорочили, в могилу вогнали. Ох, не одну! Злились языки, не имели пищи для своих тайных откровений и обличений, так как жила Антонина на виду, открыто.

А как Тоня пела! Возможно, с точки зрения музыкальных канонов и неправильно, но по душевности пения для меня на Соловках не было лучшей исполнительницы. «Тонь, ну давай мою любимую», — часто ее просил я в минуты особенного состояния души. И неслось из сердца буквально: «Как поймали ворона, ворона сетью да силком, сетью да силком...»

Соловецкая природа для Антонины была ни с чем не сравнимой. Она ее чувствовала, пожалуй, лучше всех нас. Любое время года было ей по-своему прекрасно. Вот только ветров не любила. «Голова больно томится от ветра», — говорила она.

Чуть свободная минута выдастся — Антонина уже в лес бежит за грибами или ягодами. Любила ходить одна. Знала тайные «залежи грибов». Я все удивлялся: «Тоня, как тебе удается со своим минус семь зрения столько грибов находить?» Улыбается: «Я их чую». Ну прямо миноискатель, а не Мельница. От Тони я, человек южный, почти никогда не имевший дела с грибами, получал первые уроки грибосоления. Научился. Иногда неплохо получается.

Вот пишу, а сердце рвется. Не верю. До сих пор не верю, что нет уже нашей Мельницы. Сейчас мы как-то стараемся все лаком покрыть, все приукрасить. Под трафаретом «ушла из жизни» скрываем истинные причины этой смерти. А Тоня ведь не ушла! Она вырвалась из жизни, выбросилась из нее. От нас с вами выбросилась. Вы это-то чувствуете?!!

Теперь нам только остается уповать на милость Божью. Он-то разберется, кто есть кто.

Господи! Милостив буди к рабе Твоей Антонине. Пожалуйста. Прости нас, Тоня, дружок.

Михаил Галинский:

Прожили мы с ней вместе лет десять. По любви. Мирской любви.

Когда «умерла», ушла из тела, тяжело переживал расставание, но время все смыло в бесстрастную память. Значимым осталось только то, что любили «в одну строну»: я знал, что она любила Остров, и сам любил эту землю. «В одну сторону» оказалось важнее, чем друг друга.

Нравилась в ней прямота, искренность. Любимая Богом искренность.

Жизнь ее в тяжелый цвет была окрашена алкогольной зависимостью. Когда люди не могут еще открыть Божью радость в каждом дыхании — вынуждены усыплять себя в «веселии» ими же выдуманных праздников.

Несмотря ни на что, многое успела сделать. И внутри, и снаружи.

Снаружи (пока «красные» перестраивались в «белых») — газета свободных времен «Соловецкий вестник». Сказала то, что хотела сказать, и забросила этот проект. Рутинная журналистская брехня не могла ее удовлетворить.

Могла пойти босиком на Реболду и жить там у какого-нибудь не совсем позорного бича. Могла поехать на Колыму. Любила бродить по соловецким тропинкам, искать грибы, дышать ветром.

Нравился ее русский язык, которым писала в газете: без канцелярского, наукообразного или еще какого-нибудь акцента. Естественный. В квартире на стене висели портреты Ивана Бунина и Чехова.

Петр Леонов:

Тоню многие соловецкие односельчане воспринимали по внешнему мужикасто-грубоватому обличию как «свою в доску». И выпить любила, и посплетничать могла. Тоня могла бы вслед за Высоцким, на вопрос анкеты «Какой ты?», честно сказавшим «Разный», повторить это же слово. Да, она была разной. О грехах ее знаю не понаслышке: она сама часто обрушивала на меня свои ужасные исповеди. К счастью, мне посчастливилось узнать и совсем другую Антонину — тонкую, трогательную, ранимую, влюбленную в литературу, нет, не женщину, скорее девочку. Эти скрытые под маской «компанейской журналистки» черты, впервые раскрылись для меня через наше общее пристрастие — любовь к книгам.

Сразу после нашего переезда на Соловки Антонина пришла знакомиться. Первое, что спросила, умею ли я играть на гитаре. Пришлось разочаровать. «А петь-то ты хоть умеешь?» Когда узнала, что и петь не умею, огорчилась окончательно. «Так какого же ты… на Соловки приехал! А мне говорили — артист с „Таганки“…» Пришлось еще раз огорчить, сообщив, что в театре я был всего-навсего завлитом. Утраченный интерес ко мне у нее вернулся лишь после того, как я начал распечатывать коробки с привезенными с материка книгами. «Ух, ты! Сколько книг!» — по-детски восторгалась она. Чем больше книг появлялось, тем сильнее она начинала меня любить. Особенно радовалась, когда видела, что у меня оказывались те же книги, что и в ее библиотеке. «Сразу видно родного человека», — говорила она. И у нее, и у меня было не так уж много «бестселлеров», детективов и прочего мусора, зато в обилии — классики, поэзии, книг по искусству, краеведческой литературы, а кроме того, немало «странных книг». Поняв, что я, как и она, люблю такие, однажды Тоня мне на день рождения подарила, оторвав от сердца, «Записки предателя эсера Гребнева», изданные в Костроме в 1918 году.

Вообще-то с книгами она расставалась ох как неохотно. Однажды я рассказал ей, что был потрясен, попав в один дом с шикарной библиотекой, где на прощанье мне предложили взять со стеллажей на память любую книгу, какая понравится… Я сказал, что тоже стремлюсь достичь такого состояния, когда буду рад подарить другому свою любимую книгу. Тоня сильно запереживала и заявила, что никогда не сможет дорасти до такой степени жертвенности. А ведь смогла. Правда, уже после смерти.

Уезжая жить с Соловков в Архангельск, Тоня взяла с собой свои «самые-самые» книги. А остальные доверила на временное хранение мне. Взяв при этом с меня слово, чтобы я не отдавал их никому, даже сыну Саше. После гибели Антонины я оказался в тяжелом положении. Что делать с доставшимися мне сотнями чужих книг? Потом, с Божией помощью, нашел выход. Договорился в Москве, чтоб отпечатали экслибрисы «Из книг Антонины Мельник» с изображением мельницы, вклеил их в Тонины книги и раздариваю их теперь на память о соловецкой Мельнице. Я думаю, Там она этому порадуется. Ибо покойникам ничего уже не надо. Кроме нашей любви, памяти и молитвы.

P.S. В 1991 г. в Северодвинской типографии, где печаталась газета «Соловецкий вестник», Тоня сумела отпечатать «Краткий православный молитвослов» для монастыря. Этого уникального издания, ставшего библиографической редкостью, в библиотеке Антонины я не обнаружил. Видно, при жизни успела все раздать людям, думая, что им молитвословы нужнее.

Ольга Шапошник:

Антонина приехала на Соловки в 1978 году с маленьким сыном из небольшого городка близ Нижнего Новгорода. Окончила Казанский университет и работала в хлопотливой и сложной должности сотрудника отдела научной пропаганды местного музея. Была хорошей соседкой в нашем ведомственном доме на Заозерной улице.

Антонина Викторовна — первый секретарь соловецкой секции «Мемориал». Главным делом своего соловецкого бытия считала газету «Соловецкий вестник», которую учредила вместе с Сельским советом и музеем. Публиковала интереснейшие материалы. Тираж — 500 экземпляров. Рассылка — по России и за рубеж. Не побоялась первой заявить в своей газете о возникновении небольшой православной общины при Свято-Филипповской часовне и напечатать репортаж об освящении часовни. И это ее подвиг. Время было на Соловках глухое. Издевательский хохот, клевета, молчание, игнорирование сопровождали жизнь общины в те ясные святые дни, хотя молитвенная помощь россиян, бывших соловчан да и поселковых жителей, была значима и конкретна. Для многих соловчан Свято-Филипповская часовня стала местом молитвы, крещения родственников и помина души усопших православных христиан, в том числе и Антонины. Исповедь и причастие Святых Таин свершилось у Антонины Мельник в часовне святителя Филиппа с помощью о. Германа. Господь взвесил ее добрые дела и, наверное, оправдал. Иначе ее могилка не оказалась бы в такой близости от новой часовни во имя Всех Святых.

_{А.Мельник — крайняя слева, А.Сошина — в центре с участницами дней Памяти на Соловках. Фото 1991 г.}

Антонина Сошина:

У нее было теплое отношение к совершенно разным людям. Она с любым человеком могла общаться на равных, с любым бичом. Как-то мы с ней возвращались с Анзера, усталые. На Реболде оказались в час ночи. Шла какая-то машина в поселок. Мы взгромоздились в кузов из последних сил, и вдруг подходит маленький худенький мужичок, босой, слегка подвыпивший. Антонина была такая большая, красивая. И он сразу к ней обращается: «А вы можете со мной под ручку пройтись возле наших домов? Чтобы все видели, с какой я красивой женщиной иду». Я бы, наверно, ему отказала: час ночи, сил совсем не осталось с каким-то полупьяным мужиком под ручку ходить. А она совершенно спокойно согласилась. И вот они под ручку идут вдоль домов, и действительно мужики из окон выглядывают. Они туда-сюда прошлись, и мы уехали. А он еще до опушки бежал следом, рукой махал.

Она умела дружить с совсем простыми людьми. К бабушкам соловецким любила ходить. Когда мы с ней работали над лагерной экспозицией, она общалась и с заключенными, и с их родственниками, переписывалась с ними, старалась им помочь. Ее отношения с ними всегда выходили за рамки служебных.

Когда мы с Тоней работали в экспозиционном отделе музея, ездили вместе в экспедиции. Одна из последних экспедиций была на Мезень, в Сёмжу. Очень хорошая экспедиция была. Собирали материал по традиционным морским промыслам.

Мне очень нравятся ее стихи. Особенно:

Я вознесусь над Соловками —
Единственной моей землей,
И не успею я руками
Ее коснуться. Боже мой
Поднимет, сильный и веселый,
И я свое забуду имя,
Над островами, над поселком,
Над мертвыми и над живыми.
Еще нет дня сорокового.
Пока я здесь, я буду с вами
В лесу, у озера, у моря
Поглажу легкими руками.
Я вас люблю.

Ее судьба — от ее мягкого характера. От неуменья сказать «нет». Она была Личностью, талантом, неординарным человеком. У нее был талант общения с людьми.

Версия для печати