Альманах «Соловецкое море». № 1. 2002 г.

Лидия Мельницкая

За многолетнюю журналистскую работу, в поездках по Архангельской области мне посчастливилось убедиться в этом. Встряхнёшь калейдоскоп памяти — и оживут перед глазами, словно соперничая между собой, родные и милые сердцу картины: ослепительно сверкающее на солнце водяное зеркало реки Мезени — то в белоснежной раме прибрежных песков, то за красноватой, глинистой оградой крутого, густо заросшего лесом берега, прорезанного «щельями» (руслами приточных речушек и ручейков)… Душистые клеверные поля под Вельском, сосновые боры в Шенкурском и Вилегодском районах на юге области… Лесные и луговые дали в паутине речек, в россыпи веснушек-деревень, увиденные с пологого пригорка над речкой Чурьюгой в Каргополье.

А наша гордость и боль, — Соловецкие острова в Белом море! Здесь на небольшом пространстве сконцентрированы самые разные красоты северной природы. Взять хотя бы мой любимый остров Анзер — на маленьком клочке земли представлены, кажется, все типы северного леса. Пойдешь от Троицкого скита к Голгофо-Распятскому — по дороге справа друг за другом три очень разных лесных озера, а у подножья горы Голгофы расплескалось высокое густое разнотравье. По Плотищенской дороге до лесной красоты надо пройти мимо болотистых мрачноватых мест с хвощом и папоротником. У Троицкой губы над морем праздничный сквозной сосновый бор переходит в открытое плато, курчавое от низкого брусничника и вороники, с обилием ягод; среди них красные, коричневые, желтые шляпки грибов видны все разом.

Парадокс последних лет заключается, по мнению питерского журналиста Даниила Коцюбинского, в неспособности нынешних жителей Соловков использовать имеющиеся возможности для рационального самообустройства, что «контрастирует с обилием на острове блестящих интеллектуалов… Культурно-духовного потенциала на Соловках в пересчете на единицу населения — в несколько раз больше, нежели в среднем по стране».

Несколько лет подряд приезжает на Соловки молодежь из московского клуба «Рождественка», помогает по мере сил отделу охраны и реставрации архитектурных памятников музея-заповедника, не гнушаясь никакой работой. Два года назад «рождественцы» выпустили крошечным тиражом милую книжечку, в которой каждый рассказывал о своих соловецких впечатлениях; назвали сборник «У каждого свои Соловки».

Польский журналист Мариуш Вильк, творец собственной удивительной судьбы, которая бросала его из камеры смертников в кресло пресс-секретаря первого президента Польши, в начале 90-х приехал сюда с женой-москвичкой на три дня; через две недели, сдав билеты, остались еще на несколько дней; живут на острове до сих пор, обустроив своими руками уютный светлый дом на Сельдяном мысу, у самого Белого моря. Свою первую написанную здесь книгу Мариуш, кажется, хотел назвать «Мои Соловки…». Помню, как и я подавляла в себе желание так же озаглавить задуманный рассказ о глубоко личном, связанном с «открытыми островами». У «рождественцев» название точнее и дружелюбнее. Действительно, ведь у каждого — свои Соловки…

И у поляка Мариуша. И у моего старшего сына Алексея, которого я летом 1964-го притащила сюда еще ребенком и который через 34 года после этого обошел на каноэ немалую часть соловецкого побережья. Свои Соловки были и у моей троюродной сестры Юли Брагиной-Матониной, которая приехала сюда вместе с мужем и маленькой дочерью, родила здесь еще сына и дочку, сложила много прекрасных стихов и 25-летней навеки осталась в соловецкой земле… Даже у профессора из Германии (мировая знаменитость, между прочим), который занимается изучением болот, тоже свои Соловки. В 1997 году он месяц провел на Соловках. Точнее, на их болотах. А в знаменитый монастырь даже и не зашел ни разу.

Вот и у меня — свои Соловки. Несколько страниц из их «новейшей истории» — то, чему сама была свидетелем и участником, хочу предложить вашему вниманию. Впервые написав об удивительных островах где-то в году1963-м , закончила уже не помню чьими и откуда словами: «Что может быть наиболее полным впечатлением о каком-то месте, чем уверенность, что ты сделал для себя большое открытие и обязательно вернёшься сюда?!»

Это сейчас Соловки известны и знамениты практически на весь мир — ежегодно тысячи туристов, паломников… «Мировое наследие ЮНЕСКО»… Даже клеймо отштамповали — «жемчужина Белого моря»… А начиналось все в самом начале шестидесятых, когда острова были впервые, с 1921-го года, открыты для посещения нашими гражданами. Иностранцы здесь появились лишь во второй половине 80-х…

В моей жизни первое явление панорамы Соловецкого кремля, «постройки сказочных богатырей» (как писал Горький), возникло ясным июньским утром 1963-го года. И все тогда было впервые. Первый рейс для только что построенной в братской Польше белоснежной красавицы «Буковины» — теплохода, казавшегося тогда чудом комфорта и хорошего вкуса (обшитые деревянными панелями стены, уютный музыкальный салон, отделанный мозаикой из ценных пород дерева, маленькие, но удобные каюты с умывальниками, а некоторые даже с душем). На Соловецкие острова ехали первые туристы; среди них — представители крупнейших предприятий, организаций, вузов Архангельска и, конечно, журналисты всех мастей.

Впервые мы слышали обстоятельный рассказ об истории Соловецкого монастыря, об уникальной природе островов — это по теплоходному радио выступал Павел Васильевич Витков, еще недавно бывший директором Соловецкой школы, человек редкостного энтузиазма. А первую экскурсию по территории заброшенного уникального памятника истории и архитектуры вела в тот день здешний библиотекарь Маргарита Поженская, так же, как и Витков, влюбленная в Соловки.

Анатолий Аграновский в одном из очерков пишет о характере, типе, «которому вроде бы нет места в наш рациональный век, но который же, однако, бытует, живет… Скажем, краеведы… Странное, симпатичное, бескорыстное племя». Эти слова точно подходят и к первому соловецкому музейщику Виткову, и к первому экскурсоводу Поженской: «… По складу характера, по духу деятельности, по стремлению сберечь все ценное и вручить обществу, сделать свои находки достоянием всех, он — просветитель в лучшем, стариннейшем значении этого слова». В этом Павел Витков был неутомимо деятелен, настойчив, даже настырен — и умел добиваться поставленной цели. Сухощавый, с типичными для северного крестьянина чертами лица и обликом сельского интеллигента, он был далеко не молод уже.

Когда-то Витков был директором одной из лучших школ Архангельска. Немало сделал для её славы и процветания. Но, отличаясь независимым, твердым характером, Павел Васильевич чем-то не угодил вышестоящим и его «ушли». «Сослали на Соловки» — и это оказалось такой удачей, таким щедрым подарком не только поселковой средней школе, но и всему позабытому-позаброшенному архипелагу. Попав сюда (пусть и не по своей воле), с головой окунувшись в соловецкую историю, географию, природоведение, Витков с тех пор «знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть» — возрождение Соловков.

«Приют спокойствия и уединения» — так называлась двухэтажная архимандритова дача, построенная в шестидесятые годы XIX века на территории бывшей Макарьевской пустыни, основанной архимандритом Макарием. Мне кажется, это самое уютное, светлое, заманчивое пристанище на Соловках, тем более что стоит оно на вершине небольшого холма, в окружении знаменитого «сада акклиматизации растений», и ведет к нему аллея сибирских лиственниц. Правда, сажали их уже те, кто оказался здесь в Соловецком лагере особого назначения (СЛОН).

Долгое время до «пришествия Виткова» уникальный ботанический сад стоял в запустении, и без хозяина. Только в 1956 году преподавательница биологии местной школы Мария Ивановна Андреева при деятельной поддержке и помощи нового директора добилась, чтобы этот опытный участок был передан школьным юннатам. С тех пор по-прежнему цветут здесь тибетский шиповник («роза морщинистая») с круглыми, размером с китайское яблочко, плодами — подарок соловецкому архимандриту от тибетского Далай-Ламы; курильский чай; ирга колосистая; сирень венгерская; яблоки; вишни; сибирские кедры и многое другое… И это в ста шестидесяти километрах от Полярного Круга! Правда, при монахах выращивали здесь и арбузы с дынями, и виноград.

По совету своего директора соловецкие школьники начали собирать в монастырских постройках и на территории поселка первые экспонаты для школьного музея, которые легли в основу нынешних фондов Объединенной дирекции Соловецкого государственного музея-заповедника. Первых экскурсоводов Павел Васильевич подготовил из своих учеников. Он уже вышел на пенсию, вернулся в Архангельск, но возрождение Соловков оставалось главным делом его жизни до самого конца. Первая организованная поездка туристов в этот истово любимый им благословенный уголок земли была и первым наглядным результатом его настойчивой общественной и пропагандистской деятельности. И к концу того же лета его стараниями на Соловках, в кельях бывшего Братского корпуса открылась турбаза. А еще Витков мечтал устроить в крепких тогда еще постройках Савватиевской или Исаковской пустыни дом отдыха или санаторий… В Исаковской, и в самом деле, открыли потом дом отдыха, где принимали с обязательными ухой да свежепротопленной банькой и космонавтов, и министров, и партийных секретарей… А вот Савватьево, как сожгли арендаторы, так и стоит оно в запустении.

В кремль мы тогда вошли через Святые ворота. Это потом, во все мои последующие приезды сюда привыкну попадать на его территорию со стороны Святого озера, через Никольские проездные ворота и Северный дворик, а тогда это было так эффектно, так торжественно!

И в упоении общей праздничной эйфории от поездки, от неожиданного открытия, что вот, оказывается, всего в двенадцати часах плавания по морю «в свете ж вот какое чудо…» — как-то не заострялось внимание на том, что поразило одинокого путника Юрия Казакова при первой встрече с Соловецким монастырем в сентябре 1956 года.

Юрий Казаков попал сюда с острова Жижгин на шхуне, проделав перед этим большой путь по Летнему берегу, и был, по сути, первым «неорганизованным» туристом, первым писателем после Максима Горького, побывавшим в этих местах по своей воле. И вот какой предстала Соловецкая обитель перед Юрием Павловичем: «День был чудесный тогда, редкий теплый день осенью, а монастырь — разрушен, изъязвлен, ободран и потому — страшен. И долго в смятении, в горестном недоумении, в злости ходил я вокруг монастыря, а он мне выставлял в смирении обшарпанные стены церквей, дыры какие-то, обвалившуюся штукатурку, как после вражеского обстрела, как раны — это и были раны, но сделаны они были «сынами отечества».

А мы, четверо журналистов, в такой же солнечный, как и у Казакова день начала лета 1963-го, сидели на длиной деревянной скамье у обрыва горы Секирной, смотрели сверху на неповторимое в своей красоте сочетание леса, моря и озер, на белеющий среди темной хвойной щетинки Савватиевский скит, на хутор Исаково у озерной глади — и понимали: все! Теперь нас будет тянуть сюда снова и снова.

В общем, так и произошло.

Нет, надо просто здесь пожить

Еле дождалась в то же лето возможности снова отправиться на Соловки. Уже не на один день, а на подольше. Но добиралась не величавой праздничной лебедью «Буковиной», а небольшой неказистой трудягой «Карелией», которая пыхтела себе по морю, не спеша, сорок восемь часов подряд, с разгрузками-погрузками, высадками-посадками во время обстоятельных остановок у старинных поморских поселений по пути. И приставал наш корабль не к «парадному подъезду» монастыря, а немного левее, как раз напротив тех низких деревянных домиков с огородами, — они и сейчас еще кучкуются перед «Тамариным причалом».

…На только что открывшейся турбазе её первая заведующая (фамилию помню: Симанова) выдавала вновь прибывшим постояльцам по новехонькому роскошному одеялу из верблюжьей шерсти и хрустящему комплекту постельного белья. Подоконники в бывших монашеских кельях поражали шириной: на них можно было пообедать всей компанией, сложить всё туристическое снаряжение, а при необходимости — даже разместиться на ночлег кому-то пощуплее. Суточная плата за проживание была почти символической. Но при этом, сколько я помню, и тогда, и позже, всегда была проблема умыться, набрать воды для чая. Вечерами, кто опоздает, — тот воду уже не хлебает. А захочешь похлебать или умыться на ночь — выйди за ворота Соловецкой крепости и — вот оно — Святое озеро, под боком у монастырской стены.

Приезжих на Соловках в тот первый туристский сезон было немного, зато каждый — яркая индивидуальность.

Запомнились две седовласые, аристократического вида дамы, к которым я зашла одолжить на минуту ножичка, как раз в тот момент, когда они важно объясняли своему спутнику профессорского вида, но помоложе их: «Мы пролагаем путь на Север — как Семен Дежнёв…» В их келье пахло водяными лилиями, печально клонившими свои головки из стеклянной банки на подоконнике, застеленном белоснежными салфетками. Подавая мне изящную серебряную вещицу, которой они перед этим церемонно нарезали тонкими ломтиками московскую колбасу, одна из дам не преминула заметить: мол, как это я путешествую без такого необходимого предмета?! (А я свой складной потеряла тогда в лесу, первый, но не последний… Кто-то где-то бросает монетки в фонтан, чтобы вернуться, — а я всегда теряю ножички в разных местах Соловецкого архипелага; может, поэтому меня так и тянет сюда снова и снова?..)

Запомнилось, как в молочном сумраке августовского вечера, в проёме Никольских ворот стояли в нерешительности две девчонки. Нагружены были ужасно: дорожные сумки, авоськи с кочанами капусты и другими продуктами, этюдники — и даже по хула-хупу зачем-то… Одна — длинноногая, смуглая, надменная, в длинном мохнатом свитере и очень узких брючках. Другая — матрешечка в синем тренировочном костюме, светлые косицы метелками; она-то и сообщила доверчиво: «А мы приехали поморов рисовать!» Смуглая перебила капризно: «А это правда, что здесь водятся энцефалитные клещи? А местное молоко пить не опасно? Коровы не больны бруцеллёзом?»

(К слову: ничего вкуснее, сладостнее, питательнее молока от соловецких коров мне лично ни до той поры, ни после пить не приходилось.)

Юные художницы потом долго неслышно горевали за толстой каменной стеной в соседней келье: кто-то авторитетно объяснил им, что настоящих поморов на Соловках не найти — все повывелись после закрытия монастыря да многолетнего лагеря… А вот неподалеку, в Зимней или Летней Золотицах, их еще можно обнаружить. Туда и отбыли наутро девчонки со своими этюдниками, хула-хупами и кочанами капусты в авоськах.

…На закате ли, в любое другое время суток смотришь с вершины Секирной горы (или с подлетающего к архипелагу самолета) на здешние озера, несметные даже в обозримом сверху пространстве, — и невольно вспоминаешь, как сказал о них Михаил Пришвин: «Рассеянные в темных сплошных лесах блестящие глаза земли». Сколько раз довелось заглядывать в эти очень разные «глаза земли» и в мое первое соловецкое лето, и в последующие.

Спускается солнце — и вдруг прожжет-просветит насквозь красные ягоды смородины рядом, на этом берегу. А на том, напротив, мохнатые темные ели, статные, как гвардейцы, вдруг отступят, чтобы нежнее, четче забелели среди них березы. И все вместе черно-белой каймой отразятся в неподвижном порозовевшем озерном зеркале. Тихо плещет в памяти любимое мое ласковое озеро в оправе из чистого светлого песка — это уже на Анзерском острове, справа по дороге от Троицкого скита к Голгофо-Распятскому… Немного пройти еще — и поближе к горе Голгофе, тоже справа от дороги затаился под ветвями деревьев маленький, со сплошь темной «радужкой» глаз-озерцо, откуда таскали мы удочкой удивленных, таких же темных окуней.

В сгустившихся сумерках возвращаемся на турбазу. Шагаем, оставляя позади более двух десятков километров. Большое, круглое, оранжевое мелькнуло на зеленом склоне: это огромный подосиновик наклонил шляпу к дороге… Большое, круглое, оранжевое висело в густо-синем небе, зацепившись боком за белую башню, — луна взошла над Соловецким кремлем.

А уже со следующего лета — пошло-поехало!

Весь туристский сезон с регулярными еженедельными рейсами на Соловки и обратно курсировали «Буковина», «Татария», «Юшар», не менее шикарный «Вацлав Воровский»; даже международного класса «Мария Ульянова» какое-то лето ходила, и все с аншлагами. Билеты на эти теплоходы достать было труднее с каждым годом — Соловки стремительно входили в моду. Северное морское пароходство с началом сезона все лето гудело от голосов и телефонов:

— Вы должны, вы обязаны меня туда отправить! Я пишу для заграницы — там интересуются! Спрос на северную экзотику, понимаете!

— Мы специально свернули с основного маршрута.

— Мы с Черного моря, столько слышали про ваши Соловки.

— Давай, старик, давай без разговоров! У меня целый молодежный лагерь на шее — грандиозное дело, понял?!

О Соловках тогда трудно было и подумать своими словами — память сразу услужливо подсовывала какую-нибудь «жемчужину Беломорья». И вообще, как только представители нашей «второй древнейшей профессии» открыли для себя Соловецкие острова, их захлестнул «потный вал вдохновения». Во многих центральных (не говоря уж о местных) изданиях стали появляться восторженные репортажи, корреспонденции, отчеты о посещении «жемчужины Беломорья», фотоэтюды притягательной красоты, снятые обычно в одном и том же ракурсе… Первым, кто обстоятельно, с искренней душевной болью и гневом написал о проблемах открытых островов, был опять-таки Юрий Павлович Казаков.

Художественным мастерством, силой прочувствованного, правдивого слова очерк Ю. Казакова «Соловецкие мечтания» так подействовал на меня, что я вырезала его себе на память из «Литературной газеты» от 13 сентября 1966 года. С тех пор собрала уже немало вырезок из различных изданий с серьёзными публикациями на неисчерпаемую тему возрождения Соловков.

***

Самой яркой индивидуальностью на Соловках — и тогда, и потом — считаю Ольду Дмитриевну Савицкую, человека Дела и Поступка, увлекательной, захватывающе интересной судьбы, удивительного, редкого характера. Но её вряд ли можно было отнести к «приезжим». Ольда Дмитриевна, начиная с 1960 года, деятельно, неутомимо, настойчиво занималась здесь спасением и возрождением Соловецкого архитектурного комплекса, будучи главным архитектором проекта реставрации.

Помню её всегда целеустремленной, отрешенной от праздной туристской суеты вокруг. Светловолосая, тоненькая, элегантная даже в рабочих брючках, зауженных по тогдашней моде и странным образом только добавлявших ей женственности… Казалось тогда, что она не взбирается, а взлетает на строительные леса в Преображенском соборе и может плавно парить под его высокими сводами. Обшарпанные, изъязвленные стены древних монастырских строений она прощупывала, простукивала, как чуткий опытный врач запущенного больного. И как настоящий врач страдает, если успешный ход лечения тормозят то нехватка медперсонала, то отсутствие необходимых лекарств, так и Савицкую держали в постоянном напряжении элементарная нехватка средств, выделяемых на реставрацию, квалифицированной рабочей силы, стройматериалов.

Настолько она была поглощена спасением и лечением уникальных памятников древнего зодчества, позволяя себе лишь необходимое общение по делу, казалось, и говорит о них только профессиональным языком, специальными архитектурными терминами, а тем не менее…

«…Спокойное величие монументальных башен и стен как будто таит и верно бережет в себе летопись многих поколений и неувядаемую славу гениальных мастеров.

В тишине раннего утра этот «град» встаёт как воплощённое в камне предание о чудесных сказочных городах, а в вечернем зареве закатов он вздымается над озером темным бесформенным холмом. Нетрудно себе представить, какую чарующую картину представлял монастырь, когда множество глав, крестов и узорных кровель вырисовывали на горящем закатном небе его причудливый силуэт». Это из статьи О.Д. Савицкой «Архитектура Соловецкого монастыря» (Архитектурно-художественные памятники Соловецких островов. М., 1980).

Года три назад увидела Савицкую на телеэкране — время почти не властно над ней. Как не властно оно оказалось над старинной московской церковью Симеона Столпника, отреставрированной под её руководством, — Ольда Дмитриевна рассказывала в кадре, как удалось спасти её от сноса при строительстве Нового Арбата…

Запомнилось, как в соловецком августе 1964-го, ожидая у летного поля прилёта «аннушки», увидела рядом с Савицкой крепенькую румяную девочку-беляночку с толстой косой — её дочку Ирину. Потом, лет через двадцать с лишком, что-то знакомое проглянуло в облике и походке молодой женщины, встреченной по дороге к Соловецкому кремлю; узнала в ней дочку Ольды Дмитриевны по белой косе и шедшему рядом Владимиру Сошину (он — коллега Савицкой, в 70-е годы совместно с ней проводивший натурные исследования Спасо-Преображенского собора и других объектов).

Приехав на Соловки позапрошлым летом, застаю в доме своих друзей снова её же, Ирину Брагину: моложавость, неизменная коса — трудно поверить, что уже тридцать пять лет прошло. К весомому вкладу, сделанному её матерью в святое дело изучения и возрождения соловецких памятников, Ирина за эти года добавила свой. Работала в научно-исследовательском и проектно-производственном объединении «Палата», которое восстанавливает Соловки. Теперь она — научный сотрудник Соловецкого историко-архитектурного музея-заповедника, занята интересными исследованиями. Поскольку архитекторами были и дед, и отец её матери, то Ирина продолжает архитектурную династию Савицких уже в четвертом поколении.

…Из того, что ещё застряло в памяти в этом, закрутившимся на многие лета соловецком калейдоскопе…

В августе 1964-го из желающих попасть на Анзер — второй по величине остров Соловецкого архипелага — сколотилась довольно пёстрая компания. Была там и я со своим без малого пятилетним сыном Алёшей. Прошагали по Реболдской дороге два километра до Долгой губы; оттуда на большом карбасе несколько часов шли морем прямо до Анзерского берега. Добрались к вечеру: ясная прозрачная явь вокруг уже забелилась августовскими молочными сумерками, становилась колдовской, нереальной… Молодая, романтически настроенная пара тут же стала договариваться с владельцами карбаса, чтобы рано утром их доставили обратно в поселок, так как торопились вернуться обратно в Москву. Спрашиваем: зачем надо было так стремиться на Анзер, так долго добираться и пробыть там всего несколько ночных часов?! — Оказалось, всё было задумано ради того, чтобы непременно встретить рассвет на вершине горы Голгофы, забравшись на колокольню Распятской церкви.

Наутро к Голгофо-Распятскому скиту не спеша, обстоятельно отправились двое других из нашей временной компании — пожилая, интеллигентная супружеская пара, тоже из Москвы. Впрочем, пожилыми они казались мне тогдашней, может, ещё и потому, что, увидев меня с Алешкой, воскликнули: «А-а, так вы и есть та сумасшедшая девочка с ребенком, о которой нам на Секирке говорили!» На Секирной горе в доме маячного смотрителя отдыхала в то лето моя коллега и добрая приятельница: от неё наши попутчики узнали, что на Анзер собирается некая «сумасшедшая девочка», которая таскает с собой по Соловкам малого сына и, не приведи Бог, ещё может заморить ребёнка… Ребенок оказался в порядке, наши добрые знакомые одобрили моё сумасбродство по отношению к нему и вообще всяческое «бродство»…

Круг интересов новых знакомых привлекал меня. Он оказался журналистом Юрием (не помню отчества) Жуковым, но в отличие от своего широко известного в то время, довольно агрессивного тёзки и коллеги по перу, писал на вечные темы, связанные с историей, географией, природоведением для научно-популярных изданий. Она преподавала в Гнесинском музыкальном училище. Даже в недолгом общении с анзерскими попутчиками мне приоткрылось, насколько разносторонними могут быть знания, увлечения, пристрастия истинно культурного человека… Месяц спустя встретила их в Москве на выставке северной деревянной скульптуры в зале на Кузнецком мосту.

…Тогда мы с Алёшкой нагнали наших новых знакомых уже на Голгофе и вместе с ними облазили все постройки Голгофо-Распятского скита первой половины XIX века. Они тогда ещё были разрушены не так основательно, еще из последних сил сопротивлялись натиску времени и действиям недавних хозяев: сначала Анзерского отделения Соловецкого лагеря особого назначения, затем Учебного военно-морского отряда. В южной половине двухэтажной деревянной гостиницы скита — хоть поселяйся и живи, наслаждаясь неописуемой красотой вокруг. И на колокольню Распятской церкви в то лето еще можно было забраться без особого риска, что ребенку, что пожилым людям. От своих бывалых, много знающих спутников почерпнули мы тогда немало интересного…

Потом, уютно устроившись недалеко от Кухонного корпуса, они угощали нас сваренным на костре, очень вкусным супом из сухого концентрата «Венгерский гуляш» и чаем с только что собранной морошкой. Тщательно и умело уничтожая следы огня, Жуков вдруг грустно сказал жене: «Ну вот, Вера, наверное, это наше с тобой последнее кострище». Помню, мне, еще молодой, легкомысленной, всё же очень захотелось, чтоб не сбылось его предсказание.

…А через год, в 1965-м и тоже в августе попали мы на Анзер вместе с московскими художниками Эриком Булатовым и Олегом Васильевым, тоже бывалыми путешественниками, пропахавшими к тому времени по Северу немало трудных маршрутов. (Тогда они были широко известны еще только в узком кругу истинных ценителей.) На этот раз море несколько дней штормило; восемнадцать километров по суше от кремля до Реболды удалось добраться в маленьком раздолбанном автобусе, который трясло и мотало под порывами ветра с проливным дождем. А дальше, через широкий Троицкий пролив при шторме больше четырех баллов?! И все-таки нашлись тогда в Реболде двое азартных лихих парней, переправивших нас на Анзер не столько за деньги, сколько «за интерес»… Едва мы, побитые волнами от головы до пяток, побросав кое-как на отмели тяжелые намокшие рюкзаки и сумки с продуктами, красками и прочим (художники стремились сюда, чтобы всласть поработать в уединении), едва шатаясь сошли на берег — навстречу из дощатого щелястого сарая, известного как
«Hotel White Horse», кинулась, хлопая крыльями, стая птенцов из Московского архитектурного института. Они, бедолаги, уже несколько дней не чаяли выбраться с прекрасного Анзера, а начало учебного года неумолимо приближалось… И вот наши отчаянные кормчие, подбодрив себя по-быстрому из прихваченной Эриком и Олегом бутылочки армянским коньяком, тут же отправились с будущими архитекторами через пролив обратно.

Словом, было, как в популярной в шестидесятых годах песне:

На Соловецких островах — дожди, дожди.
Ну как расскажешь на словах, как льют дожди?!
В конверт письма не опустить — ветра, шторма…
Нет, надо просто здесь пожить — ты приезжай сама.

После первого моего знакомства с Соловками я каждого из симпатичных мне людей охмуряла рассказом о своих впечатлениях. После того как побывала там второй и третий раз — впечатлений стало больше, потребность поделиться ими — сильнее. И уже воспоминания о поездках на острова стали для меня примерно тем же, что для испанского кабальеро — серенада, пропетая под балконом его избранницы. Летом 1964-го в нашу областную «молодежку» прислали из Москвы нового редактора, Владимира Добкина — киевлянина в недалеком прошлом, а он на должность ответственного секретаря газеты переманил к себе в Архангельск из Киева Юрия Чебанюка. Вот Чебанюку-то я и напела про Соловки. Настолько, что он решил частью этой «песни» поделиться со своими друзьями, теми самыми московскими художниками Эриком Булатовым и Олегом Васильевым.

Словом, в середине августа 1965-го мы вчетвером садились на стоявшего под парами у Красной пристани Архангельска «Вацлава Воровского». (Причем вдохновителю этой поездки Юре Чебанюку с трудом, потрясая редакционным удостоверением, удалось добыть «палубное место».)

Ребята попали на Соловки впервые; несколько дней открывали для себя Большой Соловецкий остров, потом Юра вернулся на материк, я с его друзьями направилась на Анзер и вскоре тоже вернулась; а художники жили и работали там до глубокой осени. Но в середине октября их жены и матери в Москве услышали по радио, что над Белым морем разбушевался сильный ураган, всполошились, забили тревогу по телефону — пришлось Юре снова попадать на Соловки…

Он любил потом вспоминать о своей удивительной неделе на Анзере (ураган унялся, но художники всё тянули с возвращением домой), о том, как ходил на крайнюю восточную точку острова — мыс Колгуев — и, огибая озеро у подножья Голгофы, явственно услышал звон большого колокола. Хотя точно знал, что никаких колоколов в пустующем ските давно нет и в помине… Как потом, когда вывозил своих друзей с Соловков на катере через Кемь, увидел следы страшной кемской пересылки, которой посвящено немало страниц в «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицына…

Спустя четверть века Юрий Чебанюк напишет очерк «Высланные с Соловков», опубликованный в областной газете «Северный комсомолец», а ещё через десять лет, уже после его смерти, в московском еженедельнике «Век» его перепечатают.

Сложилось так, что в начале 1969-го года в далеком Ашхабаде, куда судьба его забросила после работы в Архангельске, он из случайного письма узнал, что на Соловках работает музей (филиал областного краеведческого), куда нужен сотрудник с законченным высшим образованием. «Тут колокол Соловков пробил в моей душе с новой силой», — писал он. Заочно, через архангельских друзей он предложил свою кандидатуру директору областного краеведческого музея (кадрами соловецких музейщиков ведал он), получил, заочно же, согласие, перелетел через всю страну и в марте 1969-го прибыл в Архангельск, полный желания немедленно «убыть» на Соловки и приступить к работе. Но тут вдруг стали «тянуть резину» с его оформлением, чем-то отговаривались, отводя глаза в сторону, и в конце концов… отказали! И хотя отказ формально исходил от директора областного музея, всё же нетрудно было догадаться, откуда «звон»…

«Дело в том, что состав сотрудников Соловецкого музея был в то время довольно оригинален. Главным хранителем музейных фондов и одним из научных сотрудников стали Евгений Абрамов и Александр Осипович (сейчас живёт в США), незадолго до этого исключенные с исторического факультета Ленинградского университета «за участие в антисоветской организации». Еще несколько девочек-сотрудниц… Словом, только меня там не хватало, в эту теплую компанию, меня, еще несколько лет назад взятого на заметку бдительными областными органами!»

А «на заметку» он был взят потому, что, будучи секретарем молодежной газеты, «под крышей» редактора Володи Добкина исхитрился опубликовать немало всякой «крамолы». Например, отрывки из воспоминаний Анны Ахматовой о Мандельштаме (впервые в Союзе!) и несколько стихов из его «Воронежских тетрадей»… Два коротких рассказа мало кому тогда известного Франца Кафки, предварив их собственным рассуждением о тоталитарном государстве. Еще много чего другого числилось за журналистом, стремившимся в соловецкие музейщики… Но, пожалуй, самой весомой каплей стала публикация стихов Натальи Горбаневской в марте 1968-го, за полгода до её выхода на Красную площадь в числе отважной восьмерки, протестовавшей против ввода наших танков в Чехословакию.

Всё кругом давно обледенело, а мы у себя в «Северном комсомольце» все длили и длили оттепель…

Но что оставалось делать Чебанюку, которому всё это еще долго будет выходить боком?! Пошел пока на временную работу в тот же «Северный комсомолец». Жил надеждой: через два месяца начнется туристский сезон, экскурсоводов не хватает — может, и он пригодится. Готовился, перечитал всё, что можно было тогда достать о Соловках. И добился — его, человека с университетским образованием, взяли в штат Соловецкого музея временно, на 50-рублевую зарплату смотрителя. Уже через несколько дней вел свою первую экскурсию по Соловецкому кремлю для моряков, проходивших на островах лагерные сборы. Перед этим его предупредили, что не стоит упоминать о том, что здесь был Соловецкий лагерь особого назначения, знаменитый СЛОН.

О СЛОНе первые соловецкие экскурсоводы к тому времени знали уже немало — из разных устных и письменных источников…

За год до этого на Соловки приезжал Дмитрий Сергеевич Лихачев. «От его посещения у ребят осталась беглая запись истории Соловецкого лагеря. Позже, прочтя «Архипелаг ГУЛАГ», я понял, что у Александра Исаевича и у нас, соловецких экскурсоводов, был один и тот же источник информации. Те же приметы лагеря, те же подробности расстрела трехсот узников СЛОНа в 1929 году…»

Подробности этого и многих других событий тогда можно было узнать не только от Лихачева. Жива была где-то в Умани знаменитая эсерка Екатерина Олицкая, с которой переписывался Евгений Абрамов. Бывшая узница лагеря, она всё собиралась еще побывать на Соловках, но, кажется, так и не собралась. Из интересных посетителей того года запомнился инженер Бовин из Ростова. Именно ему пришлось когда-то сварить и установить на колокольне знаменитую, а потом ставшую даже символичной, звезду. Звезда эта была настоящим бичом для экскурсоводов, ибо всем нам без конца приходилось отвечать туристам, когда и при каких обстоятельствах заняла она место креста… К слову, когда решили её убрать, наконец, то выполнить такую задачу смогли только профессиональные скалолазы. Бовин же таковым не был.

Любопытна история того, как этот человек угодил на Соловки. С отличием закончив рабфак, он был премирован поездкой в Ленинград. И угораздило его во время прогулки по городу спросить у постового, где находится музей Ленина. В Ленинграде же был не музей, а только его филиал… Бдительный милиционер, заподозрив недоброе, сразу сдал его в НКВД: не будешь путать! И вот студенту-отличнику, да еще народному умельцу пришлось изведать совсем другой «премии» — ехать на Соловки.

Все эти знакомства, расспросы, разговоры возникали стихийно, отнюдь не в рабочем порядке. Хотя интерес профессиональный, исследовательский, безусловно, был. Им ведь тогда не только «не советовали» упоминать о СЛОНе и вообще о ГУЛАГе в своих экскурсиях — «бдительные органы» не разрешали научным сотрудникам Соловецкого музея собирать и записывать рассказы многих, еще живых в то время узников. А сколько достоверных страниц истории, с подробностями, деталями, с неутихающей болью от пережитого можно было сохранить для потомков.

Естественно, когда запрет с этой темы был снят, следующее поколение сотрудников Соловецкого музея кинулось лихорадочно наверстывать упущенное: собирали, находили, изучали письма, документы, фотографии сгинувших на Соловках, разыскивали оставшихся в живых. Антонина Мельник очень деятельно помогала в подготовке сценария и съемках документального фильма Марины Голдовской «Власть соловецкая» (1988). Она же вместе с другой Антониной — Сошиной, художником Александром Баженовым и фотографом Юрием Бродским — авторы потрясающей выставки о Соловецком лагере особого назначения, затем тюрьме особого назначения; выставка открылась в 1989 году в экспозиции Соловецкого музея.

Летом 1988 года Антонина Мельник вместе с другой сотрудницей музея Ольгой Бочкаревой нашли в мусоре с чердака церкви Вознесения на Секирной горе неотправленные письма тех, кто навеки сгинул в соловецкой земле.

На этом чердаке, где в СЛОНовские времена был штрафной изолятор, откуда мало кто возвращался, музейщики побывали еще раз через неделю, когда на Соловки приехала съемочная группа «Мосфильма». Вот как рассказывала об этом Антонина Мельник: «Признаться, музейщики довольно иронично относятся к заезжим мастерам пера и кинокамеры… Мосфильмовская же группа приехала на Соловки хорошо подготовленной заранее. Изыскания в архивах, поиски людей, документов — всё было сделано основательно, честно и не без блеска. Соратники М. Голдовской оказались очень симпатичными людьми. В саму же Марину мы просто влюбились. В общем, обезоружила она нас всех, со всеми подружилась — и помогали ей с радостью. И, конечно, собираясь на Секирку для окончательного, капитального обследования чердака, мы не стали это от Голдовской скрывать.

Когда вы увидите в фильме, как музейщики трясут на чердаке пыльными находками и потом рассортировывают их на подоконнике церкви, — не думайте, что это сыграно специально. Съемочная группа не поленилась затащить под крышу тяжелую аппаратуру, наладить освещение и так, согнувшись в три погибели, вести репортаж. Многие из наших находок вошли в канву фильма «Власть соловецкая», еще больше было отвезено в Москву на выставку, приуроченную к премьере этой ленты» (Под знаком СЛОНА // Правда Севера, 19 января 1989 года).

И вот через года пробиваются с экрана имена и голоса соловецких узников… Николай Игнатюк пишет в Москву, на Б. Ваганьковскую улицу, дом 4, квартира 3, Марии Николаевне Никитиной: «Маруся обрати внимание на мою прозьбу если ты не в силах то сходи к моей матере и поговори сней на идене она и то как небудь соберет сухариков и пожалуста вышлите поскорей…» В Грузию, на станцию Навтлуг так и не ушло письмо Пармёну Мужуташвили… Надпись на стене Братского корпуса на анзерской горе Голгофе: «12/ 11–36 прибыла партия 205 чел. К.Р. и КРДТ убыли 17 мая 1937 в неизвестность».

После мосфильмовцев на Соловецких островах съемочные группы других студий буквально сменяют одна другую. И всё с той же целью: сделать фильм о Соловецком лагере особого назначения. «На Соловках открыто сафари — большая охота на СЛОНа», — острили тогда музейщики. Но, пожалуй, вторым после съемок «Власти соловецкой» событием стал приезд группы Ленинградского телевидения для работы над лентой о Д.С. Лихачеве, вместе с самим героем. Снимал умный и тонкий ленинградский режиссер-документалист В.Н. Виноградов. Когда съемки были завершены, Дмитрий Сергеевич смог встретиться с сотрудниками Соловецкого музея и в течение трех часов рассказывал, показывал, обстоятельно отвечал на вопросы, покорив всех четкостью мысли, остротой памяти, эрудицией, юмором, благожелательностью.

Другой известный соловецкий «сиделец», Олег Николаевич Волков тоже приезжал в то лето в сопровождении оператора Центрального телевидения. А завершился этот сезон 1988-го, прошедший «под знаком СЛОНа», приездом в октябре съемочной группы «Укртелефильма».

Сотрудники Соловецкого музея располагали к тому времени уже достаточным количеством материала на волновавшую их тему: судьбы представителей украинской творческой интеллигенции, сосланной на Соловки в тридцатые годы. Среди них особенно выделяется имя Леся Курбаса, известного режиссера-реформатора украинского театра. Но еще здесь оказались: драматург Микола Кулиш, профессор литературоведения, поэт Микола Зеров, поэты Григорий Эпик, Василь Мысик, В.П. Пидмогильный, Е.П. Плужник… А славная фамилия Крушельницких?! Из этой известной своими разносторонними дарованиями семьи шестеро были репрессированы и сгинули в лагерях. На Соловках был отец, Антон Владиславович, писатель, общественный деятель; сын Богдан, агроэкономист; дочь Владими’ра, врач, кандидат наук; еще один сын, Остап, студент…

Тоня Мельник после приезда украинской съемочной группы: «И я подумала: бедные мои Соловки! Ведь могут сюда приехать, допустим, поляки и заявить:„Мы хотим снять фильм о сосланных сюда наших соотечественниках. Остались ли здесь их следы?“ Тогда мы покажем им обрывки ведомостей с фамилиями, подведем к окну изолятора, на раме которого они прочитают: „Выехали отсюда в Савватиево — Кобец, Куровский, Чирский, Шишко, Шиманский, Ковальский, Карпинский, Никовский…“».

И поляки действительно вскоре приехали, точнее, один поляк, писатель Мариуш Вильк. (В прошлом он создал и редактировал подпольный бюллетень «Солидарность», был одним из организаторов движения, получившего это же имя, — так же, как и профсоюз, возглавленный Лехом Валенсой.) Своим соотечественникам, перемолотым мясорубкой СЛОНа, Мариуш посвятил не фильм, но немало страниц, написанных им здесь, на Соловках.

Сотрудники Соловецкого музея еще с того, СЛОНовского лета были готовы встретить хотя бы маленькой информацией немцев, чехов, даже китайцев, если бы они задумали приехать сюда с той же целью.

«Всеобуч — основа коммунистического интернационала», — такой лозунг значился на одном из тех парадных фотоплакатов, которые служат фоном для экспонатов выставки, посвященной Соловецкому лагерю особого назначения. На других — демонстранты шествуют по праздничной Красной площади, восторженная толпа встречает папанинцев, «Поезд идет от станции «Социализм» до станции «Коммунизм». Испытанный машинист локомотива революции — т. Сталин». И крупно — портрет вождя, рядом — портреты видных соратников. Вот на таком фоне — подлинные тюремные решетки, дверь с «глазком», простые деревянные носилки, пила, колючая проволока… Зал музея, где размещается выставка, представляет собой внутренность лагерного барака. Портреты вождей, писателя Максима Горького, героев «великой эпохи», плакаты и прочие картинки на тему «Эх, хорошо в стране Советской жить!» — видны из окон, забранных тюремными решетками; но с другой стороны впечатление такое, что и они также глядят из-за решеток.

Своим потрясающим эмоциональным воздействием выставка во многом обязана ленинградскому художнику Александру Баженову и московскому фотографу, одному из соавторов фильма «Власть соловецкая» Юрию Бродскому.

…Под верхним рядом окон с решетками тянется сплошная лента прорубленных в деревянных стенах барака сквозных окошечек-отверстий поменьше: в каждом — фотография узника СЛОНа, реже СТОНа или целый список соловецких заключенных. Господи, кто только здесь не сидел! Комиссар революционной роты петроградских самокатчиков П.Е. Кузнецов (расстрелян на Голгофе в 1937-м) и иерей Анатолий Жураковский… Генетик, зам. директора Всесоюзного института ботаники и новых культур М.Д. Мартынов (расстрелян на Соловках решением Особой тройки в октябре 1937-го) и журналист, один из организаторов журнала «За рубежом» А.Г. Свияженников… Главный инженер ленинградского завода «Гигант» Е.И. Вольфсон (расстрелян на Соловках) и библиограф, ученый секретарь сибирской Советской энциклопедии П.К. Казаринов… Пестрый перечень имен, родов занятий, званий можно длить и длить… Но пока это только те, кого сумели установить сотрудники музея Антонина Мельник и Антонина Сошина.

Да, обе Антонины проделали гигантскую работу. Поиск, обширнейшая переписка (иногда её обрывала лишь кончина адресата), исследования, систематизация… Из лавины накопленного и все растущего, как снежный ком, материала — отобрать наиболее красноречивые свидетельства того страшного периода нашей истории. СЛОН, а затем СТОН перемешивал и перемалывал самые разные людские судьбы, и надо было дать представление о трагедии несбывшегося в нескольких скупых словах подписи-комментария под каждым добытым фотопортретом. Пропустить через сердце весь этот разворошенный «пепел Клааса»…

И ведь то, что представлено в экспозиции выставки, — лишь надводная часть айсберга. Подводная же с годами всё увеличивается, уходит всё дальше вглубь…

Юрию Александровичу Чебанюку не довелось самому увидеть эту выставку. Но он узнавал о ней с ревнивой заинтересованностью, с грустным сожалением о том, что первым музейным сотрудникам тогда еще Соловецкого филиала Архангельского областного краеведческого музея не дали довести до такого вот зримого результата свои поиски, исследования, которые приходилось вести тайком, исподволь, вопреки… Антонина Сошина, одна из четырех авторов выставки, — единственная, кому удалось укорениться на Соловках из того первого поколения экскурсоводов. (Еще заведующая музейной библиотекой Серафима Левкина.)

Наш сын, Леонид Чебанюк не раз писал в областной молодежной газете о многом, чему сам был свидетелем на Соловках — и о выставке тоже. Позднее, работая в областной телекомпании «Поморье», он снял несколько документальных телефильмов на соловецкие темы. Один из них — «Последний остров» — в 1996-м году стал финалистом премии «ТЭФИ». В этой его работе и последующих немало места отведено Антонине Мельник, Мариушу Вильку, семье Матониных, бывшему завлиту любимовского театра на Таганке, а теперь организа-тору и ведущему радиостанции «Живой остров» Петру Леонову — добровольным соловецким «сидельцам» новой формации. Словом, «то, что отцы не допели, — мы допоем…»

А отец Лени к тому времени мог только вспоминать… О том, как им «рекомендовали» вместо ГУЛАГовской темы больше рассказывать о тюрьме монастырской. Хотя уже известно было, что в той тюрьме за три с половиной века её существования сиде-ли 316 узников, тогда как в советское время на Соловках порой собиралось до 50000 заключенных… О том, что они, первые соловецкие экскурсоводы, просто не могли не говорить правду о здешних лагере и тюрьме, тем более, что среди туристов оказывалось много ленинградцев, у которых родственники сгинули здесь, на Соловках. Да и ГУЛАГовские меты попадались на каждом шагу, особенно на Большом Соловецком: бараки, решетки на окнах, следы безымянных захоронений в лесу, на болоте, колючая проволока повсюду… (Вокруг тюрьмы, построенной на месте бывшего монастырского кирпичного завода, этой «колючки» сохранилось столько, что ею до сих пор непролазно огорожены все картофельные участки вокруг.)

И всё чаще у себя в экскурсионных группах обнаруживали они чересчур внимательных слушателей…

Вспоминал он о своих тогдашних коллегах, «недоученных» питерских историках…

«Евгений Абрамов отличался прекрасным знанием церковно-славянского языка. Используя свои старые связи с ленинградскими букинистами, он был среди тех, кто начинал собирать библиотеку Соловецкого музея. Ему удалось достать разрозненные тома первого издания «Истории государства Российского» и ряд других редких книг. От Жени Абрамова я впервые услышал об отце Павле Флоренском, который был его кумиром. Трагическая жизнь и судьба этого человека и гениального ученого постоянно занимала Абрамова. Нужно заметить, что это было в такое время, когда мало кто помнил о Флоренском, изучал его…

Александр Осипович, архангелогородец петербургского облика, больше интересовался советским периодом истории Соловков. Он всё грозился написать работу «50 лет Советской власти на Соловках». Не знаю, удалось ли ему это осуществить».

Воспоминания о соловецком лете 1969-го одолевали Юру и после того, как он перечитал «уже не таясь, не прячась, не парижско-карманное издание, а наш «Новый мир» номер 10 за 1989 год — «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына». И с удивлением обнаружил строчку о них, соловецких экскурсоводах конца 60-х: «Впрочем, экскурсоводов, заикавшихся, что здесь был не только монастырь, но и лагерь, — выгнали». Взволнованный, он обронил тогда с горечью: «Мы именно заикались, но нам не дали и этого».

Воистину «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…» Тот же Павел Александрович Флоренский писал с Соловков в феврале 1937 года: «Ясно, что свет устроен так, что давать миру можно не иначе, как расплачиваясь за это страданиями и гонениями».

Теперь-то о П.А. Флоренском, ставшим одним из символов русской культуры, можно узнать не только из публикаций в различных зарубежных изданиях…

И внуки его «уважены за имя». Кстати, они — особенно Павел Васильевич Флоренский, геофизик по специальности, и игумен Андроник (Трубачев) — немало способствовали возвращению к нам из небытия этого крупного русского ученого, математика, биолога, инженера-изобретателя… И одновременно — философа, писателя, искусствоведа, историка и исследователя культуры. В соловецком поселке лет десять назад возникла новая улица — она носит имя Павла Флоренского. Надеюсь, со временем на белом строении бывшей монастырской кузницы, что у самой кромки берега Святого озера, появится доска с надписью, напоминающей о том, что здесь, на втором этаже, какое-то время жил и работал один из самых известных соловецких узников.

В каждый свой приезд на Соловки захожу в музей и спешу сюда, к деревянным стенам лагерного барака с отверстиями, за которыми лица соловецких узников, и фамилии, инициалы, даты жизни. «Стена плача», заменяющая родственникам и близким тех, кого поглотили СЛОН и СТОН, место их захоронения; у некоторых «окошечек» с именами и портретами время от времени появляются красные, как кровь гвоздики и другие знаки памяти.

Всё надеюсь, вдруг однажды хоть что-нибудь подобное застану у фотографии с лаконичной надписью: «Е.Я. Мустангова. Литератор, литературный критик. Расстреляна на Соловках». Хочется узнать побольше об этой молодой женщине. Почему именно о ней? Не знаю… Лицо притягивает: умное, открытое, полное жизни. На снимке она в меховой ненецкой шапке с длинными ушами-лентами — в таких можно увидеть в фото- и кинохронике участников арктических экспедиций. Елизавета Яковлевна Мустангова кажется мне похожей на актрису Вахтанговского театра Цецилию Мансурову в молодости, во времена её «принцессы Турандот».

«Литератор, литературный критик. Расстреляна на Соловках…» За что же, Господи?! Хотя мной уже усвоено: «За что?!» — самый бессмысленный вопрос, когда речь идёт о репрессиях нашей «великой эпохи». Сама поясняла это со знанием дела участницам актерского фестиваля «Созвездие» во время их экскурсии на Соловки. Мы случайно оказались рядом в музее, на той выставке у фотографии круглолицего подростка Юры Чиркова, — и женщины с горестным удивлением спрашивали: «Ну а детей-то сюда за что?!»

Юрию Чиркову еще повезло: попав в Соловецкий лагерь 15-летним, он выжил, уцелел, вернулся к нормальной жизни, стал географом, написал книгу о том, что видел и пережил здесь, на Соловках. (Кстати, он рассказал, как его, уже безнадежно больного, умиравшего от истощения, спасла и вылечила врач Владими’ра Крушельницкая, работавшая тогда в больнице для заключённых.) Уцелел и Ефим Лагутин, тоже угодивший на Соловки подростком и переживший 17 лет лагерного и тюремного ада, — он рассказал об этом в фильме «Власть соловецкая». Но многим малолетним соловецким узникам так и не суждено было стать взрослыми…

А.И. Солженицын писал в «Архипелаге ГУЛАГ»: «12 марта 1929 на Соловки поступила и первая партия несовершеннолетних, дальше их слали и слали (все моложе шестнадцати лет)… Сперва их располагали в детколонии близ Кремля… Затем их рассылали по лесам, откуда они разбегались…» А дальше приведу свидетельство Дмитрия Сергеевича Лихачева: «После тяжёлых физических работ и сыпного тифа я работал сотрудником криминологического кабинета и организовывал трудовую колонию для подростков — разыскивал их по острову, спасал их от смерти, вел записи их рассказов о себе… Страдал я их страданиями ужасно…»

Бывший «детский барак», став памятником тому страшному времени, до сих пор стоит на Соловках, в южной части поселка.

* * *

«…Целую вечность тебя не видела, ни лица твоего, ни улыбки, что так прелестно морщила уголки твоих глаз и губ, ни даже почерка твоего — прежние письма твои сгорели в огне войны, а новых я не получала и не получу уже. Расставание наше было долгое и многоступенчатое, я спустилась за тобой по крыльцу, заметенному снегом, и бежала до ворот, и метель белыми петлями стелилась по земле…»

Это отрывок из последней, автобиографической повести Веры Федоровны Пановой «О моей жизни, книгах и читателях», посвящённый её мужу, литератору Борису Борисовичу Вахтину, арестованному в Ростове, в ночь с 11 на 12 февраля 1935 года… В книгу, которая вышла только через семь лет после смерти автора, в 1980-м, не могли тогда войти страницы, где Панова подробно рассказывала о том, что предшествовало аресту мужа, о самом аресте, о том, как она добивалась свидания с ним, сосланным на Соловки, — и добилась: их последняя встреча состоялась в Кемском пересыльном лагере в начале 1936 года. Позже Борис Вахтин погиб на Соловках — скорее всего, в конце 1937 года, после того, как туда прибыла Особая тройка по Ленинградской области. А он приехал в Ростов в 1927 году из Ленинграда, был уволен с работы в краевой газете, исключен из партии и вскоре арестован в том потоке, который шел по «кировскому делу». Впрочем, в сборнике «Воспоминания о Вере Пановой» (М., 1988) под фотографией Бориса Вахтина даты его жизни указаны такие: 1907–1939…

Обо всем этом в конце 70-х, при подготовке к печати автобиографической повести В.Ф. Пановой пришлось ограничиться лишь такими словами: «…Борис Вахтин-старший погиб. То, что произошло с ним, настолько печально, что не место воспоминаниям о случившемся в этой книге, хотя давно уже его доброе имя восстановлено».

На заре перестроечных времен, на страницах журнала «Огонёк» в числе запретных прежде тем возникает и тема Соловецкого лагеря особого назначения. В воспоминаниях Д.С. Лихачева, в отрывках из рукописи О.В. Второвой-Яфы «Авгуровы острова.
1929–1931 гг.»… В 1988 году «Огонёк» опубликовал и те, посвященные событиям 1934–1936 годов страницы из автобиографической повести В.Ф. Пановой «О моей жизни, книгах и читателях».

Это — интереснейший человеческий документ пронзительной силы и художественной выразительности. О глубоких личных переживаниях, впечатлениях Вера Федоровна рассказывает просто, искренне и с такими живыми подробностями, какие мог заметить очень наблюдательный взгляд, и женский, и писательский одновременно. Она сберегла в «памяти сердца» не только каждую минуту своей последней встречи с мужем — там нашлось место и для большой, пестрой, шумной цыганской семьи, особенно красочной на фоне унылого, сплошь деревянного района «Кемь-пристань» со штабелями бревен и досок вдоль берега белесого моря под белесым небом. (Цыгане угодили на Соловки за попытку самоопределиться, выбрав себе своего цыганского короля, премьер-министра и прочих высочеств.)

Несколько дней Панова была свидетелем жизни и быта поселка, где, как ей объяснили, «…продавцы в магазине — заключенные, кассирша — заключенная, прохожие на улице — заключенные, и что верхом необходительности и душевной грубости в этих местах считается спрашивать человека, за что он осужден…»

И вот уже «Вера, прощай!» по ту сторону ворот Кемской пересылки — и муж её снова в толпе товарищей по несчастью на борту парохода «Ударник» — «связного» между Кемью и Соловками… «И я знаю: если я когда-нибудь в чем-нибудь могла быть перед ним виноватой — при жизни ли его, или после его кончины (он реабилитирован посмертно), — я знаю, он всё мне простил ради той минуты, когда мы прощались у колючей проволоки…»

В Соловецком музее, в экспозиции выставки, посвященной узникам СЛОНа и СТОНа, нет, к сожалению, фотографии этого «очень высокого человека с парадоксальной смесью скандинавских и монгольских черт лица с бледно-золотистыми волосами, прядями, откинутыми назад». Пока только фамилия в списке литераторов, погибших здесь.

Версия для печати