Альманах «Соловецкое море». № 7. 2008 г.

Петр Леонов

История души человеческой, хотя бы самой мелкой, едва ли не любопытнее и полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений зрелого ума над самим собой.
М.В. Лермонтов. «Герой нашего времени»

В советское время индийский чай продавался в картонных коробочках, на которых был изображен слон. Находящийся в этой коробочке чай был завернут в фольгу, наклеенную на бумагу. Илья Моисеевич на бумажной стороне «чайной» фольги часто писал заметки. В его архиве я обнаружил переписанное на такой фольге стихотворение Юрия Окунева:

Ведите дневники! В них искренности корни,
Души наивной первозданный лик.
Мне все равно, писатель или дворник —
Ведь там, где исповедь — любой из них велик!

_{И.М.Иванов на Соловках. 1980-е гг.}

Каменщик Илья Моисеевич Иванов жил на Соловках с 1968 года, и с молодых лет до смерти в 1990 году вел дневниковые записи. Иногда их иллюстрировал. Чтобы понять, каким был Илья Моисеевич, надо одновременно представить трагического гоголевского Акакия Акакиевича, комических персонажей Чаплина и шукшинских чудиков. И к ним непременно — это пожалуй самое главное! — присовокупить лесковского мастера Левшу, обласканного за талант в царском дворце, а потом всеми забытого, от пития и болезней чуть ли не под забором почившего. И еще вспомнить униженного и оскорбленного, но гордого и мечтательного бывшего титулярного советника Мармеладова из «Преступления и наказания» Достоевского. Мармеладова, коего жена Катерина Ивановна любовно называла «малявочкой»… А еще упомянуть старого Фирса, которого в финале чеховской пьесы «Вишневый сад» хозяева забыли в проданной усадьбе, как забывают старую шляпу... Короче говоря, — представить несуразного русского мужичонку, которого каждый из нас наверняка не раз встречал в своей жизни. Встречал, но не обращал на него внимания. Не замечал.

С Ильей Моисеевичем Ивановым я познакомился поздним августовским вечером 1990 года. Мы с женой встретили у могучих стен Соловецкого монастыря маленького, странноватого на вид, не совсем твердо стоявшего на ногах человека. То ли клоуна, то ли блаженного. Оказалось, что он сбежал из больницы после второго инфаркта. Сразу попав под обаяние откровений Ильи Моисеевича, мы отправились к нему в гости. Жил он на улице Сивко в Луковом корпусе. Показывая нам свое небогатое жилище, хозяин продемонстрировал оригинальную конструкцию «трехпрограммного» домашнего кинотеатра. На подоконнике стоял телевизор (по нему показывали новости), на нем стоял телевизор поменьше (в нем кто-то пел), а роль третьей программы выполняло окно без занавески, выходившее на Никольские ворота монастыря, откуда мы только что пришли. «Третья программа у меня главная, — сообщил Илья Моисеевич, — по ней безо всяких помех идет круглосуточный репортаж с «Красной площади»! Небось, таких телевизоров даже в своей Москве не видали?!»

Как бывший технарь-гидравлик с неменьшим интересом я отнесся и к хитрому аппарату, стоявшему на столе. С его помощью хозяин проводил чудесное превращение прогорклой томатной пасты, купленной задешево в РайПО, в напиток для настоящих мужчин — «Соловецкая слеза», сводя тем самым на нет усилия лигачевской антиалкогольной кампании. Лихо продекламировав частушку: «Гнали, гоним, будем гнать! Пятью девять — сорок пять!», Илья Моисеевич рассказал нам, что за свои «химические опыты» не раз бывал бит и кулаками, и рублем драконовской соловецкой властью. И тут же предложил нам выпить «за знакомство». До сих пор не могу простить себе, что даже не попытался удержать больного старика, весело балагурящего перед лицом приближающейся смерти, от приема вонючего зелья.

Совершив ритуал знакомства, Илья Моисеевич удалился за предметом, ради которого мы пришли в гости. Я тем временем разглядывал комнату. На одной стене висели портрет Ворошилова, пейзажи, карта СССР. На другой шпалерной развеской было закреплено множество пакетиков из-под супа. Привлекли внимание трофейные часы «Фриц», как позже выяснилось, являющиеся одной из двух ценностей этого дома, наряду с дневником, который Илья Моисеевич трепетно, бережно, словно младенца, передал нам с рук на руки…

_{Страница из дневника И.М.Иванова}

Открыв толстый, с металлическими уголками на самодельном переплете «дембельский» альбом, мы обомлели. В первой части его мелким каллиграфическим почерком были переписаны стихи Пушкина, Лермонтова, Маяковского и прочих классиков, сопровождаемые милыми, наивными, с любовью выполненными акварелями — портретами поэтов, иллюстрациями. И все это было проложено папиросными бумажками, проклеено, переплетено. Зачем было утруждать себя — тратить время, чернила, краски, на изготовление подобного манускрипта?

В советскую эпоху книги русских классиков печатались миллионными тиражами. Но то были типографские, обезличенные массовым тиражом книги. А фолиант Ильи Моисеевича был изделием штучным, уникальным, подобным рукописям средневековья. Переписывая стихи, пропуская их через себя, Илья Моисеевич мог, пожалуй, с большим основанием, чем Цветаева, сказать: «Мой Пушкин», а еще и добавить: «Мой Лермонтов», «Мой Некрасов», «Мой Крылов»…

Вторая часть дневника, начатая во время службы Ильи Моисеевича в армии в Прикарпатье (с 1951 г. в городе Старо-Константинов Каменец-Подольского района), была озаглавлена «Записи о погоде. Записки о натуре». Первые тексты вполне соответствовали заголовку:

«15 августа 1953 г. Часто приходят в гости дожди. Ночью свежо.

21 августа 1953 г. Погода просто прелесть. На «небеси» ни одного облачка. Жарковато.

25 сентября 1953 г. Погода в продолжение прошедшего времени хорошая. Можно сказать, замечательная. Особенно вечером и ночью — как на картинах Куинджи.

31 декабря 1952 г. Странно для меня — наступил Новый год, а тут на улице идет дождик».

_{Страница из дневника И.М.Иванова}

В дневнике Ильи Моисеевича метеосводки чередовались с записями и рисунками, посвященными реалиям солдатской жизни: работа техником на аэродроме, увольнения в город, комсомольские собрания, дежурство на посту № 1 у знамени Алленштейнского авиационного полка. В запротоколированный однообразный армейский быт врывались драматичные сюжеты: «Вчера вечером скончался наш И.В. Сталин. Был траурный митинг» (рядом нарисованная юным Ильей Ивановым еще в конце 1940-х г.г. на демонстрации в Москве картинка «Сталин на трибуне Мавзолея»). Были в дневнике и другие печальные записи, касающиеся смерти товарищей по полку: «Застрелился Пушкарский», «Погиб Яровой». Рядом с последней записью и портретами однополчан помещен акварельный рисунок, сделанный во время богослужения в православном храме.

_{Страница из дневника И.М.Иванова}

Со временем вместо протокольных записей стали появляться развернутые тексты: «В 4 утра подняли по боевой тревоге. Разгружал 5 автомашин авиабомб с отделением в кол. 10 чел. без обеда. Полк и батальон снялись с места во всеоружии. За день проехали 20 населенных пунктов. В одной деревне женщина выглянула из окна и, увидев большое скопление техники и солдат, побледнела и стала креститься. Бедная. Думала — война».

Приближалась хрущевская оттепель. Расстреляли Берию. Перестали ссылать в лагеря невинных людей. Постепенно стали исчезать страхи в обществе, слабела цензура. В конце армейской службы (а служили тогда солдаты 4 года) Илья Иванов начинает доверять страницам дневника не только сводки погоды и факты своей биографии, но и размышления о бытие:

«7 июля 1955 г. Сейчас вечер. Закат солнца. Погода тихая. В городе слышны музыка, песни. Оглянешься кругом, посмотришь и скажешь: „Эх, и жизнь хороша!“ А мне жить как будто не хорошо. Чего-то на душе тяжело… Посмотрел на небосклон — половину его, если не больше, затянуло облаками. Так и у человека — мало светлого, радостного, истинного в жизни бывает.

7 февраля 1955 г. Посмотрел к/ф „Глинка“. Понравилось. Но почему у всех талантливых людей жизнь не сладкая?»

С этого времени дневник стал для одинокого в этом мире талантливого человека Ильи Моисеевича самым заветным другом. Другом, который все поймет, не осудит, молча примет тебя таким, каков ты есть. И, главное, никогда не предаст.

Подробно описан и «обрисован» в дневнике «путь на свободу» — маршрут, по которому Илья Моисеевич ехал домой из армии. Львов, Коростень-Подольский, Гомель. Брянский вокзал.

«Вот уже еду по матушке России по Брянской земле. Меня окружают молоденькие елочки, березки, чистый воздух и небо. Хорошо!»

Рядом — щемящий, напоминающий Нестеровский акварельный пейзаж. Небогатая трепетная природа среднерусской полосы. А дальше в дневнике почти нет записей. Вместо них — отчет в рисунках о путешествиях по стране в поисках работы и себя. Загорск. Казань. Йошкар-Ола. Москва. Вологда. Архангельск. Кавказ. Пятигорск. Эльбрус. Шахта в Ткварчели. Грозный. Ставрополье. Ростов-на-Дону. Новочеркасск. Саратов. Тарханы. Ленинград. Волховстрой. Северодвинск.

На рисунках запечатлена поездка на родину в деревню Чулоса Лешуконского района Архангельской области в августе 1961 года. Дом отца. Сарая деревенская улица. Большие двухэтажные дома.

В альбом-дневник вклеены документы — свидетельство о рождении Ильи Моисеевича Иванова 31 июля 1931 года, ведомости об успеваемости в Койнасском школьном детском доме Лешуконского района. Там Илья учился с 1939 по 1945 годы. Оценки были разные: от «отл.» по поведению, истории и географии (не зря он потом исколесил всю «широку страну свою родную») до «удов» по всем основным предметам. Как не странно, и по рисованию в начальных классах тоже была «удочка». Но к концу учебы в интернате произошло необъяснимое — Илья стал рисовать так, что удивлял и ребят, и учителей.

С детства мечтал Илья Моисеевич стать художником, но мечта эта не сбылась. Помню, как он с горечью рассказывал нам о своей трусости, когда, приехав в Москву поступать в Суриковское училище, испугался и не явился на вступительные экзамены. «После этого вся жизнь пошла наперекосяк! Катался по стране как перекати-поле…» С 1955 по 1968 г. пришлось работать на разных нелюбимых работах. «Был слесарем, модельщиком, столяром, нефтеразведчиком-буром, шахтером, на пилораме, бетонщиком, сантехником, монтажником, футировщиком, плотником, арматурщиком, каменщиком и даже грузчиком». Лишь после приезда на Соловки в 1968 г. и освоения специальности каменщика-реставратора Илья Моисеевич обрел себя. Но об этой своей главной работе он нам почти ничего не стал говорить. Вспомнил с юмором, как однажды у Святых ворот монастыря экскурсовод показал на него пальцем «как на памятник» и сказал туристам: «Вот идет человек, который воссоздал эти врата». Илью Моисеевича это смутило, и он поскорее сбежал в баню. Сбежали и мы от Ильи Моисеевича, не досмотрев дневник, но, пообещав вернуться.

Встреча эта крепко занозила мое сердце. Взял за живое его горький рассказ о жизни. («Талант мой растащили, обворовали меня до последнего…») И, вместе с тем, как у всякого нормального русского мужика, было в Илье Моисеевиче спокойное ожидание смерти. Без гамлетовских рефлексий. Глубокое осознание того, что «труд, завещанный от Бога, выполнен». Он и дело свое реставрационное на века сумел сделать, и пострадать посчастливилось сполна. Выдюжил. До конца пронес крест, какой Господь в этой жизни послал. Карандашный рисунок: клоун с улыбающимся до ушей ртом, висящий на П-образной виселице-воротах. Рядом подпись: «Илья Моисеевич Иванов. Вечная память». И пронзительная песня Тони Мельник, которой она вспоминала Мастера: «Ты не вейся, черный ворон над моею головой…» Ученица Ильи Моисеевича Геля Вдовкина рассказала, что и он сам эту песню петь любил.

Вскоре после ночного знакомства с мастером каменных дел Ивановым мы уехали в Москву. Прилетели на Соловки через пару месяцев на постоянное место жительства, но с Ильей Моисеевичем не встретились. Он умер в августе. Быть может, даже в ту самую ночь, после того, как мы ушли из его дома. Тело его обнаружили в квартире через несколько дней после смерти. В газете «Соловецкий вестник» ее создатель и главный редактор Антонина Мельник написала пронзительный некролог:

ПАМЯТИ МАСТЕРА
Умер Илья Моисеевич Иванов — один из тех мастеров, которые стояли у истоков соловецкой реставрации. Многие из нас работают ради денег, Илья Моисеевич работал из любви к Соловкам. Первоклассный каменщик, он делал все основательно, чувствуя стиль древних мастеров и понимая смысл каждого положенного им кирпича. Он не допускал халтуры, и то, что он когда-то неторопливо и с любовью сложил, будет стоять века. Несколько лет назад Илья Моисеевич ушел из реставрации, и каменщика, равного ему, там так и не появилось. Спасо-Преображенский собор, где он восстанавливал портал, Святые ворота (любимое детище Ильи Моисеевича) — здесь зримо и осязаемо запечатлелся его труд. Он не был святым и безгрешным человеком, но его романтическое отношение к своей работе по восстановлению монастыря искупает мелкие человеческие слабости. Душа его останется на Соловках.

После закрытия газеты «Соловецкий вестник» в 1995 году, студию Соловецкого радио, на котором я работал, перевели в бывшее помещение редакции районной газеты. Разгребая завалы на стеллажах, я обнаружил два чемоданчика покойного Илии Моисеевича. Там были личные вещи — рабочий халат, конверты и открытки, складной стаканчик, старинные кованые гвозди, сувениры из поездок по стране (в т.ч. листочки с деревьев, выросших у могил Пушкина и Лермонтова, кусочек от стены Московского Кремля), бережно сохраненная коллекция вырванных зубов самого хозяина чемодана. Как я узнал позже, у Ильи Моисеевича была также и вполне серьезная коллекции часов, старинных монет, значков, которые исчезли после его смерти. Сын автора некролога Саша Мельник рассказал мне, что в детстве играл у Ильи Моисеевича на музыкальном инструменте, сделанном из подвешенных на веревочках гильз. В дневнике Илья Моисеевич упоминал про икону, которую никому не хотел продавать, хоть и просили. Но самое главное, что в чемоданчиках вперемешку с письмами хранилось огромное количество дневниковых записей. Поражало не только их количество — сотни, а может быть даже тысячи — не считал, но и содержание: личная жизнь, политика, работа, путешествия, природа, культура. И постоянный самоанализ, размышления о бытие, о жизни и смерти. Как мог написать такое, причем хорошим литературным языком, практически без ошибок, круглый сирота из деревни, детдомовец-троешник, окончивший не журфак МГУ, а ремесленное училище? Дело в том, что у Ильи Моисеевича были прекрасные, всемирно известные учителя, которые бесплатно давали ему уроки великолепного, художественного языка.

Постоянно, с детства читал классику. Особо любовно относился к Пушкину. Не боялся равняться на него и в жизни, и в творчестве. Нежно любил Лермонтова, считал себя похожим на него скверным характером. Сердечно ценил подзабытого в наши дни Некрасова. Привлекало Илью Моисеевича в этом писателе-барине искреннее сочувствие маленьким людям. Судя по дневниковым записям, за свою жизнь соловецкий каменщик перечитал всех русских классиков. Они-то и были его подлинными учителями. Удивило меня, что он высоко оценил рассказы такого эстета, как Бунин. Неожиданным показалось сравнение Ильи Моисеевича себя с «Лукой-утешителем» — героем пьесы Горького «На дне». Оказывается, многие любили ходить к Илье поплакаться в жилетку на его отнюдь не могучей груди. Особо относился Илья Моисеевич к Достоевскому. Прочитал три тома из собрания сочинений и остановился. Слишком сильно на него действовал Федор Михайлович. Потом не раз хотел дочитать Достоевского, но, видимо, так и не решился. Печально. Может быть, этот православный писатель помог бы ему найти дорогу к храму.

Разбирая архив Ильи Моисеевича, я наткнулся на неотосланное им письмо к бывшей жене — Софье Сорвановой. В нем Илья Моисеевич прямо заявляет: «Я в Бога не верю. Потому что, если бы Он был, то послал бы нам детей. Но их не было. А без детей семьи не бывает. Вот она и развалилась».

Если бы этот текст обнаружил архивист-атеист, то подобные слова, разумеется, трактовались бы однозначно. Но я пытался найти в дневниковых записях Ильи Моисеевича какие-нибудь другие слова, доказывающие обратное. Ну, не мог же Илья Моисеевич, русский северный человек, жить без Бога в душе!

Еще Тертуллиан сказал, что всякая душа человеческая — христианка. В дневнике Илья Моисеевич заявляет, что своим жизненным кредо избрал принцип «возлюби ближнего своего как самого себя», наверное, не зная, что заповедь эту дал людям Христос. Пишет он в дневниковых записях и о том, что всегда в жизни стремится поступать по совести (может быть и не ведая, что совесть — глас Божий). Осознавая себя человеком «не от мира сего», Илья Моисеевич называл себя «последним соловецким монахом». При этом откровенно писал о своих грехах. Соловки он именовал «Божьим местом», писал, что «работает на Святом острове как у Христа за пазухой». Не раз в отчаянные минуты, обращаясь к другу-дневнику, он заявлял, что «надеется только на Бога».

Пожалуй, больше, чем приведенные цитаты меня успокоило другое — регулярные записи о… погоде. Записи о погоде — это дыхание Господа на страницах дневника Ильи Моисеевича. «Когда на землю сходит закат, когда воцаряется покой вечного сна и тишина угасающего дня, я вижу Твой чертог под образом сияющих палат и облачных сеней зари. Огонь и пурпур, золото и лазурь пророчески говорят о неизреченной красоте Твоих селений, торжественно зовут: „Пойдем к Отцу!“» Это слова акафиста «Слава Богу за все!», написанного православным проповедником митрополитом Трифоном (Туркестановым). Почти теми же восторженными словами описывал закаты на море и облака на небесах Илья Моисеевич Иванов, при этом по ошибке числящий себя неверующим.

«Конечно, очень важно, чтобы Вы верили в Бога. Но еще важнее, чтобы Господь верил в Вас!» — говорил митрополит Антоний Сурожский. И Господь верил в Илью. Почему? Лишь Он знает. Сам Илья Моисеевич удивлялся, как чудом выходил из всевозможных передряг: он падал с крыши, его ударило чем-то сильно тяжелым на производстве (в дневнике не расшифровано чем), после чего он был уверен, что не выживет. Тем не менее — выжил. Пытался он и сам звать смерть в минуты отчаяния, но Господь его вовремя останавливал. (Нейдет из головы страшный рисунок «Смеющийся клоун на виселице». Карикатура на самого себя? Или просто нарисовал спьяну, не ведая, что творит, детскую смешную картинку?)

Были в жизни Ильи и явные знамения, которые он попросту не замечал. Ниже вы прочтете дневниковую запись от 30 декабря 1964 года, в которой он с недовольством констатировал, что на лбу у него появилась поперечная морщина, пересекшаяся с продольной. Поразительно, но он сам не заметил того, что было видно всем: с 33 лет его чело украшал четкий крест, образованный двумя глубокими морщинами.

Дневниковые записи Ильи Моисеевича, иногда интересные (словесные и акварельные зарисовки людей, природы), а иногда скучные, банальные (политические обозрения, толкование азбучных житейских истин), порой возвышенные (объяснения в любви своим «детям» — памятникам, которые он реставрировал), а порой низкие (описание пьяных и блудных похождений), ритмика этого мозаичного дневника, написанного на писчей бумаге, на клочках газет, фольге из-под чая, разорванных конвертах, билетах и билетиках, милицейских протоколах и даже на обороте объявления, сообщающего о проведении литургии в Спасо-Преображенском соборе, создавалась на одном дыхании. Чуть ли не в каждую запись включались почти библейские по лаконичности и емкости сводки погоды, которые Илья Моисеевич старался соотнести с жизнью человеческой, с собой, маленьким грешным человеком. И благодаря этому за маской клоуна, за рожей пьяницы, за личиной юродивого высвечивалась светлая и прекрасная Душа-христианка, томящаяся в провонявшем от курева и вина, прогнившем от тяжких трудов, хворей, побоев, почерневшем от грехов и неверия теле.

Судя по дневниковым записям, он очень любил радугу. А ведь радуга, «рай-дуга» — мост от человека к Богу, который согласно ветхозаветному сказанию был подарен Ною Господом «во знамение завета». Всякий человек создан по образу и подобию Божьему. Таким был и не успевший в земной жизни дойти до храма, исповедаться раб Божий Илия. Прими, Господи, в качестве исповеди дневник его жизни.

Я даже не знаю точно, был ли крещен Илья Моисеевич. Скорее всего, был. Ведь день рождения его отстоит от Дня поминовения Илии-пророка всего на два дня. То есть, имя ему, хоть и в советском 1931 году, очевидно давали по Святцам. Знал ли сам Илья Моисеевич смысл имени пророка, которым он был наречен? Не уверен. В переводе с еврейского имя Илия значит «Крепость Господня».

Упокой, Господи душу усопшего раба твоего Илии. Прости ему все согрешения вольные и невольные. Даруй ему Царствие Небесное. Аминь.

Так молюсь я каждодневно, в надежде на милость Божию. Помолитесь и вы об упокоении, спасении души доброго человека, соловецкого художника-каменщика Илии. Подумайте о его жизни и смерти. И о своей тоже.

СОЛОВЧАНЕ ОБ ИЛЬЕ МОИСЕЕВИЧЕ

Антонина Мельник:

Илья Моисеевич всегда интересовался политикой. Выписывал много газет, журналов. Внимательно слушал радио. Был в курсе всех политических событий. Когда стала выходить газета «Соловецкий вестник», он был очень доволен. Всегда старался быть первым ее читателем. Как только я привозила тираж из типографии в Северодвинске, он сразу идет со своими копейками, покупает газеты для себя, для своего друга юнги Трощевского. Отсылал ему газету в Прибалтику. Пытался подсказывать мне, о чем писать. Страшно переживал за все дела молодой, новорожденной редакции. Приятно было ощущать его внимание и заботу. Читательский отклик Ильи Моисеевича был самым непосредственным. Единственный, пожалуй, был такой заинтересованный читатель на острове…

Часто заходил к нам домой в гости. Очень ему нравились работы художника Баженова, которые были у меня. Особенно «Заяцкий остров. Половина шестого». Бывало, он встанет перед этой работой, полюбуется, бороденку вздернет, кверху посмотрит и скажет: «Третьяковка!» Это у него высшая похвала.

Работал чрезвычайно добросовестно, с любовью. И всегда понимал, где работает — очень любил Соловки. И не просто камни клал… Хотя, не понятно — верующий, неверующий…Трудно сказать, что у него в душе происходило. Но когда он занимался работой реставрационной в монастыре, у него на сердце было светло, это уж точно! Святые ворота — его детище любимое. Самые сложные места — кладка амбразур, свод в трапезной, портал в Преображенском соборе — это все Илья Моисеевич сделал.

Честно сказать — на Соловках у Ильи Моисеевича были не столько друзья, сколько собутыльники. Куча людей приходила к нему ради выпивки. А так, чтобы по душе поговорить, это были у него Владимир и Ольга Шапошники. Со мной и моим мужем Сашей Мельником любил тоже пообщаться. Геля Вдовкина была его первой ученицей, приехала на Соловки, только окончив ПТУ. Ее сразу поставили к Илье Моисеевичу на выучку. Он ее не только учил, но и прикармливал — она тогда мало еще денег получала. Сдружились как-то они. С Ольдой Дмитриевной Савицкой Илья Моисеевич познакомился в Москве, когда учился на реставрационных курсах в Новоспасском монастыре. Очень нежно они дружили. Два профессионала милостью Божией: архитектор и каменщик. Ольда Дмитриевна рассказывала, что в очередной приезд на Соловки она лазила по строительным лесам и сломала ногу. Первым, кто навестил ее в больнице, был Илья Моисеевич Иванов с кулечком конфет, с печеньицем. Ольда Дмитриевна говорит, что вся растрогалась, когда он пришел. Потом всегда вспоминала этот случай.

И очень он любил Володю Сошина. Это был для него совершеннейший кумир. Сколько бы мы не общались с Ильей Моисеевичем на архитектурные темы, он всегда говорил, что Сошин — самый лучший реставратор из тех, кого он знает. И считал, что только он может спасти Соловки.

А еще у Ильи Моисеевича было много друзей вне Соловков. Он почти каждый год выезжал на курорты Кавказа. Профсоюзы тогда его премировали за ударный труд. Главной целью поездок был не отдых, не любование на природу (хотя он зарисовки из путешествий всегда привозил). Его там ждали, встречали друзья, с которыми он переписывался все время. Там его любили. А у нас на острове многие, толком его не зная, пренебрежительно к нему относились. Ну, чего там, мелконький какой-то, пьяненький идет. Такой смешной! Но ведь он меру знал — под забором никогда не валялся. В долг если брал, всегда отдавал. Ну, если слабость имел. Так чего же тут сделаешь? У него, кроме этой слабости, очень много достоинств было.

Он такой добрый был. Помню, Юля Матонина, поэт наш замечательный, ко мне как-то зашла. Незадолго до своей гибели. Она тогда в таком состоянии была сложном. В полной прострации. И Илья Моисеевич тоже пришел. Юля сидела в углу молча. Она вообще была не разговорчива, а я не знала, как ее расшевелить. И Илья Моисеевич растерялся вначале тоже. Видит, что она какая-то грустная, в мрачном настроении, и пытается с ней пошутить. А она — никак. Он уж весь извелся, а потом вдруг решил сделать ей приятное. Говорит: «А хочешь, я тебе денег дам взаймы? Без отдачи. У меня есть!» А она: «Нет, не надо». Ему, видно кто-то сказал, что у Юли душевное нездоровье. С головой что-то не в порядке. И он ей говорит по-свойски: «Юль, если к тебе какие-нибудь привидения приходят, то ты на них не обращай внимания. Вот я иной раз запью, и черти какие-то появляются. А я им говорю: „Вон отсюда, я вас видеть не хочу и не желаю!“ Знаю, что они мне просто мерещатся. Поворачиваюсь на другой бок и прекрасно сплю дальше. Вот и ты также делай». Тут уж Юля не удержалась и заулыбалась. И он обрадовался, что ее рассмешил. Вот так он пытался доброе сделать и хорошее. Как добрый клоун ее веселил.

Крест на могилу Ильи Моисеевича сделал Сережа Краснокутский по проекту Сергея Морозова. Я им подсказала, что на кресте написать — молитву Благочестивого разбойника, распятого со Христом: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствии Твоем». Первый такой большой красивый северный крест с кровелькой поставили на могилу Илье Моисеевичу. Наверное, больше и нет таких крестов на кладбище. Ну, а как еще выразить любовь и уважение к ушедшему человеку? Только так.

Владимир Сошин:

_{Соловецкий каменщик Илья Моисеевич за работой. 1980-е гг.}

Я воспринимаю Илью Моисеевича просто как часть нашей жизни, нашей культуры. Как монастырь, крепость, собор. Ничего сверхъестественного в нем не было. Все было обычно, как обычны вода, земля, камни Соловков.

Думаю, что в наш век, когда в моде скандальные герои, сенсации, рассказ об Илье Моисеевиче мало кому будет интересен.

Я не знаю, что можно об Илье Моисеевиче написать такого особенного. Очень бы не хотелось, чтобы вместо него изобразили великого самородка или, наоборот, выставили неким чудиком. Боюсь, как бы рассказ о нем не стал похож на какую-нибудь агитку.

Еще раз повторю: он был вполне обычным нормальным человеком. При советской власти русский народ у нас превратили в народ советский. А Илья Моисеевич оставался русским мастеровым человеком. Он был настоящим человеком русской культуры, который привык трудиться не по книгам и чертежам и не придумывать что-то из головы, а на уровне генетической памяти делал работу так, как отцы и деды делали, как душа подсказывала. То, что он вел дневник, меня абсолютно не удивляет, — это тоже было в традиции русского народа, который наряду с устными рассказами, сохранял и записки о своей жизни, о предках.

После службы в армии я решил найти для себя такое место, чтобы не пришлось работать на советскую власть. Реставрация на Соловках оказалась этой нишей. «Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря…»

С Ильей Моисеевичем я впервые встретился в 1974 году в аэропорту на Кег-острове. Вместе летели на Соловки. Запомнилось, что у него с собой был не рюкзак или сумка, а обычный мешок, в котором вместо картошки лежали все пожитки. Илья Моисеевич возвращался тогда работать на Соловки каменщиком после полуторагодичного перерыва.

Жить нам с Ильей Моисеевичем пришлось рядом — в Святительском корпусе на первом этаже двери у нас были напротив. Общались часто и подолгу. И хотя не были похожи в житейском плане, но были близки духовно. Он с любовью говорил об Ольде Дмитриевне Савицкой, о стариках-каменщиках, которые учили его мастерству в Новоспасском монастыре. Когда мы занимались реставрацией Собора, то у нас с Ильей Моисеевичем была поразительно совпадающая реакция — ощущение прямой связи со Средними веками. Работал он всегда с пониманием того, что делает. И в результате из-под его рук выходила кладка, схожая с той, которую клал неизвестный мастер 400 лет назад.

Илья Моисеевич Иванов был каменщиком-профессионалом, одним из тех традиционных ремесленников, которыми всегда славилась наша страна. Он был ремесленником в неиспорченном — русском, а не советском смысле слова. Он, да еще плотник Алексей Океанов. Они являлись для меня на Соловках олицетворением русского народа. Того народа, который был в России в XIX веке и раньше. От которого во времена СССР оставались крохи, а теперь уже не осталось никого...

Кладку, сделанную Ильей Моисеевичем, всегда можно отличить ото всех других. Он делал ее, как Мастер. Подбирал каждый кирпич. Думал, какой стороной положить, какой раствор взять. Кладка у него получалась живая, не как у других, которые могли ровно и аккуратно выложить стену, но души, сердца в работу не вкладывали. А Илья Моисеевич, работая, даже разговаривал с кирпичами. И многим казался чудаком. В СССР к работе привыкли относиться, как к каторге. И работали халявно, гнали туфту. К этому советская власть приучила. А у Ильи Моисеевича была, очевидно, генетическая память, доставшаяся ему от предков-ремесленников, которая помогала ему работать и в советское время не для плана, а на совесть. От того, что он не вписывался в систему, и были все его беды — и рабочие не любили, и начальство не жаловало, и даже милиция била.

Себя Илья Моисеевич Иванов героем никогда не считал. И это тоже качество мастеровых людей, которые построили в свое время Соловецкий монастырь, да и всю Россию.

Он был всего-навсего человеком из народа, о котором у нас так много любят говорить, но которого никто не понимает. Достоевский в «Дневниках писателя», затрагивая темы о патриотизме, героизме русского народа, писал о том, что об этом не стоит говорить. Так как это само собой разумеющееся. Вспоминает казака, который вовсе не считает себя героем, не думает о Родине, а просто поступает так, как надо поступать на войне. Вот и всё. Также и Илья Моисеевич. Просто жил, оставался нормальным человеком, который честно, с любовью делал свою работу, рисовал, читал книги, вел дневник, в который выписывал стихи… И всем этим, по сути, сам того не подозревая, противодействовал советскому молоху, который пытался перемолоть русских людей.

Ангелина Вдовкина:

Однажды мы с Ильей Моисеевичем работали в Трапезной палате, дверной проем выкладывали. Ему надо было куда-то уйти. И он мне тогда впервые доверил самой делать кладку этого ответственного места. Пришел после, сильно задержавшись. Проверил всю мою работу. Похвалил. Сказал, что уже самостоятельно работать могу. Я и работала до начала 1990-х гг., пока реставрацию не закрыли. Частенько он заходил ко мне домой. Поговорить, выпить. Иногда, когда засиживался, и домой сил идти уже не было, оставался ночевать. На постель ложиться стеснялся. Постелит газетку в уголке и ляжет на нее. Не капризный был, смиренный. Обижали его часто на работе несправедливо, а он все терпел.

Владимир Шапошник:

Любимая песня его начиналась словами «Плачь, моя скрипка»! В сильном подпитии он пел ее со слезами на глазах, с подвывом.

С Ильей Моисеевичем я познакомился в сентябре 1975 года. Мы устроились в гостинице на Северном дворике. Шли по набережной Святого озера к столовой на Заозерной. Он стоял в проеме ворот под строительными лесами с мастерком в руках и внимательно рассматривал новых людей. Небольшого, даже маленького роста, в ватнике до колен, в брезентовом фартуке, заляпанном раствором, в кирзовых сапогах и кургузой шапке-ушанке, с защитными очками на лбу. Как оказалось, этот свой профессиональный облик он сохранял круглый год в любую погоду. В зимнее время сапоги сменялись большими валенками с галошами. Гардероб дополняли теплые, в несколько слоев рабочие рукавицы.

Вскоре я устроился на работу в реставрационный участок и получил «келью» в Святительском корпусе на первом этаже. На Соловки я приехал с этюдником и творческими планами, поэтому общение с Ильей Моисеевичем не заставило себя ждать. Он начал захаживать в гости с неизменной «бомбой» (это дешевый портвейн «Кавказ» или «Агдам», разлитый в бутылки из-под шампанского и завезенный на Соловки в большом количестве). Поговорить он любил, особенно с новыми образованными и интеллигентными людьми. Главным предметом нашего общения было искусство и художники. У Ильи Моисеевича сформировались устойчивые эстетические вкусы. Любил он Лактионова («Письмо с фронта» считал непревзойденным шедевром), Шишкина, Саврасова, Леонардо да Винчи — предметное искусство. Я же в ту пору отдавал предпочтение импрессионистам, французскому и русскому авангарду начала ХХ века. Мы почти не спорили. Он настойчиво хотел от меня объяснений, которые бы его убедили. Решительно не принимал только абстракционизм. Пользуясь возможностью, я его несколько раз рисовал. У Ильи Моисеевича внешность была артистическая: татарский тип лица, бородка клинышком, усики.

_{Автопортрет (?). 1980-е гг.}

Хороших каменщиков на участке было несколько, но Моисеевич — не только лучший, но и вдумчивый реставратор. По чертежам архитекторов он прокладывал оконные и дверные проемы в Келарской и Чоботной палатах, в Центральном комплексе и в келейных корпусах, бойницы в башнях и по крепости, но самой «звездной» его работой стал северный портал Спасо-Преображенского собора.

Иногда приходилось бывать у него в гостях — «напротив». Жилище бывает очень похожим на своего хозяина. В очень тесную, насквозь прокуренную его келью (на одного человека) набивалось по пять матросов. Окно упиралось в южное крыльцо собора. Илья Моисеевич любил окружать себя разными предметами, хотя трудно назвать его коллекционером. В келье его стояла массивная дверь с глазком и кормушкой лагерного времени. По углам стопками стояли большемерные кирпичи. Хозяин любовно называл их «стариками». На подоконнике кипами лежали книги и журналы из местной библиотеки. Посреди комнаты стоял стол с электроплиткой, чайником, стаканом, кружкой, пепельница с обнаженной нимфой. Под столом — припасы из Рыбкоопа и пустые бутылки. Кровать была завешана байковым одеялом (вроде алькова). В общем, это была вполне «соловецкая обстановка». После подпития он доставал из чемодана заветный дневник, который вёл чуть ли не с детского дома. Было ему в ту пору года сорок четыре, и он мне казался почти стариком.

Впоследствии, незадолго до пенсии, он устроился работать сторожем в музей. Изменил свой имидж. Приходил в сторожку в черном костюме. Жил он тогда в Луковом корпусе с видом «на Кремль». Комнатку обустроил точно так же, как в Святительском корпусе. Непременно отмечал день пророка Илии (2 августа) большим гуляньем с гостями. Именины 1990 года стали для Ильи Моисеевича последними.

Ольга Шапошник:

В 1970-е гг. у нас часто бывали в доме Илья Моисеевич Иванов и Алексей Океанов — реставраторы от Бога, хотя и не безгрешные, как и все мы, люди. Я тогда написала и подарила им стихи:

Два тихих алкоголика
Шли берегом извивами.
Вещали ни о чем:
«Кирпич должон быть звонким,
А глина — маслянистой.
И уж совсем паскудно
Цементом печь заделать».
Два тихих человека
Шли берегом в тумане.
Их речь была нескладной,
Как будто ни о чем…

«ХОЧУ ПОНЯТЬ ЧТО-ТО ГЛАВНОЕ…»

Из дневниковых записей И.М. Иванова

Начинаю приводить в порядок свой личный архив. Все прошедшее встает перед глазами. Погода. Почти каждый день идет снег. Холодный ветер.

Иной раз проявляю просто ослиную упрямость, бывает даже во вред себе. В кого я такой уродился, не знаю. О татке и матушке судить не могу, слишком зелеными они нас оставили. Но все же думаю — в отца. Он был председателем колхоза. Мать вспоминаю тихую, ласковую, человечную. Ее материнская доброта меня до сих пор греет.

Мать — это святое имя, в нем великая ласка и великое самопожертвование ради своих детей. Отдавала, отдает и будет отдавать свой последний кусочек хлеба, свое последнее тепло, лишь бы ее чада жили. Моя мама умерла 30 лет назад. Не помню ее черты лица, помню только усталую фигуру. Не могу вспомнить конкретно и ее ласки, но помню материнское тепло. Оставила нас мал мала меньше — пятерых отцу. А он не выдержал расставания — вскорости ушел к ней на тот свет.

Была б моя воля, я бы сделал главным государственным праздником День Матери.

Посмотрел к.ф. «Председатель». Показана послевоенная колхозная жизнь. Правдивая хорошая картина. Помню то время. Хлеба не было, ели мякину. В деревнях — малые да старые. Лошадей запрягать не во что было. Плоха, бедна была деревня.

Отец тоже был председателем колхоза, но умер до войны, вслед за нашей матерью в 1938 году.

При мне умирала бабушка, по ее просьбе бегал за отцом. Мать умерла в районной больнице. Отец — на пароходе на реке Пинега (ехал домой из Архангельска). Снились мне после. Рассказывал тете. Она ахала: «Лекарь с тобой!» Такая у нее была присказка. Младшая сестренка спрашивала: «Как татка умер?» Придумывал своим детским умом, показывал. Лег на лавку, вытянулся, как струна, закрыл глаза, сложил руки крестом на груди. «Поняла?» Вроде бы поняла. А потом в войну она пропала, моя младшая сестричка Ленка. Наверное, тоже умерла. А может быть, жива? Живи, Ленка, живи!

22 июня 1941 г. В этот солнечный день мы, пацаны, как всегда играли в «белых и красных», в Чапаева, Буденного и Ворошилова. Лихо рубились деревянными саблями, стреляли из самодельных маузеров и пулеметов. И в этот день началась война.

_{В ремесленном училище 1940-е гг.}

Это короткое слово «война» заставило посерьезнеть всех — от большого до малого. Все наши игры разом прекратились.

От взрослых мы уже слышали о «царской», гражданской и финской войнах. В детдом приглашали их участников. Еще свежа была в памяти встреча с тяжело раненым бледным дядей, бывшим красноармейцем, награжденным двумя боевыми медалями «За Отвагу». Он рассказывал нам о штурме линии Маннергейма, о боях с белофиннами. Мы как зачарованные смотрели на его медали. До Великой Отечественной войны человека с военной наградой в нашем лесном краю можно было встретить также редко, как легковую автомашину или аэроплан.

Дыхание войны ощущалось даже в нашем, расположенном далеко от линии фронта детдоме. Сократили продовольственный паек. Стали проводить политинформации, взяли на фронт директора, завхоза и плотника. Двое из них погибли. В детдоме установили радио-динамик. Последние известия Совинформбюро приходили послушать пожилые колхозники. Известия были неутешительные — Красная армия отступала, оставляя один город N за другим.

Вспоминается: зима, вечер, горят керосиновые лампы. Политинформация. Нам читают опубликованную в газете «Правда» поэму «Таня», про совершившую подвиг комсомолку Зою Космодемьянскую.

Повсюду весели плакаты «Всё для фронта, все для победы! Под знаменем Ленина, под водительством Сталина!», «Смерть немецким фашистским оккупантам!»

С нетерпением ждали, когда нам покажут документальный кинофильм «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой». Наконец-то Гитлеру дали по зубам. Лед тронулся.

У одного нашего парнишки отец застрелился, не сумев выплатить немалые налоги. Перед смертью написал поэму в стихах. Там была такая строчка: «Ухожу я в подземный колхоз…»

Появились «отвоевавшие» фронтовики. Военрук без руки, другие на костылях…

К нам в детдом привезли эвакуированную девочку из блокадного Ленинграда, худенькую, бледную, тоненькую как тростиночка.

Во время войны среди пацанов в Детском доме распространился слух, что Архангельскую область просят в пользование англичане. И станут они нас кормить белым хлебом. Постановили: «Будем лучше голодными, но англичане и их белый хлеб нам не нужны».

Мы с моим другом Маратом Петраковым решили бежать в Москву. Стали собирать продукты на дорогу. По кусочку сахара, по чайной ложечке масла в день. Сначала продовольствие прятали в бане. Потом он наш «склад» самовольно перевел под фундамент дома. Однажды пришел ко мне с побитым видом и сообщил: «Склад исчез. Наверное, бродячие собаки съели». Так до сих пор и не знаю, собаки или он сам уничтожил наши припасы. Мог, конечно, и сам съесть.

Летят годы, шустрей, чем птицы. Прошло 34 года с того радостного, солнечного победного дня. Хотя радость была не для всех: у моего товарища по детдому 9 мая 1945 года погиб родственник. А сколько всего погибло дорогих, близких людей с 1941-го?! Говорят, 20 миллионов. Да кто их считал…

В моей келье всегда мелодично звонят трофейные часы, которые я буквально вырвал после войны у брата-фронтовика Васи, купив ему новый будильник. Часы так и будут звонить до тех пор, пока я сам не уйду за их прошлыми хозяевами.

Сегодня в Москве впервые отмечают День города. Мне посчастливилось участвовать в празднике 1947 года, когда отмечалось 800-летие Москвы. Дурачок, весь день прокрутился перед камерами кинохроникеров, думал, увижу себя в кино. Было народное гуляние. Людей было, как в пустыне Каракумов песчинок. По улице Горького «слонов водили напоказ».

Погода стоит хорошая, теплая, как парное молоко. А лето было холодным. Зимой мечтаю, как птица улететь на юг.

1948 год. С Серегой идем в Москве ночью мимо Александровского сада. Я говорю: «Изучаем биографию Сталина. Глава „Ночная жизнь“. Сергей испуганно: «Тише, здесь стены и те имеют уши!»

6 марта 1953 г. Вчера вечером скончался И.В. Сталин. Как-то все еще не верится. У репродуктора на протяжении передач этой вести собирается вся казарма и молча стоит. Состоялся траурный митинг.

Погода: Тихо падает снег мягкими пушистыми хлопьями.

Орел, гордо парящий над курганом. Раздавленные змеи на шоссе. Быстро бегущие запряженные в двухколесную тележку верблюды. Перекати-поле куда дунет ветер, туда и летит. Речка Кума, заросшая камышом. И сама бескрайняя степь. Бурая, сожженная солнцем.

Особенно красива степь весной. Оглянешься кругом — никого нет, только цветы, цветы… Особенно выделяются яркие бархатные маки. Как будто кто-то с неба брызнул мелким красным дождем.

Облака плывут и оседают на горы прямо, на нас. Недалеко отсюда кукует кукушка после дождя. Красивые туманы-растуманы ложатся на горы в вечернюю зарю. Чудные краски! Так хочется запечатлеть все это на полотне.

Шахта, на которой я работаю, находится на высоте снежных вершин. Климат в Кавказских горах сырой. А в Очамчире и Сухуми погода стоит хорошая.

Природа на Кавказе конечно роскошная, но лучше в Россию уеду. Надоела бродячая доля. Надеюсь из этого ущелья выбраться в июне.

Мать-природа, одна ты меня успокаиваешь.

Куда судьба забросит меня после этой кавказской шахты? Это должен быть последний этап моих странствий. Надоели все эти гуляния.

Все хотят хорошего, а кому же достанется похуже? Если не будешь добиваться лучшего, тебе и достанется.

Я в Ленинграде в Петропавловской крепости перед Невскими воротами 1787 года. Сколько поколений прошло, пока они тут стоят. И я пройду. Хочется оставить после себя след. Но следа-то от меня в истории и нет никакого. Очень жалко, очень обидно.

Так что же, друг. Пойдем, походим по городу Ленина. Направляюсь к «Авроре».

Затуманиваешь свои мозги алкоголем, чтобы убежать в другую сказочную страну, где живут счастливо и весело. Хотя и без водки можно найти другое, если сам живешь не как свинья, а как Человек. Алкоголь — враг всего человеческого в человеке. Он нас незаметно, как Сусанин поляков, заводит в болото свинства. От действительности нашей печальной ничто все равно не спасет кроме смерти. А если там спросят: «Как ты жизнь прожил?» Что ответишь?

Погода пасмурная. Дождь. +14°. На днях шел очень крупный град диаметром до 15 мм.

Врать, обманывать не могу. Если бы мог это делать, то на время, может быть, и был бы «счастливым» человеком, добившись каких-то выгод. Но это — не счастье. Счастье, это если и он, и она абсолютно искренни. А когда появляется ложь — это все равно что на льду разводить костер.

Вот прошел еще один год жизни. Что он дал? Новую специальность, с которой дана прописка на «законное бродяжничество» по стране, и поперечную морщину на челе, которая предательски соединилась с первой продольной. Это великое соединение произошло на днях. От самого себя уйти очень трудно.

Пьяный. От большого ума люди сходят с ума, ибо им тесно в этом мире, они хотят еще большего — бессмертия, а это дается из сотен тысяч и даже миллионов людей лишь некоторым избранным. Лев Толстой этого хотел, но и у него почти не получилось, несмотря на то, что он был великим писателем. Но все равно, он был земным человеком. А ничего земного на земле в итоге не остается, все уходит в вечность, а вечность — это смерть. А если смерть, значит — тление, а если тление, то зола, а если зола, то это — пшик. Что был, что не был. Останутся воспоминания ненадолго у кое-кого. Нужно жить и любить, пока ты есть на этой земле, ибо потом будет Космос.

60 лет назад было кровавое воскресение. Снимем шапки и помянем тех, кто шел с чистой совестью и верой и был убит. Аминь.

Мой дом везде, где есть небесный свод. До свидания, деревянный Архангельск. Привет каменному Ленинграду.

(Написано неразборчивым «плывущим» почерком пьяного человека — П.Л.)

Интересно писать из Ленинграда. Невский как Невский, Петр как Петр. А что нового сказать? Нечего!

Жизнь. Ну, какая жизнь на вокзале? Шум и суета. Сейчас пойду на последние возьму… А там Бог поможет… Недавно был в Лавре Невского. (Я не так говорю…) А сейчас вот на Московском вокзале. Дай Бог вам.

Плохой, тяжелый у меня характер. Иной раз бываю упрямее осла. А как в 35 лет его переломить? С этим характером в жизни я себя так крутил, что круги в глазах появлялись. Упрямства много, а силы воли мало. И это очень плохо. Упрямство перебарывает ум, логическое мышление. Я — большой осел. Я не смог перебороть себя, значит, я слаб.

Душа в смятении. Куда податься? Нужно найти точку опоры. Но где она, эта точка опоры? Прежде всего, в самом себе. Надо всегда оставаться собой. Но порой я становлюсь настоящей свиньей. Перестаю быть Человеком. Не знаю, что делать. Не могу сам себя взять в руки.

Чехов пишет: «Проплыл тысячи верст, видел миллионы пейзажей. Право, столько видел богатства и столько получил наслаждений, что и помереть теперь не страшно». У меня такое же чувство. Только я не Чехов по натуре Он обогатил себя и русскую (даже мировую) литературу, а я ничего не обогатил. К 37 годам пришел к разбитому корыту личной жизни. Сколько на свете таких как я, пустоцветов? Зачем матери мучались, рожая нас на свет Божий? Сколько на фронтах хороших талантливых людей погибло, защищая нас… Плохая погода. Снег идет. Ночью до -13°. Днем 0+2°. В душе идет борьба самолюбия с разумом.

Чехов немножко похож на Крылова — краткостью, сжатостью, ясностью своих рассказов. Но он — тоньше, умнее и чувствительнее к человеку. Умный и грустный Антон Павлович. Читаешь его — сверху смешно, а внутри грустно.

Читаю сборник рассказов Бунина. Серьезный писатель. Заставляет о многом задуматься. Помню, служил в Карпатах, когда прочитал в газете о его смерти. Я сильно удивился, так как был абсолютно уверен, что Бунин давным-давно умер в эмиграции. Ведь у нас имя этого великого писателя, лауреата Нобелевской премии, долгое время даже не упоминали.

Слушал музыку. Композиторы — это тоже полководцы своего рода, которые командуют нотами в музыке, как командиры на поле боя.

Читаю книгу воспоминаний И. Репина «Далекое — близкое». Очень ярко пишет он о замечательном художнике Серове. Как жаль, что у меня мало образования. Есть у Репина в книге и про писателя Гаршина. Рано он умер, мало успел сделать, но фигура яркая. Хочу почитать его рассказы, побольше узнать о его трагической жизни. Жаль, что мне мало жить осталось. Жаль, что так мало знаю. Так хочется знать, знать и еще знать! Хочется, чтоб, когда умирать буду, мог сказать: «Пожил, посмотрел, познал… Чего же боле?»

Поступил в реставрационную организацию. Сам попросился на Соловки. Прилетел 7-го июня. Соловецкий монастырь-крепость — самобытная вещь. Такую кладку как в кремлевских стенах в первый раз встречаю. И думаю, что в России — это единственное уникальное сооружение.

Приходится жить в монашеских помещениях. Это холодильники для мороженой рыбы, а может — гробы. От них веет сыростью и угрюмостью. Между крепостных стен толщиной до 4 метров и корпусами до сих пор сохранился снег.

Крепость построена 400 лет назад, а мы — Советы, довели ее до разрушения за 40 лет. От уникального памятника старины остались одни руины. После монахов на острове хозяевами были заключенные, потом солдаты с матросами. И никто из них не догадался хотя бы забить амбразуры в башнях и окна в столетних соборах, где летом и зимой до сих пор гуляет ветер, льет дождь, сыпет снег.

Море рядом с монастырем. Погода здесь за день несколько раз меняется. И люди так же.

Из Москвы к нам на Соловки помогать вести реставрацию приехали студенты МГУ.

Работа у меня интересная — вытачиваю из камня фигурные изделия, реставрирую вещи 300-летней давности.

Свою работу стараюсь сделать не на десяток другой лет, а хотя бы на сотню другую. Чтобы потом когда-нибудь после меня реставрировали и вспоминали подлинную старину и реставратора, который тоже оставил в восстановленном из руин памятнике свой след.

В первый раз в жизни видел радугу на близком расстоянии. Живу в монашеской келье на 2 этаже. Окно выходит на центральный двор монастыря. Вот уже 3 месяца студия Ленфильм проводит на Соловках съемки. Вчера они снимали надгробные памятники у Преображенского собора. И для оживления кадров им понадобился дождь. Приехала пожарная машина. Рядом с нашим корпусом из брандспойта дали струю вверх к небу, и буквально у меня на глазах стала вырисовываться радуга-красавица, прямо перед окном, так что можно было рукой потрогать. Незабываемое впечатление. Одно из самых чудесных в жизни. Погода: днем +5°+7°, ночью заморозки -3°-4°.

Второй день живу в Москве в Новоспасском монастыре. Прохожу обучение на каменщика. Работаю здесь второй месяц. Только что вернулся с прогулки перед сном на Павелецкий вокзал. Там стоит траурный поезд Ленина. Люблю вокзалы с их своеобразным шумом, ожиданием дороги, встречами и расставаниями. 8 марта потерял блокнот и в нем 50 рублей (оставил в кабинке телефона). Жаль блокнота — там были дневниковые записи за последние месяцы, зарисовки, адреса и номера телефонов. А деньги — муть. Из-за них я никогда не горюю. Деньги не должны быть любовью человеков.

Москва, Москва… Когда вновь пошел на Красную площадь, волновался, как ребенок. Сколько раз я был на ней? Со счету сбился. И все еще как первая любовь волнует, и видать до конца жизни волновать будет. Все в ней мне любо: и Спасская башня Кремля, и храм Василия Блаженного, и памятник Минину и Пожарскому. И простор… Красота, ни с чем не сравнимая. Во всем мире нет такого чуда!

Вчера посмотрел северное сияние. Красотища! Чудо природы! Полыхало полнеба. И не только зеленоватым, но и розово-малиновым цветом. Раньше я осенью сияний не видел. Возможно, потому что уходил в свою келью после 11 часов, а они обычно начинаются в полночь.

Сижу в келье один. Тишина. Кошка свернулась клубочком. Дрыхнет. Я не сплю. Не дремлют и мои часы «Молния» с римскими цифрами. Мне кажется, что я не только слышу ушами, но и нутром ощущаю ход времени. Иногда прислонишься к телеграфному столбу и слышишь гул. Это гул времени. Оно и сейчас гудит, звенит в моих ушах. Тяжело мне от него. Но не завидую я тем, которые живут не с этим будоражащем гулом, а с заунывным комариным писком и лягушачьим кваканьем в стоячем болоте, в стороне от быстро текущей жизни.

На моих часах с римскими цифрами — 0 ч. 57 мин. Уже перешагнул на другие сутки и не заметил как и когда. Так будешь стоять на краю могилы и спрашивать: «Как, это я уже прожил жизнь?» Да, время неумолимо идет и знает свое дело, а вот человек иной раз вовсе не знает этого своего дела.

Мой возраст (37 лет) для многих великих людей роковой. За прошедшие годы я много видел, вкусил, прочел, прожил и понял. Но хочу еще понять что-то главное.

Все прожитые годы прошли почти бесцельно. Сам виноват.

На земле есть два сорта людей: одни переоценивают себя, другие недооценивают. Я быстрее всего отношусь ко второму сорту. Иной раз знаю, что могу сделать дело не хуже других, но пугаюсь — а вдруг не справлюсь? Нужно мне отбросить это «а вдруг» и смелее браться за дело, если чувствуешь силу и желание. Погода стоит замечательная в течение нескольких дней, кажется, что это я не на Соловки приехал, а на юг.

Все у меня есть — деньги, водка, закуска. В комнате — шифоньер, два стола. Но я один. Друга не найдешь по душе. Боюсь, стану алкоголиком. Если своя смерть не придет, то придется вешаться. Одинок я. Иной раз сижу поздними вечерами (как сейчас) и живу воспоминаниями. Горько вздыхаю или улыбаюсь всепрощающей улыбкой.

Плохо, когда души человеческой рядом нет, не пьется. А возможно, это к лучшему: мозги у меня прочистятся. На Соловках все же лучше, чем на Кавказе.

Эх, Илья, опять ты напился! Жаль мне тебя и всех людей.

Дуры и дураки те, кто не может по-человечески жить при тех условиях, которые дает им жизнь. А ведь есть же люди, которые сами, своим трудом создают себе квартиры, уют и прочие принадлежности. А я так не могу.

Я сейчас опять один. Ну и пусть… Люди, как мне тяжело, но сам виноват. У подростков бывает переломный период — так и у меня тоже переломный момент. Мечусь, крутюсь, вертюсь и спокоя сам себе не даю.

Всегда нужно иметь деньги. А если их у тебя нет, то тебя и за человека не считают. Такова еще жизнь. Но верю в такое время, когда человек и без денег будет человеком. Умру, но будет такое время… Я рад за будущих людей. И сейчас так бывает. Но это редко. Музейная редкость.

Совесть — это самое основное в человеке, по-моему, должно быть. Как же жить без совести-то? А люди, оказывается, живут. И еще начальниками работают, другими командуют. Я бы так не смог.

Мне не страшно умирать, жизнь, конечно, не надоела и сколько дано мне не сем свете времени жития, постараюсь прожить, не пачкая свою совесть. Хочется, чтобы люди при встрече здоровались и улыбались мне от души. А больше ничего и не надо.

Сегодня святой праздник Крещение. И действительно ударили крещенские морозы. -26° -30°. Вчера тоже было -20° с гаком. Зато лето было исключительно теплым. Вода в Северной Двине была теплее, чем на черноморском побережье. Пляж в Архангельске не пустовал. Погрелись летом, а теперь, зимой можно и померзнуть. Ведь за все хорошее надо платить.

Жизнь совсем короткая. Не успеешь родиться, нужно уже уходить, другим место уступать. А ведь кажется, только-только краешком ее начинаешь понимать…

Мне не жаль помирать, и не стыдно. Старался людям добро делать, а как получалось, сам не знаю.

Ну что, стареешь? Мудрость что ли приходит? Нет, до мудрости я не доживу. Такие как я до мудрости не доживают. Мудрость — это старость, скопление всех жизненных нитей, передряг, произошедших с человеком за его жизнь, спутанных в один клубок. Клубок, который можно распутать и помочь этим на своем жизненном примере хотя бы одному человеку.

Ну, до свидания, мой друг дневник. До свидания, а не прощай. Хотелось бы довести тебя, мой друг-дневник до конца. А может быть уже пора? Нет, надо жить. Еще поживем и поборемся. Но жить очень больно.

Тяжело, не жизнь, а тяжелище! Но держись, бывало и тяжелее. Не раскисай, как кисель. Ты же мужик! Хотя одна сестричка сказала мне, что сердце у меня женское.

И в могилу можно спокойно лечь, если пользу сделал людям, если знаешь, что тебя будут вспоминать. Все возможно в нашей жизни, но главное — будь Человеком. Всегда.

Уж если умирать, надо отдать человекам-людям всё до последней копейки. Всё, что есть за душой. Там они тебе не понадобятся, а здесь авось твоя несчастная копеечка кому-нибудь пригодится.

Хватит болтать. Ложись спать, а то с ума сойдешь. А все же лучше умирать в своем уме, чем с ума сошедшим.

Ну, мороз-разбойник, вдарил так вдарил! Три дня подряд температура под 40°! Но я не огорчаюсь. От такого мороза даже весело.

Грустно оттого, что самого главного в жизни я не добился. Может быть, удрать на Соловки и там закончить дни свои? На нелюбимую работу идешь как на каторгу. Трудишься без души, дергаешь лишний раз свои нервы. Счастья от такого труда не чувствуешь.

На Соловках погода мягкая, микроклимат. В декабре, когда десять дней сидел на аэровокзале в Кегострове, был мороз до 25°. Сюда прилетел — -10°. И вот скоро весна, а мороза серьезного за всю зиму тут так и не было. Последние два года на стройке в Архангельске приходилось работать на высоте, например на 14-этажном доме на пл. Профсоюзов. Летом было приятно и хорошо, а осенью и зимой обжигающий ветер с дождем и снегом. Здесь на Соловках погода благодатная. Работаю, как у Бога за пазухой.

Скоро два месяца, как вернулся на Соловки. А задачу себе дал — 12 лет проработать на одном месте. И именно в реставрации.

В своей жизни имел много специальностей. Работал слесарем, модельщиком, столяром, нефтеразведчиком-буром, шахтером, на пилораме, бетонщиком, сантехником, монтажником, футеровщиком, плотником, арматурщиком, каменщиком и даже грузчиком. С детства мечтал быть художником, но получилась осечка. Из всех моих специальностей по душе были только две — это модельщик и каменщик-реставратор. Они ближе к моей детской мечте.

Вторая мечта детская была побывать в Москве, Ленинграде, на Украине, на Кавказе и в Крыму. «А когда я во всех этих местах побываю, — говорил я, — тогда и помирать можно будет». Свою детскую программу я выполнил с гаком. Побывал даже там, где и не мечтал. Кроме Крыма. Туда мне боязно появляться: приеду да и помру. А возможность поехать в Крым у меня была.

Жизнь моя — реставрация. Здесь моя душа, здесь должна быть моя могила. Не должен я отсюда уходить.

Хотя некоторые очень хотят этого. Терпи, Илья. Тебя бьют, ковыряют, а ты терпи. Жаль мне этих людей, которым я ничего плохого не делаю, а они мне пакостят. Даже те, которые у меня в постели лежали, от кого ничего не скрываю, и те, порой, подножку ставят. Чудаки и чудачки.

Сегодня 33 года прошло с начала войны. Спасибо Советской власти, что я не узнал в ту войну ни прямого холода, ни особенного голода. Всегда был кусок хлеба. Та военная горбушка всегда стоит перед глазами. Вспоминаю и холодный бушлат, который меня согревал.

У меня появилась сверхжадность к чтению. В каждую свободную минуту везде и всюду хватаю все, что попадется печатное, все читаю.

Как мне жаль тех людей, которые не читают книг, не ходят в музеи и картинные галереи. Я в любом городе, куда приезжал, прежде всего, старался побывать в местном музее. А в Московских музеях бывал по многу раз. Люблю Третьяковскую галерею — по-моему, лучшую изо всех картинных галерей.

Был на выставке рисунков школьницы Нади Рушевой в музее ИЗО. Прожила девчушка 17 лет. Какой талант ушел из жизни, не успев расцвести! Если бы она дожила хотя бы до лермонтовских лет, то была бы Лермонтовым в живописи. Еще при ее жизни ее рисунки ходили по всему свету. В Архангельске показывают маленькую часть ее работ. Талантливая, гениальная была девочка. И в 17 лет исчезнуть… Лето уходит, а я его еще не видел.

Набрал кучу книг, журналов. Хватал их в библиотеке, как голодный хлеб хватает. Чувствую, что делаю неправильно, надо найти какую-то систему в читке книг, но у меня все всегда хаотично. Хаос у меня в голове и в жизни. От этого всегда сам себя в тупик ставлю. Мне обижаться кроме себя не на кого.

Мне кажется, что в этом году я впервые вижу грозу на Соловках. В последние дни во всей Архангельской области стояла такая теплая полгода, какой 80 лет не было. На Соловках 28°, 30°, даже 32°. Но я жары не ощущаю, потому что работаю в помещении трапезной, а там после зимы температура холодильника. Прогреть полутораметровые стены северное солнышко не скоро сможет.

На Соловках я работаю с душой. Недавно среди туристов встретил одного из бывших своих начальников. Он стал звать меня вернуться в Архангельск на стройку. Я ему отвечаю: «Нет, у вас я работал «сквозь зубы», ради денег приходилось вкалывать. А тут — не шустрю, с любовью все делаю. И понимающие люди это видят, уважают меня».

Хотя люди и здесь всякие. Сегодня получился анекдот. Некоторые недобро-люди или -желатели, или еще какое слово к ним подобрать… Короче, те с кем вместе работаю, собрали местком по поводу меня и пошли перемерять всю мою кладку. Думали, что я, как они, себе несделанную работу приписываю. Люди-людишки… И ведь двигало ими не чувство справедливости, а мелочная зависть, из-за которой они, объединившись, готовы были съесть человека. Тем паче, что он один, а их — куча. В борьбе, в конфликте с этим миром я рос с детства, видно и помирать буду так. Я уже давно с этим смирился.

Опять неприятности на работе. Появились такие деятельницы, которые поют-жужжат в уши мастеру про меня правду и кривду. Наверное, думают, что я у них работу и хлеб отбираю, а работы этой не только нам, но и нашим детям хватит. Пытался успокоить свою недоброжелательницу, а она, баба с самомнением, мне заявляет: «Или ты, или я!» То есть требует, чтобы я с Соловков уехал. А кто она такая? Такая же смертная, как и я, раб Божий. Треплет нервы, настраивает мастера против меня, и тот уже набрасывается на меня как голодный волк на ягненка. На днях он мне при всем честном народе заявил: «Закончишь эту работу и уматывай на все четыре стороны!» Ну я закончил работу и сейчас к новой приступил. Терпение + спокойствие + нервишки на замок. И продолжать делать дело, а они пусть себе гавкают.

Случайно услыхал, как мастер в разговоре с одним человеком говорил: «Да чего вы все за Илью Моисеевича заступаетесь?» Возможно, я еще не совсем пропащий человек…

Вчера и сегодня работал на кладке в Чоботной палате. Начальник в прошлом месяце меня «наказал рублем» за медленную работу. И в этом то же самое будет. Но он не может отнять у меня радость от моей работы. Последние два дня я трудился с душой и любовью к своему делу. Настроение не омрачалось даже оттого, что денег нет и не будет: ведь я приехал на Соловки не за «длинным рублем». «Длинный рубль» в итоге всегда оказывается «коротким».

Надо не обращать внимания на мелкие уколы жизни и идти по генеральной линии, которую выбрал. Идти медленно, но уверенно. Реставрируй Соловки, славную старину Руси. Умирать будешь, так будешь знать, что принес пользу. Пусть крошечную, но пользу.

В конце войны встретился нам, детдомовским пацанам, цыган. Спросил закурить. Я, как старший из этой кампании, достал свой «портсигар» — баночку из-под гуталина. Цыган спрашивает: «А хорош ли твой табак?» — «Да», — отвечаю. А на самом деле какой там хороший, если 10 % в нем табачного порошка, а остальное — мох. Но у цыгана, видно, и такого табака не было. Отсыпал он себе немного из моего «портсигара» и после нагадал мне: «Ты будешь знаменитым!» Человеку никогда не надо врать. Фальшь всегда рано или поздно вылезет. Не люблю я фальшивых людей. А цыган мне, конечно же, соврал. Но гадание его запало мне в душу на всю жизнь.

Лет пять назад в «Комсомольской правде», хоть и фамилия моя не была напечатана, но было написано: «На Соловках замечательно работает один каменщик». Летом студенты-москвичи приезжали с инструкторами. В Архангельске в нашей конторе они прочитали «Комсомолку», так и ахнули. Поняли, что про меня написано.

А сегодня Володя-москвич — человечный человек — подходит ко мне и протягивает нашу областную газету «Правду Севера». Смотрю, а в газете моя фотография и подпись с моей фамилией. А я ведь туда не напрашивался.

Конечно, печать — это великая сила. Но то, что я попал в газету, мне особых эмоций и радости не дало. Иной раз я чувствую в себе столько нехороших качеств и проявлений, что понимаю: надо сначала их искоренить, а потом уж идти в печать. Эх, жизня…

Только труд делает человека Человеком. Только он дает ему цену.

Сейчас у меня рождается сын — портал в Преображенском соборе. Я его ласково называю «Портальчик». В нем — моя жизнь, моя душа. Пройдут столетия, а он будет стоять. Если конечно не будет второй Хиросимы. Хотя теперь будет уже не Хиросима, а пострашнее: наш шарик может запросто пополам расколоться, одна пыль млечная останется.

Многие дни шумел, гудел, ходил пьяный, ругался с начальниками, встречал приезжих друзей, праздновал дни рождения… Аж голова, тело, вся организма моя устала от такой нагрузки.

Портал в Преображенском соборе сделал, им придавил своего прораба и хотел уходить в музей. Но дирекция музея и московские архитекторы встали против моего ухода из реставрации, надавили на наше местное и архангельское начальство. «Губерния» постановила: сколько бы я не сделал, а платить мне тариф (работаю я медленно, но и работу делаю самую сложную). Что ж, поживем — увидим.

В комнате прибрал немного, чувствую себя и дышу как человек. И настроение около дела. Своему организму тоже надо давать отдых. Но на душе не ахти как хорошо — кирпич дают плохой, не подходящий, а делать Святые ворота заставляют. Авось в этом году не заставят, потому что уже конец лета, которого, правда, мы не видели. Зима была одна из суровейших за последние годы. И лета, похоже, уже не предвидится. Тихий ужас на белом свете.

Этот завхоз в черных очках опять сегодня мне сказал: «Завтра можешь не приходить на работу, ты рассчитан…» Чья мощная рука направляет меня в пасть этого человека в темных очках? Разве он человек, этот послевоенный «наполеончик»? Мы — последнее поколение после фронтовиков, которое в свои 10–11–12 лет рвалось на фронт… Хотели жертвовать собой. А он только выгоды ищет! Но я, завхоз, на тебя: чхи, чхи! Даже с того света! Лопское — вот кто мой настоящий товарищ и друг!

Чудеса в природе. Полночь. Лунная ночь. Мороз -15°, -20°. Звезды мигают. Ветерок. Неполная, но яркая луна уставилась на север, который, как моська, гавкает на нее и брызгает сполохами северного сияния.

Сегодня в семь вечера по всей стране была минута молчания. Был бы я года на четыре постарше, тоже бы попал в эту мясорубку и вряд ли остался в живых. Сейчас у меня под боком старость и смерть, которую я хочу встретить на Соловках. А мог бы в 45-ом лежать нецелованным, не познавшим жизни в какой-нибудь стране Европы, а может быть и не лежать, потому что от прямых попаданий снарядов, бомб и мокрого места от человека не остается.

Сколько вполне здоровых крепких старинных зданий снесли, сносят и будут сносить! Целые улицы, проспекты по всему Союзу. И ставят на их месте трафареты-инкубаторы. А ведь многие порушенные здания имеют архитектурную и историческую ценность. В Москве памятники передвигают, а у нас уничтожают. Разрушили старинные торговые ряды и много других зданий. Злости не хватает на тех людей, которые подписи дают на снос зданий-«стариков». Просто их по голому месту надо лупить. Неучи с дипломами!

Завтра на Соловках будут отмечать 550-летие Соловецкого монастыря. Мне через две недели исполнится 55 лет. То есть я с монастырем почти ровесник. Разница маленькая — мне к юбилейной дате всего лишь нуля не хватает.

Если говорить всерьез, я имею самое прямое отношение к Соловецкому монастырю. И моя доля есть в реставрации-восстановлении Кремля Соловецкого. Я этим горжусь. Моя работа во внутренних помещениях при хорошей кровле будет стоять столетия. За наружные работы такого сказать уверенно не могу. То, что делал из монастырского кирпича, будет стоять долго, а сделанное из нашего современного кирпича простоит не столетия, а десятилетия от силы. Святые ворота делал менее десяти лет назад, а они уже сыпятся. Материал — дрянь. Реставрация сохнет-усыхает. Силы у меня еще немного есть, желание есть, но реставрации я уже не стал нужен. Власть реставраторская изменилась. Возможно, тогда вспомнят старые кадры. Вспомнят, когда буду лежать на Лопском…

Есть у меня на Соловках друг Константин Васильевич Харитонов. Ему уже восьмой десяток. Живет он в Биосаде, один в лесу. Когда сюда приехал, то пошел к нему в гости. Был зимний вечер. Как вошел в лес… Мать моя женщина! Воздух свежий. Иду, дышу им жадно, как алкоголик с похмелья водку пьет… В такой чистоте я еще никогда не бывал! Озираюсь кругом — снег белый, пушистый обметал кругом все деревья. Ветки гнутся от тяжести, а на снегу следы: вот пробежала лиса, вот заяц напетлял да обгрыз кору. А на рябине ягод маловато — почти все птички склевали. Кругом девственная тишина. Я одурманился, словно в сказку попал. Подхожу к озеру — вдали виднеется огонек в доме моего деда. Вдруг метрах в десяти-пятнадцати — пурх-пурх-пурх! — куропатки, как истребители, из снега взмывают и шустро летят на тот берег озера. Вспугнул я их зазря. Тишину порушил.

С того дня немало времени прошло, но та прогулка до сих пор звучит в моей душе.

Жизнь — замечательная штука. Только мы не замечаем ее прелестей, залезаем в бутылку и ходим на ее дне по узкому кругу. Безвольные людишки! Скатываемся до положения скотов, забывая, что мы Люди.

Старик Гумбольдт спал по 5 часов в сутки. Видать, уже давно иду по его пути. Раньше была привычка ложиться в постель в полночь под бой Кремлевских курантов на Спасской башне. Потом, приехав на Соловки, стал не спать до часу ночи. Сейчас уже полвторого. Обычный человек треть своей жизни проводит во сне. Мне кажется, что это слишком много. Успеем выспаться на том свете. Люблю, когда все спят, читать книги или слушать радио. Тишина и покой. Как будто ты один живешь на свете. И нет людской суеты, можно поскучать. Вот до чего договорился: сказал, что скука может быть интересна…

Вчера запахло снегом, а сегодня он появился в первый раз. Светлый и чистый. Не то, что я, — гудел три месяца. Отучился от зубной щетки. Мозги худеют с памятью вместе. Для запоя были, конечно, поводы. Но главная причина — воля слаба… «Товарищей» вокруг хватает, которые рады «совращать» такого младенца, как я. В общем — сам виноват. Сознательно сам себя гублю водкой. Пора кончать это свинство, иначе вполне свободно могу окончательно стать свиньей, которая не чистит зубы.

Первый раз в жизни назанимал 70 с лишним рублей в долг. Позавчера получил аванс 60 рублей и весь отдал. А сам остался с шишом. Возвращать долги в жизни нужно, прежде всего. Рассчитался со всеми, кроме тех, кого нет на Соловках.

Занялся наведением порядка в своей келье после недавнего «бурного» прошлого. У нормального человека порядок должен быть всегда и в келье и во всей жизни. К этому хочу стремиться.

Какое бывает удовлетворение, когда сделаешь что-нибудь полезное, да еще наперекор своей лени или нехотению по каким-нибудь причинам. Действительно, победа над собой — самая большая победа. Чувствуешь себя божественно-приподнято.

Уже 20 дней не беру в рот хмельного. 30 с лишним лет после бани всегда выпивал. А последние три бани ходил без выпивки. Решил проверить свою силу воли. Не буду пить хотя бы до 1 сентября. Если выдержу, и дальше. Погода. Две-три недели назад был сильный холодный ветер. Казалось, что вот-вот снег пойдет. В последнюю неделю винегрет: утром холодно, ветер, дождь, а вечером тепло и сухо. Сегодня с утра шел град. Сейчас — слепой дождик.

Осень золотая. Почти полтора месяца не пью. Значит, у меня есть еще сила воли. Золотая осень жизни. Туристы и птицы исчезают. А мы остаемся.

Встречаю второе в моей жизни 150-летие Пушкина. 150 лет со дня дуэли и смерти Александра Сергеевича. А в 1949 году отмечали 150-летие со дня его рождения. Я тогда был в Москве. Не помню, какой это был день — воскресный или нет, но он был праздничный. Гуляли как на Первомай или Октябрьскую. Яркий, солнечный летний день. На фронтоне Большого театра — огромнейший портрет Пушкина. Из динамиков разносятся стихи великого поэта. «Памятник» читают на разных языках народов, населяющих нашу обширную Родину.

С детства любил Пушкина. Творения его читаются легко. Они без пеньков и колод. Без мудрёностей. Своей простотой и глубиной поэзия и проза Пушкина притягивает и школьника, и старика. В этом, наверное, его величие.

Пушкин погиб в 37 лет. В 37 лет я приехал на Соловки. А до этого прыгал по России, как непутевый козел. И живу на этом свете больше Пушкина на 19 лет. Живу, как осел-пустоцвет. Сколько бы Пушкин написал вещей за эти 19 лет! А, собственно говоря, Пушкин и не умирал вовсе. Тело умерло, а душа его — поэзия, осталась. И нас, живых, расшевеливает, заставляет мозг шевелиться уже 150 да +37=187 лет. Да здравствует Пушкин!

Пушкин торжествовал, увидя первый настоящий снег. У меня перед глазами не только Кремлевская площадь вся белая, но и подоконник как в феврале забит пухом снеговым. Но я, в отличие от Александра Сергеевича, не рад. Собирался ехать на Кавказ, а с такими метелями с Соловков нелегко будет вырваться.

А, возможно, у меня интересная судьба, потому что я за свою жизнь познакомился со многими интересными людьми. В большинстве случаев я ближе схожусь с людьми старше меня по возрасту. (На отдельном листе приписка: «Учился у стариков, и буду учиться!» — П.Л.) Например, сейчас общался я с человеком, родившимся в XIX веке, в 1895 году. Это в келью ко мне на огонек зашла сама история. Дядя Гриша уже в 1915 году был призван в царскую армию. Участвовал в Первой мировой войне. В 1917 г. оказался в Петрограде, где вступил в Красную гвардию. Дошел до Варшавы, штурмовал Перекоп, шел через Сиваш.

Переходили его ночью с проводниками. За три шага не видно было впереди идущего. Многих засосало это гнилое болото. Питание у красноармейцев было плохое. Давали по 400 грамм хлеба, сахарин и ржавую селедку. Но когда турнули белогвардейцев у Перекопа, много английских транспортов с продовольствием досталось нашим. Потом дядя Гриша участвовал в Финской войне, потом в Отечественной с начала и до конца. Домой не отпускали до ноября 1945 года.

_{И.М.Иванов и К.Х.Сермайс. 1980-е гг.}

Часто захожу в гости к латышскому стрелку Карлу Христиановичу Сермайсу. Он живет рядом с баней. Участник штурма Зимнего. Стоял часовым у Смольного. Сопровождал поезд, в котором Ленин в 1918 году с правительством переезжал из Петрограда в Москву. Потом был отправлен в Тобольск, где сидела под арестом царская семья. В 1921-м был на кронштадтском льду. Встречался с Лениным, Тухачевским. Участвовал в Отечественной войне. Мне он подарил открытку с надписью «На добрую память Илюше от старого морского кашалота. Сермайс».

На завтра меня приглашает отметить День Победы другой участник Отечественной войны — Довнар. Прямо с парада на Красной площади в 1941-м их батальон особого назначения был брошен на фронт. Там, под Москвой его ранило, и солдат выбыл из строя. Маршал Жуков в своих воспоминаниях его упоминает.

Я горжусь, что знаком с такими людьми, что живу рядом и дышу одним с ними воздухом.

Умер дядя Гриша Тишинин — самый старый мужчина на Соловках. Прожил 83 года. Царский мужик. Когда ноги его носили, часто приползал ко мне в гости. Жизнь коротка, а я такой бездельник. Сколько можно было интересного записать за дядей Гришей, за другими людьми. Умер и дед Малиновский. В прошлом году мы с ним как-то сидели за бутылочкой, старый запел, да такие неслыханные песни, что у меня вся душа затрепетала. Схватился я за карандаш, да пьян был, оставил до следующего раза. А раза этого теперь уже не будет — спел дед свою песню в деревянный бушлат.

На днях исполнилось 75 лет со дня рождения писателя Леонида Леонова. Вспомнилось, как я его видел у нас на Соловках. Это крупный, высокий, здоровый человек, пышущий энергией. Встретился с ним и его свитой в районе мельницы. Энергичный, твердый и широкий проплыл около меня. Аж ветром от него на меня дунуло. Это — океанский пароход, проходящий мимо рыбацких дор. Такое ощущение осталось у меня от знаменитого писателя, которого еще в 1928 году Горький принимал на Капри.

Сегодня приехали к нам на остров Соловецкие юнги военной поры. С ними адмиралы флота Егоров и Гришанов (бывший соловецкий командир, в настоящее время — начальник Политического Управления Флота СССР).

Мне очень понравилась речь Гришанова. Всё охватывающая — и о прошлом, и о настоящем. Говорил очень долго, складно, без бумажки. Замечательный оратор!

На встрече играл духовой оркестр, после возложения венков в честь погибших юнг был совершен салют из автоматов.

Стареют ветераны. Первый сбор юнг был в 1975 году в честь 30-летия Победы. Тогда приехало 400 человек. В этот раз на сборе в честь 35-летия Победы было только 100 человек.

Стареющий, но еще бодрый народ. Как здорово, дружно они приветствовали адмирала! Впечатляющая картина: седые юнги отвечали адмиралу, как вымуштрованные юнцы. Их мощное «Ура!» разносилось сегодня над Святым озером и древним Кремлем.

Администрация преподнесла мне в честь 50-летия предновогодний подарок — столярную мастерскую над моей кельей для того, чтобы я не проспал жизнь — ни днем, ни ночью теперь нет покоя.

После отпуска из Крыма приехамши, сразу обрел на Соловках новую «хату». Из Кремля все-таки вытурили. Четыре года гнали. Предлагали три комнаты, но такие, что там зимой можно было бы хвост отморозить. В общежитие идти тоже не соглашался. Я — человек индивидуальный.

И, наконец, дали то, что хотел. Живу теперь в деревянном монашеском домике, называемым овощным, луковым. В комнате два окна. Одно — на Кремль, другое южное — на Святое озеро. Тепло и светло.

Зима прошла без морозов. Март был снежный, ветреный и тепло-капельный. Вчера морозец приударил до -10°. Сейчас на работе. Ночь. Играет северное сияние.

В тридцатых годах заключенные поставили на монастырской колокольне звезду. Полсотни лет над островом парила пятиконечная звезда. И вот сегодня два парня сняли ее. Обезглавили. На той неделе ожидали в гости министра обороны Устинова. Приезжал в наши края вручать орден Ленина Северодвинску. Но до нас не добрался. Зато Соловки подчистились, дороги подремонтировали. Деревянные туалеты построили. Есть польза от визитов начальства. Даже если они не осуществились.

Нахальный северный ветер врывается в жизнь поселка. Сегодня за один день Бог бросил на нас по пригоршне снега, града, дождя и солнышка.

У нас борьба с алкоголизмом. Повышают цены на водку и вино. По России ходят частушки:

Было пять, а стало восемь.
Все равно мы пить не бросим!
Если станет двадцать пять,
Будем Смольный брать опять.

Да, круто партия и правительство взяли. Человечество тысячелетиями употребляло опьяняющее зелье, а наши советские мудрецы хотят за год-два-три зеленого змея Горыныча загнать туда, не знаю куда. По бюджету семей работяг они сильно ударят, а на карманах новой советской буржуазии это мало отразиться. Они как лакали дорогущие коньяки да шампанское, так и будут лакать. До них руки коротки и у прокуратуры, и у милиции.

Горбачев заварил кашу. Тяжко тебе, Мишенька, российскую кучу говна, насранную за десятилетия твоими предшественниками, убирать. Хватит ли у тебя силов? Не найдется ли новый Хрущев с Катькой Фурцевой и не запишет ли он тебя в какую-нибудь антипартийную группу?

46 лет назад «нам объявили, что Киев бомбили — так началася война». Набедовались в войну да и после нее. В 1947-м отменили карточную систему. Хлеба стали есть вволю. Сначала комиссионная цена была 10 рублей. Каждый год в марте Сталин снижал цены на товары. Умер Сталин. Хрущев в 1962 году повысил цены на хлеб, масло, молоко сразу на 40 %. И до сих пор цены повышают. На нитки, железо, водку и т.д. Продукты на Соловках дают по спискам. По всей России очереди за жратвой и тряпками. Нашли козла отпущения — Леньку Брежнева. При его правлении, оказывается, был «застой», который и привел страну к разрухе. А при жизни ему задницу лизали. В последнее время он уже едва языком шевелил, на ходу спал, а все ему в рот смотрели да золотые звезды вешали. Он на целый век вперед себе нахватал и всем дружкам от щедрот «лепил»…

Время идет. В этом году здорово поседел, согнулся от своей безалаберной жизни. На работе незнакомые молодые зовут дедом. Наверное, пора настала, а в душе не соглашаешься, брыкаешься. Но не зря же дали «пензию» на кусок хлеба и угол. Списали в тираж. Таков закон жизни.

Сегодня была «винегретная» погода. Все перемешано.

Перестройка скрипит, пыжится, но почти всегда не движется. Печать звонит во все колокола. Корреспонденты бьются, как солдаты при штурме Берлина. Горбачев — советский Петр I — взвалил на свои плечи тяжесть всего многовекового дерьма, чтобы вычистить наши Авгиевы конюшни. Молодец! Я его поддерживаю. Дай Бог, чтобы ему сил хватило. Надоело жить в грязи и вранье.

Погода. Снежок чистый белый иногда идет, и жить становится светлее. Морозец -10, -8, -6°. Сегодня днем 0°.

Целый час по экрану телика бродят проститутки, показывают «моду». Называют цены моделей: 300–500–1000 рублей. Позорники! Кто из народа сможет взять ваше шмотье за такие деньги? Нужно целый год работать и не жрать, чтобы купить ваши «шедевры». Дразнят быка красной тряпкой. В магазинах пустые полки, а они решили нас «кутюрами» кормить.

Перестройка на Соловках. В нашей передвижной колонне по директиве сверху нужно было сокращать управленческий аппарат. А сократили нас, сторожей. В итоге — ночью обчистили кассу. Получилось, что не выгадали, а прогадали. Теперь назад меня зовут в сторожа. Канцелярские крысы и не думают перестраиваться. Привыкли на людей смотреть через бумаги-циркуляры. Человека не видят и не чувствуют. Только что схватился с нач. отделом кадров. Натуральная крокодилиха + хамелеон.

Помню выборы 1937-го года. Тогда был праздник. Пережил Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова и Черненко. Дожил до «сухого закона» на Соловках. Завтра — выборы в Верховный Совет. Не пойду. Надоело в эти игрушки играть. Начинаю «старикеть».

Вчера переголосовывали в Верховный Совет СССР. В общем-то, за всю жизнь — первые такие выборы. Никакие агитаторы, начальники и прочая шушера не приходили и не тащили на аркане. 87 % соловчан проголосовало за молодого матроса-моториста Кондакова. Да, это были свободные выборы. В поселке висели от руки написанные плакаты типа «Дави из себя раба застоя! Голосуй за молодого!» Позавчера была хорошая погода, безоблачная. Играло северное сияние. Днем +6°.

Года три назад, когда я работал в музее, однажды я так осердился на Политбюро ЦК КПСС, что из караулки все их портреты вытащил на улицу. Это было перед 1 мая. С крыши капала весенняя капель прямо на них. Когда пришли за портретами демонстранты, все члены Политбюро горько плакали, все были в подтеках. Я до сих пор на них сердитый. И не зря: потом Горбачев с ними обошелся точно как я: больше половины их из Политбюро вытряхнул.

Святое озеро все очистилось ото льда. Грузовики-пароходы еще до 1 мая подошли к Соловкам. Позавчера наше СМИ забастовали. Это первая забастовка на Соловках. Уже второй месяц зарплату нам почти не давали. В Новый год управляющий трестом уломал нас работать «по-новому». Но ничего не получилось, никакого хозрасчета. Бюрократическую галочку о переходе на новую форму работы послали наверх, а работягам выдали фигу. Перестройка скрипит. Человек 150 членов ЦК КПСС добровольно подали в отставку. Удивительное время.

Ворчу, ворчу. Сегодня праздник. День Военно-морского флота. Праздник без рюмашки винца! Анекдот. Власть советская, соловецкая! Перегибщики. Сволочи. С утра настроение пакостное. Юнгу знакомого ждал, не приехал. Завтра — день рождения. Настроение будет еще пакостнее. А погода хорошая. Туристы из-за жары ходят почти голыми по нашей «Красной площади». Немного шокирует — все-таки центр района Соловков. Но я за них рад. Пущай отдыхают, я и сам почти каждый год бываю туристом. И иногда эти туристические поездки звучат потом во мне музыкой целый год до следующего отпуска.

У нас в Союзе как на толкучке: шум, гвалт. Обсерают наше прошлое и настоящее. Будущее призрачно. Все говорят о перестройке, но реально ничего не делают. На Соловках все это наглядно видно. Вообще перестали работать. Только кричат: «Дай, дай!» Горбачев перестройкой пытался раскачать страну, но реально ничто никуда не движется. Старое глубоко корнями ушло в нас, и держится мертвой хваткой.

32 градуса мороза. Уже не первый день пламенеет небо, аж страшно-жутко смотреть в сторону моря, когда закатывается солнце. Только при плавке металла видел я такие цвета. Кажется, что от Кеми остался один пшик. Вспоминается старая песня «Шумел-горел пожар Московский…»

Сегодня избрали первого президента СССР Горбачева. Литва заявила о своем выходе из СССР. Страна начала разваливаться.

Смотрел сейчас современные ансамбли рока и прочих в куче, и одиноких певцов. Бьются в конвульсиях словно эпилептики, глаза из орбит вылезают, голосовые связки вот-вот лопнут. Сходят с ума от безделья.

Во время войны у нас в детдоме собрали четырех самых голосистых певцов и соединили в ансамбль. Они старались перекричать друг друга. Но это были деревенские ребята. А теперь образованные вроде бы люди выдают себя за певцов, а петь не научились. Кричат, как перед концом света.

Сегодня на Соловках был первый колокольный звон после закрытия монастыря. Это у меня дома звонили отреставрированные ко дню рождения трофейные «Фриц-часы».

Похоже, друг мой, что ты стареешь. Бывало, пешком обходил все города — Ростов-на-Дону, Грозный, Ленинград. Сутками был на ногах и не уставал. А теперь час походил, и ноги гудят. Да и сам я гужу. Но еще живой. И то хорошо.

Ночь морозная. Читаю «Литературку». Даниил Гранин «О милосердии». Шел старик по улице, поскользнулся, упал, зашибся. Никто так и не помог. Вспоминается Архангельск. Привокзалье. Гололед. Вижу: старенькая женщина. Подошел, взял под руку. Перевел через улицу. Она прошелестела тихим голосом: «В первый раз в жизни меня мужчина под руку взял!» Сухонькая, маленькая. Так и стоит перед глазами. Иной раз человеку очень мало нужно. Немного внимания, милосердия.

Надо жить по правилу «не делай того ближнему, чего себе не желаешь». Во все века люди знали эту истину, но никак не могли себя заставить ее выполнять. Но надо без оглядки на века каждому начать так жить прямо сегодня, сейчас.

После обеда с перерывами пошел густющий снег. Уже 5 месяцев, как я не работаю. Адаптировался, т.е. обленился. Человек — не свинья, ко всему привыкает. На работу почти не тянет. Времени и так ни на что не хватает. Не успеваю прочитывать выписанные газеты и журналы. Жизнь замедляет ход. Мозги тоже медленнее стали варить. Вчера сосед Петя говорит: «Как тебе хорошо жить — на работу ходить не надо». — «Петя, — говорю ему, — так давай поменяемся: ты мне свои 40 лет, а я тебе мои 57». Не отдал…

Когда выкидывали пластинки моего поколения, я чуть ли не плакал. И сейчас плачу. Я был не в силах их сберечь, а их выкидывали на помойку пачками. Это было также страшно, как когда фашисты сжигали книги.

Ворчать стал. После Нового года мне как все равно чего-то не хватает. Может быть, просто пора помирать? Пока не хочу: одно дело не доделал — архивы свои в порядок не привел.

Получил письмо от знакомого юнги Северного флота. Старше меня на четыре года, то есть на войну, в которой успел, в отличие от меня, поучаствовать. Жалуется, что жизнь быстро прошла. Не сделал того, что мог бы сделать. А я на свою жизнь не обижаюсь. Хотя может показаться, что прожил ее кое-как, через пень-колоду, с шишками на лбу и синяками на попе. Походил, поездил, поплавал, полетал, любил и был любимым, помирал не раз, но смерть до сих пор не пришла (хотя сам ее порой добровольно звал). В жизни надо всего попробовать — и плохого, и хорошего, тогда узнаешь ее настоящую цену. Жизнь бывает прекрасна, как детская улыбка, и жгуче горька. Прекрасной лежачей жизни не бывает. Она — в движении, в разнообразии.

Человек рождается для радости. Если ее нет, борись за эту радость. В ней — соль жизни.

Жизнь все-таки вкусная штука, только не можем мы, некоторые человеки, ею жить и пользоваться. Жизнь — это дар Божий для настоящего Человека, человека целеустремленного. Жить надо для вечности.

Что я сделал для вечности? На Соловках — в соборах и кельях сложенное моими руками простоит, пожалуй, немало веков. А то, что делал снаружи — лет 50 или меньше. Кирпич давали никуда не годный. Но я старался делать свою работу из старых кирпичей и на совесть монашью-человечью.

За свою маленькую жизнь я встретил много хороших людей, плохих еще больше. Но не обозлился на жизнь, и никому не советую!

22 градуса ниже нуля. Впервые в жизни видел чудесную радугу на зимнем небе. В Европе тоже стоят морозы. У них снежные заносы больше, чем у нас. В Париже на Монматре на лыжах катаются.

Мать Россия, что я смог, то сделал. Силы мои уходят.
Не бойтесь, люди, смерти. Она иной раз дает покой душе и сердцу.
Хочу, хочу умереть на Соловках! Соловки — смерть моя. Я вас люблю!
Милые люди! Вспоминайте нас. Мы уже дома, а вы еще в гостях.
Эпитафия на Прибалтийском кладбище

Версия для печати