Альманах «Соловецкое море». № 8. 2009 г.

Вера Румянцева

Мама очень любила и часто рассказывала такой анекдот.

Умер старик. Отпевать собираются. Священник спрашивает вдову:

— Как звали покойного?

— А я и не знай, батюшка.

— Да как же вы общались-то?

— До свадьбы, почитай, и не знали друг друга. Как посватался, так жених да невеста звались. Поженились, так сам да сама. Дети пошли — батька да матка. Внуки народились — бабка да дедка. Дак и не к рóзговору.

Рассказывала мама артистично, прекрасно передавала все интонации и мелодический рисунок северной крестьянской речи. Умолкнет — слушатели смеются, просят тут же повторить, чтоб они запомнить смогли. И повторит, но уже как-то без блеска. А потом нырнет куда-то на свою глубину, даже лицом потускнеет. Какое-то второе дно было для нее в этой незатейливой байке. Спросить я так и не решилась. У нас в семье было вообще не принято лезть с вопросами в сокровенное, больное.

Ключ к этой загадке мама дала мне, когда ей оставалось дней десять до кончины. Она чувствовала, что уходит, а я наверняка знала, что надежды никакой нет.

Говорила она мало, с трудом, но почти до последнего часа была в ясном уме и памяти. Она источала любовь и такое море ясного света, что ой как непросто было уходить от нее, хотелось двигаться затылком вперед, чтобы все время видеть этот свет. Он мягко и мудро готовил нас достойно принять неизбежное.

Мамины силы таяли... И — вдруг:

— У нас в доме часто бывал Отто Юльевич Шмидт...

Тот самый Отто Юльевич Шмидт, один из организаторов освоения Северного Морского пути, ставший академиком, а затем и вице-президентом Академии Наук СССР, Герой Советского Союза. Он был начальником Главсевморпути, руководил экспедициями на «Седове», «Сибирякове» и «Челюскине». И еще... это как-то редко вспоминают, один из основателей и главный редактор Большой Советской Энциклопедии.

_{Ульяна Павловна и Федор Евдокимович Говоровы, 1914}

Отто Юльевич не мог не общаться с моим дедушкой, маминым отцом Федором Евдокимовичем Говоровым: ведь дедушка в 1920-х гг. работал в Управлении по обеспечению безопасности кораблевождения на северных морях (УБЕКО-Север).

Должность у дедушки была не начальственная, скромная, но по сути своей очень важная. Кто студеного моря не нюхал, кто не способен предугадать возможные неожиданности в плавании по дорогам Арктики, кто не возвел аккуратность и тщательность (до педантизма!) в принцип своей работы, кто не умеет заботиться о людях, тому на этом месте делать нечего, да его и допускать к нему небезопасно.

Не знаю, был ли на Белом море маячник, а в Архангельске ледовый капитан, который не знал бы Федора Евдокимовича Говорова, как впрочем, и вся лоцманская служба. Дедушку моряки уважали. Даже после того, как он, никогда не интересовавшийся политикой, получил 58-ю статью и три года «перевоспитывался» на строительстве Беломорско-Балтийского канала, никто с ним, угодившим в каэры, не раззнакомился, продолжали почтительно раскланиваться. Мне, маленькой, очень нравились эти поклоны и эти «Доброго здоровьица, Федор Евдокимович», «Мое почтение, Федор Евдокимович», «Доброе утро! Как поживаете, Федор Евдокимович?» И так почти каждый морской офицер, что встретится. (Севморпуть, УБЕКО-Север были в подчинении военно-морского ведомства и маячная служба — тоже.) И уж как я этим гордилась!

Думаю, что на отношение ко всей семье регистратора УБЕКО-Севера повлияла еще и теплая дружба Отто Юльевича с бабушкиным племянником, Павлом Ивановичем Башмаковым, уже тогда известным гидрографом, в чьем ведении были все маяки Белого, Баренцева и Карского морей. Именно Шмидт в 1932 году пригласил дядю Пашу на работу в Севморпуть.

Все это я думаю сейчас, когда пишу эти строки, тогда же возле мамы от усталости и недобрых предчувствий я вообще ничего не соображала. А мама после большой-пребольшой паузы продолжила:

— Отто Юльевич очень любил мамину стряпню. Говорил: «Да у вас, Ульяна Павловна, лучше, чем у самого Елисеева...»

_{Дети Федора Евдокимовича и Ульяны Павловны Говоровых. Федор, Владимир, Анна, Евстолия, 1912}

И поставив очень красноречивое и, может, даже многозначительное многоточие, мама грустно-виновато умолкла. А глазами прощения просила. За то, что так много невысказанного уносит с собой, что так многое оказалось не к рóзговору. Да только по ее ли вине?

Сама жизнь давала массу поводов, чтобы рассказать нам, детям, о знаменитом полярнике Шмидте, тем более, что мама не могла не помнить своих живых впечатлений от встреч с этим замечательном человеком, но... Молчок. Боялись, что добрые отношения Шмидта с каэром Говоровым — реабилитирован-то он был только через 48 лет после смерти, в 1989 году — могут крепко повредить блестящей карьере ученого-полярника? Боялись, что бабушка, у которой предки из обрусевших немцев, зачислена будет в немецкие шпионы? Ведь и Отто Юльевич из немцев — тут что угодно можно сконструировать, чтоб ту же 58-ю статью пришить... Только гадать остается, не у кого спрашивать, все уже ушли.

Не к рóзговору оказалось, что папин папа, Павел Петрович Румянцев, которого мы, внуки, почти и не знали, служил офицером в царской армии. Я узнала об этом только в 1973 году, когда умерла папина старшая сестра Вера и мне достались несколько фотографий из ее семейного альбома. На одной из них дедушка в офицерской форме, бабушка Ольга Алексеевна, их старшие дочери Вера и Надежда, а сзади, за их спинами, круглолицый молодой детинушка, дедушкин денщик, которого все дети в семье любили как родного.

Да ведь и то, что Федор Евдокимович Говоров три года провел в одном из самых жутких лагерей ГУЛАГа и амнистирован был, когда после каждого очередного приступа кашля стал отхаркивать кровью, я узнала, когда в России вышел Солженицынский «Архипелаг».

Всегда любила рассматривать фотопортреты Ульяны Павловны, маминой мамы. Так и останется для меня бабушка загадкой неразгаданной.

Родилась в большой мещанской семье с весьма скромным достатком, рано осиротела и воспитывалась в приюте. С четвертого класса школу ей по нездоровью пришлось оставить. Заботами брата Александра обучили девочку кройке, шитью, вышиванию. Этим она до замужества и зарабатывала. Мастерство белошвейки поддерживало и дальше.

Как эта золушка превратилась в принцессу? Ну, положим, точеную фигуру Бог дал. А вот откуда эта царственная осанка, безукоризненный вкус, умение прекрасно танцевать, привычка утро начинать с чашечки кофе и чтения свежих газет? Сколько я помню бабушку Уляшу (а прожила она до 84-х), никогда она не сутулилась, ходила легко и всегда в туфельках на каблучках, всегда любила одеться по моде, волосы подвивала щипцами, платков головных не признавала — только шляпки.

Лицом напоминала она императрицу Александру Федоровну, сама это чувствовала и, похоже, ей подражала и в прическе, и в одежде, и относилась к ней очень трепетно. И уж всегда к рóзговору, несмотря ни на чье присутствие, несмотря на то, что мы, маленькие, могли что-нибудь где-нибудь сболтнуть, — вечной больной темой был расстрел царской семьи. Уж тут бабушка не стеснялась, в открытую говорила, что по этому поводу думает.

А сейчас о том, что не только оказалось не к рóзговору, но и в памяти моей за семью замками спрятано было. До поры до времени (лет так шестьдесят с гаком) я об этом и не вспоминала. Если б случайно на цветочном мини-рынке возле соломбальского кладбища не увидела дивные махровые маргаритки. Совсем такие, как в предвоенном сороковом я приносила маме из Ленинского садика (так дети и воспитательницы детсадов звали скверик, что был напротив нашего дома). Я рвала их на буйно заросшем травой диком газоне, который примыкал к дороге. Вот уже не один год эти маргаритки и то, что с ними связано, покоя не дают. Наверное, надо об этом написать, чтоб полегчало...

_{Вера с братом Виктором и отцом. Фото 1938 г.}

Перед самой войной, в 1939-м, дом, где мы жили, поставили на капитальный ремонт. Всю нашу ораву приютил в одном из классов директор 18-й соломбальской школы Алексей Андреевич Павловский, спасибо ему. Он очень по-доброму относился к моей маме, в то время молодой учительнице, студентке вечернего отделения пединститута, с трудным именем Евстолия.

Нам с братом Витей новая «квартира» пришлась по душе. Двор — огромный, спортзал под боком, на брусьях до одури висеть можно. А у меня еще важное занятие было. Когда пришло 1 сентября, учительница первоклассников приглашала меня вместе с ними учиться, но я стеснялась и усаживалась за свободную парту в коридоре. Двери в классе всегда были открыты, и я всё слышала и даже многое видела. Смешно было, что ребята такой ерундой занимаются: читают по слогам (я уже давно свободно читала), считают от одного до десяти и обратно — я в следующем сентябре в школу пойду, а давно это умею без запинки. Но может, завтра что-то новенькое будет... Приходила и завтра, и послезавтра. Однако все равно хотелось в наш дом, в нашу коммуналку, хоть и без водопровода, без парового отопления.

Когда пришло время вселяться в обновленный дом на площади Терехина, оказалось, что от нашей и без того тесной для семьи квартиры отчекрыжили ровно четверть площади. Больного, кашляющего с кровью дедушку никак от нас, детей, не изолировать. А мама уже брата Колюню ждала. Выходит, и его, еще не успевшего родиться, тоже подстерегает открытый туберкулез, который дедушка приобрел в ГУЛАГе.

Мама была в отчаянии. И начались походы родителей по всяким начальникам, большим и маленьким, к прокурору (я тогда это слово впервые услышала, оно показалось таким колючим и угрожающим, что я даже спрашивать не стала, что оно означает). Мамины и папины совместные хождения участились, когда выяснилось, что одна из комнат в другой стороне общего коридора пустует и никто не претендует на нее. А по площади она именно такая, как у нас «отрезали». Но всё заканчивалось одним и тем же. Мама возвращалась бледная, заплаканная, папа — расстроенный и молчаливый. Всюду — отказ. На что еще смеют претендовать родственники каэра? Спасибо скажите, что всю площадь не отняли.

В конец убитые безнадежностью, родители решились на самовольный захват пустующей комнаты, разместив там дедушку (он в те дни был очень плох, заходился кашлем и почти не поднимался с подушки).

Недели через две, после нескольких «последних предупреждений», явился сам Иванов, председатель райисполкома, и с ним еще двое (каждый с полтора Иванова по росту) и без всяких разговоров, без крика, под злое шипение коротышки Иванова выволокли дедушку вместе с кроватью в коридор. Сообразив, что это не слишком красиво получается, перетащили в точности за порог нашей квартиры и, хлопнув дверьми так, что стены пошатнулись, ушли. Слава Богу, ушел и злющий коротышка с глазами-буравчиками, которые ни на кого не глядели, а все как-то мимо. Мы, малышня, похоже, для него и вовсе не существовали.

— Евстолия, успокойся, на тебе ведь лица нет. Нельзя тебе нервничать, — уговаривала бабушка маму.

Да какое там, лица на маме долго-долго не было. И мне изо всех сил хотелось сделать хоть что-нибудь приятное для нее. Это просто счастье, что в Ленинском садике выросли такие замечательные маргаритки. Ясно, что их никто не посадил. Они не на клумбе, а на газоне, и буйной зеленью так замаскированы, что если их никто больше не обнаружит, мне еще надолго хватит. Интересно все-таки, откуда они взялись?

Ответ на этот вопрос я нашла только через шестьдесят лет с гаком на цветочном рыночке у Соломбальского кладбища. Для этого мне пришлось перенестись в лето сорокового года.

К этому времени капитальное благоустройство Ленинского садика, начатое чуть раньше, чем ремонт нашего дома, почти завершилось. Почти, потому что еще не успели вывезти неиспользованные «материалы». Они так и лежали штабелями сложенные на диком газоне вдоль дороги в окружении махровых маргариток, спрятавшихся в буйной зелени травы, не знавшей косилки.

До благоустройства к Ленину, который стоял в центре садика на пышной, как торт, и довольно пошлой конусообразной клумбе с неизменным душистым табаком и львиным зевом (мне они никогда не нравились) радиусом сходились все грунтовые дорожки. А после... после их «облагородили», выложив каменными надгробиями. Плита к плите, валетом. Коли оказывалось, что длины плиты где-то недостает, делали «наставку» детским надгробием, уложенным поперек.

Кто-то такое придумал, кто-то выродил письменное на сей счет распоряжение, кто-то привел его в исполнение... Они даже не постыдились надписи на плитах оставить вполне читаемыми, слегка лишь их поцарапав. Дорожки из могильных плит сходились к Ленину... Не символично ли?

То, что я испытывала тогда, в сороковом, можно назвать скорей удивлением, недоумением. Наверное, все-таки недоумением. Но бессловесным. Ведь мы и от старших ни полслова по этому поводу не слышали. Но мы ничего и не спрашивали. Противоестественно, но так. Какой-то микроб лишил нас детской непосредственности и просто здорового любопытства.

Интересно, занятно было читать надписи надгробий. Быстро сообразили, что «ять» это «е», а палочка с точкой сверху это «и», ну а на твердый знак в конце слова можно вообще не обращать внимания, ничего он не обозначает. И читали не очень понятное, но зато хорошо запоминающееся: «капитан-командор», «капитан бригадирского ранга», «коллежский советник», «камергер», «надворный советник»... Но занимали меня больше всего два или три Георгиевских кавалера: как это могут быть Георгиевские кавалеры? Ведь кавалеры только у дам бывают... А сердце щемило над маленьким мраморным надгробием княжны (Гагариной, кажется). Она и прожила-то всего день или два...

Спросила у своей закадычной подруги со школьной скамьи: «Помнишь, как в Ленинском садике ходили по могильным плитам?»

— Помню, нас воспитательница из детского сада водила туда гулять... Я думала, тут кладбище было...

Кладбище было, только не тут. Находилось оно в ограде главного храма Соломбалы — Преображенского Морского собора. Вот почему в надписях на плитах в основном военно-морские чины: генералы, генерал-майоры, даже адмиралы. В ограде собора против главного алтаря был похоронен и капитан Архангельского порта Петр Авраамович Чаплин, присутствовавший когда-то при закладке каменного собора в 1760 году.

В 1920 году собор был закрыт. Затем разграблен. А уж там было что грабить, одних икон сколько и каких! Масса драгоценных предметов, пожертвованных знатными прихожанами, в том числе два Евангелия XVIII века и напрестольный крест, подаренные командиром порта Иваном Яковлевичем Баршем, немало церковной утвари, пожалованной цесаревичем Павлом Петровичем в 1774 году. Собор постигла участь большинства церквей и храмов Архангельска. Уничтожили и кладбище. Но в дело пустили надгробные плиты. Они-то и «посеяли» махровые маргаритки в Ленинском садике. Понятно, почему больше всего их проросло на диком газоне вблизи пожарки. Это их-то я дарила маме! Я с ужасом поняла это на цветочном рынке у Соломбальского кладбища. В начале XXI века. Теперь-то ясно, почему всегда бледнела при виде этих букетиков бабушка, бледнела и крестилась, что-то еле слышно шепча. А мама молчала...

Через какое-то время надгробия на дорожках к Ильичу залили цементом. Но, видать, плохим, он быстренько сносился. И мой младший брат, родившийся в 1949 году, помнит, как на прогулках в садике пытался читать, что написано на плитах, рассматривал легкие орнаменты, удивительно сохранившиеся на них.

С началом довольно масштабного строительства города скверик нашего детства запахали-закатали, чугунную ограду сняли, сделали новую планировку дорожек, они теперь не упираются в Ленина, проходят сторонкой с площади Терехина, Никольского проспекта, на улицу, которая ведет к храму Мартина Исповедника.

Старинная и самая почитаемая икона здесь — икона Божией Матери «Всех скорбящих радость», подаренная богатым архангельским лесопромышленником и меценатом Дмитрием Петровичем Головиным. Его расстреляли 17 декабря 1920 года на Мхах. Догадываясь, что идет на казнь, он разулся и через охранника, относившегося к нему с уважением, передал свои сапоги сыновьям. Так что родные знали о последнем дне Дмитрия Петровича. А его внучка Аделаида, которую угораздило родиться в 1926 году именно 17 декабря, узнала об этом жутком совпадении лишь много лет спустя, когда забрезжила для деда посмертная реабилитация. От своего бывшего одноклассника-юриста.

Я кляну это наше «не к рóзговору», кляну свою неспособность задавать детские вопросы и, почти не выходя из дома, веду непростые «раскопки» в документах, письмах, черновиках автобиографий, «выписях» из церковных книг... Стараюсь, как могу, наладить «времен разорванную нить». Не так уж безуспешно. Установила же я год амнистии дедушки. Собственные «раскопки» убедили меня, как заблуждались много лет бабушка и мама, думая, что причиной ареста моего дедушки Федора Евдокимовича и 58-й статьи была его сердобольность, не подчинившаяся классовому принципу.

Напротив дома маминых родителей в пустующем огромном производственном корпусе Соломбальского механического завода разместили в 1929-м, в год «великого перелома», сосланных с Украины кулацких жен и детей. Их-то, грязных, оборванных, продрогших и голодных служащий солидной советской организации УБЕКО-Север целыми стайками приводил в дом. Бабушка грела воду, чтобы им помыться, кормила, чем могла, украинских «гостей»... (Редкую ночь целую вязанку их без всяких гробов не везли хоронить...) Доноса на сей счет не было. Не было! В самое жестокое время люди могли оставаться людьми. Так то люди...

И все-таки донос был, хотя в деле он не подшит. Автора доноса нетрудно было вычислить. Но автор интересовал меня меньше всего.

О судебном разбирательстве «тройки», о лагере дед, насколько я знаю, молчал. Бабушка и мама думали, что отшучивается, когда с усмешкой говорит: «Из-за «мерзавчика» я сел». Знали бы они, до какой степени это не шутка. Она-то мне и помогла размотать клубок дела. Банального, глупого, местами фантастически нелепого.

Началось с не очень удачной шутки. Кто-то в присутствии деда (а он не пресёк!) попросил его рассыльную: «Сбегай-ка в аптеку за «мерзавчиком», в горле что-то першит». В аптеке девушку на смех подняли. Затаила обиду надолго, а пришло благоприятное время «настучать», и настрочила донос. Криминал усмотрели в том, что деду не нравилось, что рассыльная в часы работы по партсобраниям бегала, что дед иногда задавал риторические вопросы: «Когда жить нормально будем?» Вполне хватило, чтоб схлопотать пять лет лишения свободы «за распространение контрреволюционных слухов в вопросе хозяйственных затруднений». А ведь прав был Федор Евдокимович: во всем виноват «мерзавчик»!

На «раскопках» своих немало любопытного я открыла.

Еще до 80-х годов XIX века Мосеев остров, где во время приездов в Архангельск царь Петр I не раз бывал в гостях у архиепископа Афанасия, был покрыт мхом. И место это много лет использовалось как сад для городских гуляний с музыкой и фейерверками. Оказывается, яркие праздничные пиротехнические чудеса устраивал мой прадед Павел Сергеевич Башмаков, отец маминой мамы. Он из Кронштадта. В четырнадцать лет его отдали в школу кантонистов. А когда пришло совершеннолетие — в военно-морской флот. Артиллеристом-пиротехником при Архангельском военном порту он отслужил ровно четверть века.

Оказывается, первым учителем в школе лоцманов, которая находилась в пригородной архангельской деревне Пески, был муж бабушкиной старшей сестры Екатерины Константин Алексеевич Кнышев. А их сын стал одним из первых ледовых штурманов, плавал на первом в Архангельске ледоколе «Николай».

Оказывается, среди тех, кто ходил на поиски пропавших полярников экспедиции Георгия Седова, был муж бабушкиной племянницы Елены Константиновны (в девичестве Кнышевой) капитан парохода «Печора» Яков Ильич Вешняков.

Этим «оказывается» числа нет. Но еще об одном все-таки скажу. Оказывается, я троюродная тетя Сергея Соловьева, известного кинорежиссера. Он-то, наверное, и не подозревает о моем существовании, хотя мне довелось общаться с его бабушкой, родной сестрой гидрографа Павла Башмакова, и с его мамой. Всё думала, вот как-нибудь в очередной приезд в Москву раскачусь в гости к режиссеру: «Здравствуйте, я ваша тетя!» А не поверит — предъявлю фотографии, где его дедушка с бабушкой, молодые, красивые и счастливые, где его прадед (по материнской линии) Иван Павлович Башмаков, брат моей бабушки Ульяны Павловны, с женой и всеми детьми.

_{Иван Павлович Башмаков с женой и детьми. Фото кон. XIX в.}

А про Ивана Павловича, смотрителя жужмуйского маяка на Белом море, могла бы рассказать целую ледовую одиссею, едва не стоившую ему жизни. Удивительного мужества и стойкости был человек! Когда стал вопрос: погибать от неминуемой гангрены или самому себе быть хирургом (на далеком острове, без связи с миром, без всяких медиков надеяться не на что), сам себе ампутировал все пальцы на отмороженной ноге. Спас ногу. Но до конца так и не поправился. Однако оставался Иван Павлович на маяке, при любимом деле, в свободное время выучился столярному делу, сапожному ремеслу, не по одному разу в лето на лодке под парусом (один!) ходил на Соловки и обратно.

_{27 января 1898 г. И.П. Башмакова и служителя К.А. Корпачева, охотившихся на тюленей у острова Жужмуйского, унесло в море на внезапно оторвавшемся припае. Десять дней они бедствовали на льдине, укрываясь от непогоды под лодкой-ледянкой. Пищи у них не было никакой. Лишь через несколько дней посчастливилось убить небольшую нерпу, мясом которой и питались, поджарив на ружейном шомполе.}

_{Льдину наконец прибило около Мягострова под Поморским берегом. Отсюда они направились на поиски селения, но, не зная точно, где оно, долго его искали. Эти блуждания без дорог по глубокому снегу и крепкий мороз совсем истощили их силы. В конце концов, К.А. Корпачев отказался двигаться дальше, хотя они уже были на твердой дороге. Остановившись у кучи сетей, лежавшей рядом с дорогой, он остался здесь, а смотритель кое-как дотащился до селения Колежмы. Немедленно отправленная отсюда помощь Корпачеву нашла его уже мертвым. Смотритель же отделался только потерей пальцев на левой ноге, которые он сам же и ампутировал посредством перочинного ножа и ножниц. [Башмаков П.И. Исторический очерк маячной и лоцмейстерской службы на северных морях. Рукопись, хранящаяся в VII ММФ. С. 242.].}

Я была еще совсем маленькой, когда его сын, мой дядя Паша (Павел Иванович Башмаков) при мне показывал моему папе выстроенное им родословное древо Башмаковых. На огромном свитке какой-то необычной бумаги, очень похожей на ткань. Всё надеялась, вот когда-нибудь доберусь до нашего древа и, уж точно, узнаю, кто были далекие немецкие предки рода Башмаковых. Не довелось. В 2005 году погибло оно при пожаре вместе с последней его хозяйкой.

Румянцева Вера Николаевна

Родилась в 1932 г. в Архангельске. Окончила Архангельский Государственный педагогический институт. Больше 30 лет проработала журналистом в архангельской газете «Северный комсомолец». Автор множества интервью и репортажей, самые значимые из которых составили книгу «Я вас люблю» (Архангельск, 2006).

Версия для печати