Альманах «Соловецкое море». № 7. 2008 г.

Глеб Васильев

Продолжение (начало см. «Я — ваш, больше чем с небо»)

_{Глеб Васильев (перед арестом)}

Куда: Москва, Петровка, 26, кв. 322
Кому: Георгиевской Ек. Ив. (для Васильевой Н.А.)
От кого: Коми АССР, ст. Печора, Лесокомбинат, II колонна, п/я 274/11, Васильев Г.К.

30 мая 1946 г.
Ну вот, милые мои, я и могу поговорить с вами. Начинаю с вопросов, как вы, и что делаете, я что-то забеспокоился. Напишите сейчас же обо всем. И обо всех! Приехал я сюда очень быстро и легко¹. Сейчас погода холодная со снегом. Сегодня первый весенний день, по-нашему — ну, так как 1-ое марта. Пока могу только радоваться на мою жизнь. В ДОЦе², (по и пока) по специальности. Пока вообще все исключительно удачно (снова прибавляю суеверное «пока»). Писать, конечно, очень трудно сколь-либо вразумительно. Все больше исполняюсь удивлением и благодарностью за всю, вами данную 22-летнюю полноту и счастье; оно и прямое и в данных мне вами разных свойствах и способностях (пишу, ВЫ — мама и Индя³).

Февраль 1947 г.
Прошло три дня и вот вечером среди потемков и портянок вперемешку с домино — пишу.

Слушаю сводку погоды: «В Москве в 6 часов утра стояла пасмурная погода, t° воздуха +2° С», — это уже поэма из ворсистых воротников каракулевых, лучистых светофоров и черных следов шин на асфальте масляном.

Работаю слесарем и вопросы аварий, простоев, нарядов и выработки всех, кроме моей собственной, меня не интересуют. Работаю ночью, днем сплю, пишу, читаю. Сегодня 3 февраля 1947 г. Я чист, чище, чем был (Лилеев подарил обмылок), и руки стали чище — в них только молоток и напильник. Работаю успешно — 130–150 %. Теперь-то пирожок будет мой. Уже сегодня получил 100 г.

Здоров и бодр зело. Единственно, утром малость морда пухнет. Глазки — щелки. Ни ноги, ни зубы она не трогает⁴. Пью совсем мало и даже суп сливаю. Остаток иногда днем бывает. Морозы 30–35° — день, другой — 10–12°. Северное сияние, с краснотой воспаленное, и за мной бегает — ты прогони. Ходьбы никакой, и холода не ощущаю.

Сейчас дневальный запалил печку — тепло будет — и так хоть сижу без свитера. Видите — она топится на все время — значит у нас тепло. Господи. Ну, скажите — еще Москву увижу? Очень я физией изменился — а руки, хоть грязные, но те же, и ногти острые — те же. Писем нет давно очень, но никому нет — значит, задержались, и придет куча.

Весна 1947 г.
Я совсем не знаю времени — так ведь и остался тем 3–4-летним и те дни, не знаменуя развития, одинаковы в бесконечной для меня ценности, как гигантский пакгауз беспорядочных ощущений законченных и надо только выбрать нужное, чтобы стать праведником.

1947 г.
Я сижу в электроцехе. Черномордые крутятся, что-то мельтешат. Я читаю «Даму с собачкой». И тут Дмитрий Николаевич⁵ — он у рояля — черносияющего, у его выреза, говорит — вперед подавшись:

— Это шпиц.

— А как его зовут?.. ⁶

Нет, вы этой ноты не услышите!

Я вижу — черномазые паяльной лампой палят голову кабана. Он весил 15–18 пудов. За уши держат двое, а третий водит шипящей голубой струей. Уши его вянут, как мои в беседе с косноязычными.

Полутемно — Чехов, кочегары с гигантской головой, щетинистой. На окне завитки снежные — папоротник молоденький и мохнатый.

11–17 марта 1947 г.
Итак, милые, я в благодушии нахожусь. Хотя работать мастером в механическом цехе и было спокойнее, но обещанного пирожка и 200 г. не добавило⁷. Время работы не 8, а 11 ч. По «порядку» трехсменных мастеров на цех не положено и меня проводили слесарем. Экономисты и бухгалтеры восстали и сказали, что не выпишут на меня хлеб. Начальник цеха ответил, что будет кормить из своего кармана, ибо работа моей смены была во много раз успешнее двух других. И рабочие также норовили работать у меня. Он, т.е. начальник цеха, проделывал сказанное два дня, но затем моя подпись на нарядах была объявлена недействительной, и завтра я буду работать слесарем. Сегодня был в бане, побрился, выспался — я отдыхаю нынче. Это первый день отдыха без мысли о возможных непорядках на работе⁸. Читаю и пишу. Теперь пирожок и 200 г. зависят только от желания их получить, что при умении, полагаю, не составит труда. Работать буду по изготовлению инструмента, чтобы не отягощаться большим масштабом⁹. С сим понижением в должности (не смею надеяться, что надолго) зело поздравляли и я благодушен зело. Работать буду ночью с 12 до 7, а потом спать, читать и аговаивать¹⁰ с Космистом, коего совсем почти не вижу, хотя сплю рядом. Завтра получу сахарок¹¹ и чайком покейфствую. Говорят, писем привезли гору — мне тоже будет.

Курить необходимо — это не только «совершеннейший вид совершеннейшего удовольствия» (Уайльд), но жизненная необходимость. Тут тянет страшно к дымку. Хотя Космист и говорит, что от оной китайской травки народ становится нарочито хилее, я думаю, не только от оной. Нам дали новые рубашки и белье. Я не брал ни того, ни другого, хотя они хороши зело. Почему не брал? — Да, так, по инертности и красную¹² сдавать не хотел. Привык к ней, хоть и обветшала голубушка.

Сегодня мороз с солнцем. Градусов 30–35. Но я иду за «бариновой кастрюлькой» ¹³ в столовую метров за 100, раздет и в летних брюках. Не замечаю мороза — привык что ли. Конечно, зима сиротская — но и сам я к ней равнодушен. Взбил тюфяк со стружками¹⁴, ибо они уплотнились, и моя плоть перебарывала голые доски. Теперь — «перина» и нет Левиафана, коий на острых камнях возлегает и твердость оных презирает¹⁵.

Была медкомиссия. Дали опять вторую, кажется. Дабы не раздеваться в толчее и не лишиться одежд своих, я пришел нагишом (это недалеко), чем несказанно изумил присутствующих. Весьма теперь дружен с Асмодеем¹⁶ — его характер не виден — будучи заказчиком, он очарователен. Как-то поведал свою биографию — и форма и содержание были бесподобны. Описать нельзя конечно, но это совершенство, как иллюстрация масштабов больших и, как иллюстрация отношения к ним, масштабов малых¹⁷.

Пишу про себя — повторяя писанное много раз — жив, здоров, без цинги и хвори. У нас теплынь и зима сиротская. После механика ДОЦа, замучившись в беготне и фактурах, счетах, рапортах и прочее, вырвался сменным мастером в механический цех. Проработал три недели в относительном спокойствии, хоть на одном месте и в тепле. Работал, работал и пришел приказ о двухсменной работе. Ну, стал вертеться и, на счастье, — приказ о сокращении штатов. Проработал 10 дней слесарем. В 12 выхожу, в 7 — прихожу. Безответственность, и я даже чуть потолстел. Стал опять заниматься математикой, французским (тут есть учебник и книги) и пр. Наслаждался, благодушествовал и был праведник. Но, увы, стали вести монтаж нового цеха и меня назначили начальником оного монтажа. Я впал¹⁸. Это опять фактуры на месяц–два или больше, словом, на такой срок, о котором и задумываться грешно. Мне необходимо — SOS — мыло, бумага (толстуха синяя¹⁹ пропала и ее пропажу я описываю в 3–4 письмах). Это произошло месяца три назад. Я имею по-прежнему 880 гр., но больше… Граньку вспоминаю²⁰. Это, видимо, временно и Бог меня не оставит, и я устроюсь как-нибудь. Обо мне с этой стороны совсем не беспокойтесь. Вы пережили 1918–1920-е гг., мы пережили 1941-й, и нет ничего противоестественного в моем положении. У Вас я знаю так же и даже в минус относительно моего.

5 утра… Уже светает. Опять готтентоты замельтешили. Ох, ведь я всегда с пяти один не бываю, хоть трупы смердящие, но всегда тут. Принесли уже рыбу раздавать. Пора уходить. Съесть эти 27 — можно, но нюхать 27х50²¹ — никак.

Апрель 1947 г.
Сегодня 25-го IV — тает, вся толща оседает и кашится. Разморило. Вчера было -15°. Парился в бане и нырял в сугроб по-боярски — ничего, жжёт, но приятно. Преуспел в приобретении масла у китайцев — 45 р. 0,5 литра. Скоро сахар тоже куплю и буду кейфствовать кашей с тем и другим. Читать мало времени, но много чего. И Доде, и Стендаль, и математики много — Берман²², скажем, химия, астрономия — все есть у Космиста и прочих. Сейчас я у нас в Перловке, на одеяле на полу. Ты рисуешь. Солнца — туча, и пишу «Химию» — про аргон, потом пойдем на футбольное поле. Будем мороженое крутить и рисовать синими тенями²³. Пора домой. На платформе сидим на солнце, чернота досок талых и туго идут лошади на санях в мокроте. Записные книжки пестрые в киоске — грудой, и бумага — люблю ее за чистоту, за неизвестность, что будет на ней? Одна просит формул, другая — таблицу, третья — убористых строчек. А клок мятый возьмет всякую халдыбу про себя и других. Ой, полюбил Вас что-то до безумия и хочу с Индей идти от шоссе домой, и чтобы дождик побивал. И чтобы читал он в лесах, на горах²⁴ — вышивал бы крестом бретели. Жаден я стал до прошлого — ужас — всего хочу.

Послал письмо Вам, чуть злое на отсутствие достойных <собеседников>. Правда, досадно, но … но никаких быть не может — оскудение страшно, ибо безгранична, грохочущая на железных колесах²⁵. Много есть колоритного, но в неприличии²⁶ своем оно угрюмо.

Слаба-сраба и Ваш миллион раз.

29 июня 1947 г.
У нас теплая погода, жара даже. Ходил гулять и траву и кусты увидал, первый раз ходил на берег к реке, но купаться побоялся, холодно еще. Цветы и желтые и беленькие, ну, просто: — Мам, пойдем к фиалкам²⁷. Вот и последние известия заговорили — еще часа два и пойду читать; все еще «Бурю» Эренбурга мусолю. Не могу быть в доме — иду в цех, только высплюсь. Черчу, считаю, ругаюсь. Тепло — хожу в рубашке, синей трикотажнице, руки голые.

Кратчайшие дни пришли (29-ое) — светлота и не знаю — утро что ли? У нас всегда знаешь — утро, а тут посмотришь вправо — одно, влево — совсем уже вечереет. Москву забыл — она стала, как Анапа.

Сентябрь 1947 г.
Середина сентября, солнце и ночи — наши, да еще августовские чернотой и теплом. День в рубашке одной, а телогрейка висит дома. Мушкары много, но живые места на теле есть. Ягод множество, и иногда могут быть впотреблены. Сегодня мне обещали выходной, и я обещанием воспользовался, но, может быть, еще вызовут. Обещали даже неделю отпуска, а потом ту смену, где будет один слесарь и один токарь в ночь с 12. Вот тогда попишу Вам, и вообще странно — даже не знаю, что в выходной делать — так отвык. Вот туманчик уйдет выше, и пойду все равно за кузницу к паровозу. Там бурые трава и шлак.

Я — Ваш, больше, чем с небо.

Декабрь 1947 г.
Хочу в Сокольниках по болоту бродить, и чтобы на кустике была паутина и опоздалая птица в осени.

Декабрь 1947 г.
Вот брюк ватных пока нет и, когда были морозы, надевал на зёпу кожушок в рукава, пока он не выполз через брючину и не ушел в метель… Так и пропал кожушок. Рукавицы терял, но были принесены одним грабителем моей смены — отняты у грабителей другой.

Без даты²⁸
Имея возможность лицезреть вашу особу, я использовал эту возможность раз в три месяца. Потеряв таковую, вспоминаю о тебе много чаще, чаще примерно в девяносто раз. Особо скорблю о волосах субъекта, в сохранности на его голове произрастающих. Чувствую, что нет покушений на недостойную шевелюру в моем отсутствии, не было и не будет. (Прости, я вспомнил, что «во-первых строках сего письма» нужно обращение. Ну, вот оно: Светка, привет тысячу раз, процветай в физкультуре и вопросах дыхания калош) ²⁹.

Не знаю, как ты примешь мое письмо. Хотя нет, я не знал, но теперь знаю, что не испугаешься, ибо вспоминаю твои рассказы об очень многих твоих знакомых, незабытых тобой, несмотря ни на что. И я, претендующий все же на звание твоего дальнего знакомого, хочу, чтобы ты вспоминала о Печоре раз в 3 месяца, не чаще и не реже.

О себе и жизни своей, писать не буду, скажу только, что какой был, такой и БУДУ, и не забуду ни Маяковского, ни Асеева, ни кого другого из любимой литературной шатии. «… Нам много ль надо? Нет — очень мало — кусок хлеба и каплю молока, а солью будет небо и эти облака» — Хлебников³⁰. Повторяю эти строки нараспев, смакуя их звук, как пьяница — рюмку. Пусть и тебе прочесть придется когда-нибудь Велимира, и оцени их за ритм и за большой смысл в тональности звуков этой, на первый взгляд, примитивной формуле аскетизма. Повтори снова эту строку и не ленись, прошу, повтори третий раз.

Ну, как принято, скажу, что вспоминаю. Это не к слову, по-серьезному — всегда: разные с тобой циркуляции по переулкам московским и Арбат. Арбат — это Белый, в миру — Бугаев³¹. Эта ассоциация с фонарями в асфальте мокром в тумане и тишине, несмотря на трамвайные звонки и дуги с искрами. Это очень хорошо вспоминать и то, что я могу вспоминать, свидетельствует, что не сдурел и я рад. (Первую половину письма я писал трезв). Не взыщи и дочитай.

Я хочу говорить с тобой долго-долго, но говорить только, напоминая любимых мною поэтов, и говорить для себя — тебя забыл: не знаю насколько ты такая, какой я вижу тебя. Ну, пусть не такая — все равно, но знаю, что чуть-чуть оригинально получить цидулю с Печоры, где морошка, где сонце круглые сутки (СОНЦЕ — Маяковский³²). Хочу слышать Соловьиный сад³³, и не убьют во мне этого — нет, нет, нет!

Я спасибо тебе говорю за тебя, маленькую и славную, и за те машины, что везли меня ночью со Смоленского к Павелецкому, и за то, что у тебя «очень» — это без прилагательного странно, но все-таки. Ну, я расписался. Надоедать тебе дальше, и взять второй лист бумаги (это, конечно, жертва). Эх, Светка, я жалею, что мало знаемой тебе пишу такое письмо бестолковое, ну, будь умницей, (я стал много опытней и умней, и старше, и не обижайся) и пойми, я увижу еще очень много скверного и когда-нибудь доживу до полосы хорошей. Сейчас в бритоголовом своем обличье трудно читать Маяковского, трудно читать и Блока, но забудь об отсутствии растительности на моей голове и читай. И я читаю и буду читать. Обострилась память. Помню многое, чего не знал (утратил) раньше. Влюбился 1/0³⁴ — это поэма. Жил по-домашнему 5 дней и живу всегда домашним и это самое важное.

Больше вспоминать некого и нечего. Да, еще: люби Москву. Ты кончишь институт и уедешь и будешь любить ее обвешанные виноградными кистями трамваи³⁵, это будет… , но постарайся не уезжать. Из темноты черной два огонька — над ними — буква А³⁶. Я еду до Зубовского, иду направо к тебе, стучу тебе. Дома под стеклом на письменном столе Анна Андреевна Ахматова кисти Альтмана³⁷. Читаю «Высокие своды костела…»³⁸ Эх, ох и ах и все междометия, какие только есть. Нет лучшего, чем вспоминать, это дает ощущение из полной кладовой моей жизни (я всё опасаюсь, такая ли ты, чтобы читать всё это, но всё равно мне приятно писать и приятно говорить с тобой — это так). Говоря, я сам эти слова бестолковые понял бы и подумал бы, что хорошо, а, разбирая каракули, может быть, бросишь.

Но что же, только Маяковский и гиперболические функции³⁹ плюс тротуар мокрый есть жизнь. Это было и есть во мне. Это будет во мне. А здесь сосны, почти подмосковные, и штабеля сосновые пахнут смолой до одурения под круглосуточным солнцем.

Вот я и обнаглел и хочу письма от тебя, но чтобы ты оправдала мои надежды и, не дай Бог, напишешь хоть слово не так как надо!!! Слушал Яхонтова⁴⁰ — это траурная рамка, впадаю в детство, я боюсь, что резанёт диссонанс, так вот, не дай диссонанса. Я кончил.

PS

PS

PS ……

Больше говорить нечего. Глеб.

_{Пропуск в зону вольнонаемного Г.К.Васильева. 1950 г.}

1 июля 1950 г.
ТЕЛЕГРАММА СРОЧНАЯ
МОСКВА ПЕТРОВКА 26 КВАРТИРА 322 ГЕОРГИЕВСКОЙ
СР КОТЛАСА 137 12 1 1955 —
БУДУ ЧЕТВЕРТОГО ПРИГОРОДНЫМ ГЕОРГИЕВСКИМ — ВАСИЛЬЕВ —

* * *
Я возвращался из лагеря на перекладных. Воркутинский поезд довез меня до Котласа, где я ожидал пересадки на московский поезд семь часов. Успел выкупаться в Северной Двине и выспаться на теплых бревнах причала. Я не хотел возвращаться в Москву с перрона Ярославской ж. д. под шарящими взглядами оперативных работников, встречавших каждый поезд дальнего следования, идущий с севера. Я ощущал на своей внешности, включая походку, признаки возвращения после долгого отсутствия. Поэтому доехал до Загорска, где пересел на ближайшую пригородную электричку. Основательны ли были эти превентивные мероприятия, не знаю, но они позволили мне чувствовать себя много свободней. В Москве меня ждал билет на самолет до Алма-Аты, который и отправил меня на следующий день к новому этапу жизни.

¹ Этап продолжался с месяц. «Легкость» этапирования в зарешеченном товарном вагоне была достаточно изнурительна.

² ДОЦ — деревообделочный цех лесокомбината, выпускавшего сборные дома путевых обходчиков и 4-х квартирные дома для ж. д. начальства, а также стандартную мебель. В ДОЦе я работал механиком до 1947 г., после чего был переведен мастером в ремонтно-механический цех комбината.

³ Индя — домашнее имя Клавдии Аркадьевны, сестры матери.

⁴ Речь идет о повальной тогда цинге.

⁵ Журавлев Дмитрий Николаевич (1900–1991), артист, мастер художественного слова. Когда он давал в день два концерта, то я стремился попасть на оба. Таким же первоклассным мастером этого жанра был В.Н. Яхонтов (1906–1945), мой кумир.

⁶ «Как его зовут?..» — из композиции Д.Н. Журавлева по повести А.П. Чехова «Дама с собачкой».

⁷ «Пирожок и 200 г. хлеба» полагались в добавку только рабочим при 100 % выполнения нормы, но не ИТР.

⁸ Мастера механического цеха зависели от работы и беспорядков во всех цехах комбината, от работы всех сотен его механизмов.

⁹ Имеется в виду малый габаритный размер инструментов, в отличие от огромных и тяжелых станочных деталей.

¹⁰ Разговаривать (сленг). Привычный пропуск согласных фонем семейного сленга.

¹¹ Сахар 500 г. выдавали на месяц в начале месяца. Он был неочищенный, ярко кирпичного цвета.

¹² Красная рубашка, чудом уцелевшая от дома.

¹³ Имеется в виду ее небольшой объем. См. интервью.

¹⁴ Мешок, который набивали мельчайшими, смолой пахнувшими стружками из мебельного цеха. Однако это была «радость на три дня». Потом стружки обращались в труху, и ты оказывался вновь на голых досках.

¹⁵ Стих из В.К. Тредиаковского (1703–1768), где Левиафан — библейское морское чудовище. Продолжение этого стиха: «…по крепости великих сил, считая их за мягкий ил».

¹⁶ Дядя Вася — механик ДОЦа, пожилой бандит и прекрасный человек. В это время он уже ждал конца своего 10-летнего срока. Имел присловие — «Асмодей». Дядя Вася Асмодей был вором в законе и грабителем.

¹⁷ Перевод последней фразы примерно таков: «Жизнь бандита иллюстрирует жизнь страны и отношение к последней жизни малых сих».

¹⁸ Расстроился (сленг).

¹⁹ Толстая синяя тетрадь.

²⁰ «Гранька» (сленг) — ассоциация с голодом.

²¹ Что за сакраментальное число «27» — не припомню, а «50» — примерное население барака.

²² Учебник высшей математики для ВТУЗов.

²³ «Крутить мороженое» — играли с мамой, проткнув лыжной палкой снежную толщу до талой воды, крутили кашицу. «Рисовать тенями» — выписывать глубокие лыжные следы, которые синели в закатном солнце.

²⁴ Перенеся тяжелую операцию на щитовидной железе, Клавдия Аркадьевна не работала несколько месяцев и, гуляя со мной, читала романы П.И. Мельникова-Печерского (1818–1883) «В лесах» и «На горах». С тех пор восхищаюсь старообрядчеством.

²⁵ На «железных колесах» летит под гору по булыжной мостовой телега человеческой глупости.

²⁶ Из анекдота: Разговор по телефону: — Ну, а анекдоты новые есть? — Есть, только они все неприличные, не для телефона.

²⁷ Весной в Перловке мы традиционно ходили с Натальей Аркадьевной за фиалками на берег разлившейся Яузы.

²⁸ Письмо без даты, адресованное Сахранской Светлане Анатольевне, хорошей знакомой. Впоследствии редактор нескольких отделов Большой Советской энциклопедии (БЭС).

²⁹ Светлана профессионально занималась физкультурой и, учась в институте неорганической химии, занималась воздухопроницаемостью резины в лаборатории завода «Каучук».

³⁰ Из стихотворения Велимира Хлебникова (1882–1922), поэта, футуриста.

³¹ Настоящее имя символиста Андрея Белого — Борис Николаевич Бугаев (1880–1934).

³² Однажды Маяковскому сделали замечание в грамматической погрешности. Он ответил: «Если завтра я напишу „сонце“, то все должны будут писать так».

³³ «Соловьиный сад» — поэма Александра Блока, которую любила читать и хорошо читала Светлана.

³⁴ 1/0 — так обозначается математическое понятие бесконечности. Это, так называемая актуальная бесконечность составляла предмет пристального моего внимания, которое я и назвал поэмой.

³⁵ Имеются в виду московские трамваи, обвешанные по утрам «гроздьями», цепляющихся за всевозможные выступы трамвая людей.

³⁶ Трамвай «А» («Аннушка»), проходивший по московским бульварам.

³⁷ Альтман Натан Исаевич (1889–1970). Портрет Ахматовой (1914 г.) в синих тонах. Его репродукция в те годы была большой редкостью.

³⁸ «Высокие своды костела…» – Стихотворение А. Ахматовой из сборника «Четки» (1914 г.).

³⁹ Этот класс математических функций был как-то предметом нашего обсуждения.

⁴⁰ В.Н. Яхонтов погиб в 1945 г., выбросившись из окна.

Глеб Васильев. Соловки 50-х (записки инженера)
Глеб Васильев. Встречи с поэтом Юрием Казарновским

Версия для печати