Альманах «Соловецкое море». № 1. 2002 г.

Алексей Лаушкин

8 августа

Ясные дни не кончаются. Солнце жгучее, словно южное. Вросшая в берег моря громада монастыря расчерчена яркими тенями.

Будто не Соловки, а курорт.

Барометр утром показал, что давление подросло еще. Поразмыслив над поведением прибора и осмотрев небо, Морозов решился на небывалый в истории парусного мореплавания переход в Кемь на крошечном швертботе «Стремный».

Около двух пополудни мы погрузили вещи и кое-как втиснулись сами. Подбирая шкот, Морозов напутственно произнес:

— Ну, с Богом и молитвой!

Ветер благоприятствовал. Монастырь быстро удалялся, над лесом показались Секирная и Волчья горы, вдалеке обозначилась северная оконечность Большого Соловецкого острова. Вода весело бурлила под рулем, и лишь небольшие встречные волны не давали «Стремному» разогнаться как следует, шлепая его по скулам и обдавая нас брызгами. До Кузовов — соседнего архипелага — шли несколько часов. Соловки почти растворились в солнечном мареве, и только секирская церковь долго белела за кормой маленьким квадратиком, словно и днем выполняя свою важную маячную обязанность. (Маяк над ее куполом устроили еще монахи в XIX в.)

За Кузовами лежит архипелаг, именуемый Коловары, или Малые Кузова. Отсюда до Кеми островки тянутся непрерывной чередой. Все острова между Соловками и Кемью — необитаемые.

У Коловаров Морозов посадил меня за руль. Путь наш лежал точно на запад — на заходящее солнце. В Кемь я прибыл почти ослепший.

Около монаcтырского причала (или, точнее, места, где он когда-нибудь будет устроен) покачивалось «Сомнение» — шестивесельный морозовский ял, переоборудованный для хождения под бермудскими парусами. Кто-то брал его на время и потом оставил здесь, в Кеми у Попова острова.

Мы пришвартовались к ялу, пробыв в пути 6,5 часов.

Когда пришло время ужина, за кипятком я отправился в соловецкое подворье, расположенное тут же, около причала. В подворье кипела работа. Паломники обживали здание, еще недавно бывшее чем-то вроде поселкового клуба: таскали носилками мусор из его обшарпанных подвалов, чинили затянутые полиэтиленом окна, убирались во дворе и обсуждали местных комаров, отличавшихся, по их словам, редкой неловкостью.

— Да он, — убеждал товарища юный трудник, — он даже рад, когда ты его прихлопнешь! Это тебе не наш шустрик московский.

Паломницы старательно намывали посуду после вечерней трапезы. Строитель (настоятель) подворья о. Антоний, засучив рукава, энергично орудовал лопатой. Я спросил его про кипяток. Иеромонах разрешил взять в трапезной самовар и самостоятельно согреть его.

Испив чаю и перекусив, мы уютно расположились внутри обсохшего на отливе «Сомнения» и уснули.

9 августа

Сквозь окна рубки льется яркий утренний свет. На набранном из реек потолке играют водяные солнечные зайчики.

«Сомнение» чуть покачивается. Значит наступил прилив; с вечера мы лежали на грунте в окружении жидкого ила, из которого торчали консервные банки, битое стекло и мелкий топляк.

— Сколько времени?

— Шесть. Ты же просил разбудить! — ответил Морозов.

— Да-да, — я сосредоточился и сел. Вчерашняя усталость еще давала о себе знать.

Выбравшись на берег, я быстро пошагал к подворью. Внутри него — церковь. Она устроена совсем недавно. Помещение, занятое ею, было прежде актовым залом. Престол освящен во имя Святой Троицы.

Служба только начинается. О. Антоний в клобуке и мантии стоит лицом к Царским вратам. Молодой псаломщик монотонно вычитывает утренние молитвы. Чуть зазевавшиеся паломники спешат занять свои места. Обитые свежеоструганными досками стены источают тонкий хвойный дух. По ним развешаны бумажные иконки. Красные и зеленые лампады горят ровно, не мигая. Над клиросом слепящее бра. В храме уютно. Но этот уют совершенно особый. Почему-то чувствуется, что рядом море и старый, страшный Пересыльный пункт — Кемперпункт, о котором Олег Волков писал: «Кто погостил тут в конце двадцатых годов, никогда его не забудет». Черная слава этого места в то время уступала разве что славе самого СЛОНа (Соловецкого лагеря особого назначения), воротами которого был Кемперпункт.

Над Царскими вратами — резная доска с тремя крестами. В центре крест «голгофский», со ступенчатым подножием. Слева — похожий на электрический столб (какие строили в лагерные времена), он знаменует «a» — начало. Справа — якорный, знаменующий «w» — конец. Все это вместе — цитата из Апокалипсиса: «Азъ есмь алфа и омега, начатокъ и конецъ, глаголетъ Господь, и Иже бе и грядыи [Который есть и грядет], Вседержитель» (1:8).

Служба проходит. О.Антоний дает целовать крест и кропит каждого святой водой прямо в лицо, будто умывает. Покончив с этим, он служит литию и потом, взяв кадило, быстро выходит из подворья и идет вокруг забора. Забор необычный. Столбы его не вкопаны в землю, а обложены камнем. Подворье, как и город, стоит на гранитной скале, покрытой лишь тонким слоем дерна. Забор длинный. Священник шагает широко, то и дело бросая в кадило крупки ладана. Ветер подхватывает ароматный дымок, завевает его и, будто играя, разносит по округе...

День проходит в несущественных заботах. Вечером я еду на вокзал встречать Соню, рыжекудрую дочь Морозова. Около полуночи мы ступаем на борт «Сомнения». Морозов расспрашивает Соню о поступлении. Он — выпускник питерского университета, она — новоиспеченная первокурсница.

10 августа

Соня приехала, и в Кеми нас более ничего не держало. Я предложил не ночевать у причала, а перебраться на близлежащий Як-остров, развести там костер и по-человечески поужинать. Предложение было принято, мы снялись.

Поначалу ветер подхватил нас, но скоро закис, и сильное течение выходящей в море реки Кемь понесло судно к берегу севернее Попова острова. Ничего не оставалось, как бросить якорь и ждать ветра. Морозов надел бродни, выбрался на берег и вскипятил чайник.

Около двух ночи ветер появился. Мы взяли курс на Кузова. Морозов, видя мое большое к тому расположение, посадил меня за руль.

— Увались! — скомандовал он, когда ял отошел от берега.

— Что сделать? — не понял я.

— Увалиться — значит увеличить угол по отношению к ветру, — объяснил мне капитан.

— Понял! — ответствовал я, изменяя курс. — А как будет наоборот?

— Привестись. Увались еще! Видишь вон тот островок? Его нам надо оставить справа.

Островок едва виднелся, чернея над темной поверхностью моря. Морозов стоял, опираясь на рубку, и задумчиво курил. Ночную тишину нарушал лишь плеск воды под носом швертбота, который шел за «Сомнением» на привязи, точно маленький строптивый зверек, рыская и дергая за удерживающий его конец. Навигационные знаки были потушены. И лишь впереди одиноко мерцала пара огоньков.

— Что это? — спросил я.

— Да Бог его знает! Может, костер. Или створ какой-нибудь.

Чудно плавание под парусами! Не трещит мотор, не хлюпают весла, а судно бежит, подгоняемое невидимым движением воздуха.

Кузова еще не видны. Неужели на этот раз, наконец, мне удастся попасть туда? Я напрягаю зрение, стараясь не упустить указанный ориентир. Небо незаметно светлеет. Небольшие волны лениво тревожат безбрежную поверхность моря. Из рубки льется уютный желтый свет свечи. Там спит Соня. Предутренняя синева вокруг. Появились Коловары. В полусвете мне трудно определить расстояние до них.

— Они рядом, — говорит Морозов. — А вон ту горку видишь? Это Немецкий Кузов. На него и держи.

Я держу, куда указано.

Как наступает утро? Если всю ночь провести без сна, этого никак не понять, это — тайна. Сначала развиднеется, потом потеплеет на востоке, и вдруг в щели темных туч, нависших над горизонтом, прорвутся первые огненные проблески встающего солнца. И кажется, первобытные громады Кузовов рождаются из тьмы вместе со светом.

Справа — Русский Кузов. Туда нас не пускает ветер.

— Пошли на Немецкий, — говорит Морозов, и я направляю судно на левую оконечность горбатого каменного исполина.

Кузовам от рождения, как утверждают геологи, — несколько сот миллионов лет. Соловки в сравнении с ними — младенцы. Они еще не народились, а глубокие морщины трещин и распадов уже избороздили грузные тела Кузовов. Когда-то молодые Кузова были розовыми скалами. Теперь их цвет определить трудно. Заселившие их мхи и небольшие деревца сделали острова пестрыми.

Мы идем под Немецким Кузовом.

— Куда править? — любопытствую я.

— Сейчас сам увидишь.

И, действительно, вдруг открывается пролив. В него мы и заходим. Слева — Вороний остров, справа — Кузов. Морозов выкидывает якорь в навал прибрежных валунов и подтягивает «Сомнение» к берегу. В ту самую секунду из-за Олешина острова показывается ослепительная оранжевая макушка солнца. Под ней Олешин кажется угольно черным. От него к нам по воде бежит блистающая дорога.

Проснувшаяся Соня выглядывает из рубки:

— Где мы?

— В самом красивом на свете месте! — с расстановкой отвечает наш готический капитан. Сонины волосы горят чистым золотом.

Кипятим чай, завтракаем, ложимся спать.

Через несколько часов я просыпаюсь. Соня кричит с берега, что нашла бочажки и можно идти за водой. Бочажки — это складки в скалах, в которых накапливается дождевая вода. Другой пресной воды поблизости нет. Я беру канистру и отправляюсь на берег.

Мы сидим у воды и говорим. Над нами — главный горб Немецкого Кузова.

— Тут совсем нет времени, — вдруг говорит Соня. — В каком мы веке?

Я вспоминаю про паломника-офицера Якова Мордвинова, поставившего тут в 1784 году деревянный крест и оставившего дневники своих путешествий. Тогда ему и его спутникам пришлось добираться до Соловков целую неделю — весенние льды не пускали. Ночевал тут и олонецкий губернатор Гаврила Державин. И видели они в точности — до деталей — то же, что и мы.

Морозов объяснил, как нам лучше подняться на гору. Мы отправляемся, отыскивая путь среди трещин и огромных камней, упавших с вершины. Крупный заяц неторопливо и как-то по-деловому пробегает мимо нас. С каждой точки открывается новый вид, и мы подолгу сидим, оглядывая окрестность, полную округлых островков. Один из них — Сетной — в черных подтеках. Очевидно, это он и горел несколько дней назад. Дым от него был виден с Соловков.

На гребне начинаются бесчисленные сейды, стерегущие остров с незапамятных неолитических времен. Каждый из них сложен из нескольких валунов, но с таким искусством, что сразу же ясно, зверь ли перед тобой, или птица, или человек. Иногда изваяние состоит всего из двух камней — огромного и маленького. Так и пролежали они тысячи лет один на другом, не скрепленные никаким раствором, обросшие лишайником.

Мы добираемся до верхушки. Море — в двухстах метрах внизу. Где-то там, под нами, летает и кричит чайка. Серая лента на горизонте — Соловки. Кажется, до них совсем близко. Я угощаю Соню вороникой и рассказываю ей кузовские легенды. Кузова не умещаются в моем воображении: столько воздуха, столько пространства!..

Наступил вечер. Мы подняли паруса и пошли к Соловкам. Морозов критически оглядел небо и заметил:

— Да, дождика и шквала нам не избежать.

Тогда мы еще не знали, что не сможем пристать ни к какому берегу ровно сутки. Слабый ветер едва подгонял нас. Порой он совсем закисал, и паруса беспомощно полоскали. Постепенно стемнело. Тучи заволокли все небо. Пошел дождь. Какие-либо ориентиры почти исчезли. Несколько часов мы двигались еле-еле…

11 августа

Наконец впереди замигал створный знак на Пес-луде — островке, стерегущем вход в соловецкую бухту. Ветер дул попутный, но был так слаб, что паруса точно не знали, как им встать, и лениво качались то в одну, то в другую сторону. Около четырех утра из-за сильной облачности было темно, как ночью. Из-под руля мирно выскакивали зеленые фосфоресцирующие огоньки. До монастыря даже при таком ветре оставалось не более получаса. Мы зашли за Пес-луду, и тут ветер быстро переменился и задул нам навстречу.

— Дождались! — мрачно вполголоса произнес бывалый Морозов. — Леша, быстро срубай бизань!

Не успел я опустить парус, как с берега ударил яростный шквал. Морозов прокричал мне, чтобы я освободил грот-шкот, взял его в руки и точно выполнял все команды. Грот болезненно натянулся и стал похож на кожистое крыло какой-то хищной доисторической рептилии. Ветер быстро крепчал, раскачивая тяжелые волны. Мы оказались в западне между лудой и мелью.

— Впереди камни! — закричал я.

— Знаю. Сейчас будем разворачиваться.

На повороте шкот, словно раненая змея, остервенело забился у меня в руках, я с трудом удерживал его. «Сомнение» сильно кренилось. Ветер свистел, двери рубки оглушительно хлопали, свеча там потухла.

Морозов пытался лавировать, виртуозно избегая встреч с камнями. Однако пройти в бухту не удавалось. Дальше упорствовать было опасно. Мы повернули назад, вышли из пролива и встали за Пес-лудой, но и там ветер был так силен, что якорь медленно полз по грунту. Посуда в рубке летала туда-сюда. Бедная Соня забилась в угол и сидела, не произнося ни слова.

Через сорок минут стало ясно, что ветер не утихнет. Рассвело. Мы поставили на грот-мачту самый маленький парусок из имевшихся на судне и, борясь с волнами запенившегося, посеревшего моря, пошли к Заяцким островам, лежащим в некольких верстах к югу. Сильно кренило. На весь переход потребовалось не больше двадцати пяти минут. Мы вошли в пролив между островками, однако о том, чтобы пристать к берегу, не могло быть и речи. Бросили якорь. Он хорошо зацепился. Лодку ужасно болтало, ветер свистел в снастях, фалы бились о мачты, но все же мы стояли на месте. До неприступных берегов с одной стороны было около ста метров, с другой — не более сорока. Морозов сказал, что мы чудом не потеряли швертбот. Пока шли к Зайцам, он обезумело шарахался на своей привязи, врезался в корму яла и однажды, изловчившись, сильно ударил по лежавшему на корме бизань-гику, который сразу же треснул.

Убедившись, что якорь нас держит, Морозов улегся спать. Соню мучила морская болезнь. Закутав в два одеяла, я вывел ее из рубки и усадил на банку (скамью), где она задремала. Качало так сильно, что мне пришлось одной рукой поддерживать Соню, а другой держаться за мачту. Было около шести утра. Солнце поднималось и ослепительно играло на волнах.

Часов через девять ветер немного ослаб. Морозов проснулся. Мы убрались на судне, подремонтировали треснувший гик, поели. Еще через два часа, уже к вечеру, капитан решил выйти в море. Однако маневр не принес ожидаемого результата. Ветер по-прежнему не пускал «Сомнение» в сторону гавани. Но было хорошо уже то, что капитан разглядел на Малом Заяцком острове небольшой песчаный пляж и точно, не повредив судна, причалил к нему. Открылась ободряющая возможность вскипятить чайник и размять ноги. Было похоже, что ветер продолжает утихать.

В десять часов вечера, поставив оба паруса, мы вновь снялись. Ветер изменился. Вместо восточного, принесшего нам столько неприятностей, задул северо-восточный. При таком ветре можно было постепенно продвигаться к монастырю, делая огромные галсы. Ветер все еще сохранял силу, и потому мне все время приходилось откренивать «Сомнение», стоя у борта или вывешиваясь за него.

12 августа, память преподобного Германа Соловецкого

Лавируя между островками, ял вошел в бухту. Едва хватило ветра, чтобы причалить. От Малого Заяцкого шли около пяти часов.

Путешествие благополучно завершилось. Морозов был доволен и не скрывал этого. Я почувствовал, как усталость разом овладела мной. Шевелиться не хотелось.

— Ну, Соня, — сказал я, — ты теперь настоящая морская волчиха!

— Волчица, — поправил меня Морозов.

Соня улыбнулась. Впервые за много часов.

...У Морозова в море — синие глаза, синие на обветренном, загорелом лице. Синие паруса в позолоте рассвета. Где граница между ночью и утром, где граница между утром и днем? Тонкая, неуловимая граница? Море упивается первым теплом проснувшегося солнца. Огромные Кузова — неведомая, неоткрытая, загадочная земля, влажная и розовая. Они тут все, со всеми своими тайнами...

1995-й

...На западе горела заря и было видно, как из тяжелых туч косыми косматыми струями сходит на землю дождь. Восток погрузился в сизый полумрак. Разноликие звуки далеко разбегались над гладким морем. На Пял-луде гомонили и плескались утки; было слышно, как кричат взрослые птицы и покрикивают детеныши. Засипела белуха.

У острова Рымбак ветер начал меняться и закрепчал. Под утро так бывает. Небо светлело. Вокруг, как на гигантском экране, ходили тучи с хвостами своих осадков. Это было величественное зрелище! Кузова постепенно приближались. У Немецкого ветер закрепчал еще, и мы, круто повернув, влетели в пролив.

— Туда! — показал мне Морозов на прошлогоднее место. «Сомнение» мягко ткнулось в камни. Я обернулся и поглядел на горизонт. Как год назад, над ним медленно появлялась огненная вершина солнца. Только из рубки вылез на этот раз Слава, мой старинный друг и попутчик.

Мы разложили костер. Солнце поднялось и зазолотило макушки елей. На камни легли яркие тени. Было около пяти утра.

Я вскарабкался на кряж и отыскал бочажки. Пока умывался, остров покрыла радуга.

Поели горячей каши, потом перебрались на Вороний остров и легли спать. Несильный дождь уютно забарабанил по крыше рубки. Кузова в окнах были так же реальны, как и невозможны: еще вчера ночью я был в Москве. Спокойного утра всем!

Вороний остров, как и другие Кузова, — состарившийся гранитный монолит. С западной стороны он имеет крутой, почти что отвесный склон, похожий (благодаря глубоким трещинам) на крепостную стену, сложенную из циклопических блоков. У подножия стены — узкая полоска леса. Восточная сторона острова более отлогая и усеяна бочажками. Верх острова заболочен; посреди болотины стоит изрядно уже разрушенный старый дом брандвахты. До революции в нем размещались люди, обязанные наблюдать за судоходством в этом опасном районе моря.

К полудню распогодилось. Морозов отправил нас со Славкой разыскивать остатки монастырского становища (будто бы бывшего тут) и слюдяную жилу, которую некогда видел на Вороньем острове о. Павел Флоренский. Я пошел вдоль стены, пробираясь через густые заросли березняка и навалы камней. Интересно, как эта жила выглядит? Морозов сказал, что сам не знает.

Когда лесок закончился, показался берег, заваленный каменными глыбами. Некоторые из них имели рыхловатые кристаллические включения, играющие в лучах солнца. Я подошел ближе и обнаружил, что это кварц, а в нем — мелкие пачки черной непрозрачной слюды. Ясно, почему монахи не тронули эту слюду — она ни на что не годна. Жилка тянется дугой метров двести и уходит в море.

По наклонной, гладкой поверхности скалы я побрел дальше. Разулся. Камень оказался теплым. Шел босиком не меньше километра, а когда обувался, увидел, что ступни совершенно чистые.

Кузова — чистоплотные великаны. Выметенные ветром, омытые дождем, высушенные солнцем. Необремененные печалью о скоротекущем времени. Величавые и дикие, как вожди первобытных племен.

Ветер переменился на восточный — от Соловков. Значит, следуя однажды высказанной мысли Морозова, дожидаться нас там перестали. Вон они, на горизонте! Цепочка горок. Поселок белеет. Собор. Вон они, да ветер восточный. Тот самый, что так потрепал нас в прошлом году.

Я обошел остров кругом и вернулся в наш лагерь. Морозов и Славка уже что-то готовили в закопченной кастрюле, заменявшей нам котелок...

30 июля, память преподобного Иринарха Соловецкого

В восемь утра мы снялись. Ветер — чистый ost. Дождь. Три часа галсировали крутым бейдевиндом. Однако стало киснуть и пришлось причалить к Олешину, расположенному всего в километре от Вороньего.

Олешин — трехгорбый. На мягком вороничном ковре — валунные сооружения, назначение которых понятно мало: фигурные выкладки, стенки, невысокие, выложенные всухую камеры и пр. Все это было построено задолго до Рождества Христова. В те времена, когда выведенные из Египта евреи обживали Палестину, а Господь, желая отвратить их от упорного поклонения ложным богам, посылал к ним пророков и насылал суровые «казни».

Пред глазами встают вообразительные картины неолитического прошлого: змеящиеся по уступам вереницы людей с корзинами камней, процессии жрецов, чад факелов, гром кожаных бубнов, исступленные крики, кровь жертв, бегущая по шершавым спинам камней. Ушедшая жизнь ушедших людей. Забытая ветхозаветная древность, до которой можно дотронуться рукой.

Между горбами Олешина — широкая болотина, усыпанная крупной, налитой соком морошкой. А ели ли ее они? Или боялись табу? На таком-то острове! Кто знает?..

А мы опять ждем. Стоим на якоре. Варим обед на костре. На Соловках окончился Крестный ход, отзвонили колокола, монахи отправились к трапезе. Ходим, как в старину ходили поморы — с одним парусом, без мотора. Роптать не приходится. Море учит смирению.

Около шести подняли якорь и пошли к проливу между Олешиным и его соседом, но течение не пустило нас. Начали грести, и ветер вовремя поддул. Ан нет. Сносит обратно. Пробуем опять, и еще раз, и еще. Без толку. Ветер словно играет с нами. Поднимется, а как войдем в течение — киснет.

Промучились часа два. Морозов хочет вернуться на Немецкий, но ветер совсем пропал и нас несет мимо всех островов. Тишина такая, что каждый скрип на судне кажется оглушительным.

Через час в атмосфере обнаруживается легкое дыхание, еще через час оно превращается в ветерок, но он противный, с Соловков. Скорость мала, и сильный дрейф к северу. Так идем уже два часа. Морозов установил вахты. Сейчас полночь. Я сменился и собираюсь спать. Встречные волны долбят в нос «Сомнению». Идти еще долго. Но все же мы приближаемся к Соловкам. В рубке горят свечи. За оконцем — желто-красная полоса неба с длинной сизой тучей. Если из-под нее поддует, побежим быстрее... Лодка укачивает, как колыбель, и я засыпаю.

В восемь утра у монастырского Царского причала уже собралась детвора. Морозов появился с тем серьезным выражением лица, какое бывает только у полководцев перед решающей битвой.

Перемалывая утреннюю тишину своим дизелем, к причалу подобралась «Большая Медведица», деревянная дора Александра Малиновского. Дети наполнили судно. Туда же сел художник Егоров с женой Натальей Николаевной. Сосредоточенный Егоров похож на старообрядца. К доре привязали «Сомнение» (в него погрузились я с женой и Слава), к «Сомнению» — фофан, высокобортную шуструю лодчонку производства Малиновского и Ко. Дора затарахтела, попятилась, потом вырулила и двинулась вперед. Наш живописный караван направился от Соловков к Кузовам.

— Сережа! Детей сбереги! — кричала с берега озабоченная судьбой предприятия беременная Надежда Черенкова. (Дети отправляются на экскурсию — дня на три. Организовывает ее возглавляемый Черенковой социально-экологический центр.)

Буксирный конец яла закреплен так, что может лечь на штаг и сломать мачту. Вести ял мне нужно точно за дорой. Варвара, моя жена, и Слава растапливают самовар. Самовар на яле появился в прошлом году, когда Морозов убрал одну мачту и переоборудовал рубку.

В открытом море Малиновский отдает штурвал детворе, мальчишки балуются, идут кренделями. Я сердито машу Морозову, и он заглядывает в рубку и ругается на шкодливых рулевых.

Солнце. Ветра нет.

В час дня пришли к Немецкому. Морозов выгружает детей, грозно кричит на них, объясняет план дальнейших действий: фофан остается на Немецком, Егоровы и Саша Матонина (которая заявила, что будет только со взрослыми) переходят к нам в ял, Малиновский, возвращающийся в Соловки, тянет ял на плес, мы отвязываемся и я веду «Сомнение» к Русскому Кузову, я — за капитана. Сам Морозов остается с детьми на Немецком.

Стараюсь делать все так, как учил капитан. Вначале иду бейдевиндом, то есть курсом почти против ветра, и скорость мала.

— Так мы стоим! — начинает критиковать меня Наталья Николаевна, не очень-то доверяющая парусному способу морехождения и с тоской поглядывающая на удаляющегося Малиновского.

— Так это вам не на моторе! — на правах старого приятеля передразниваю я ее интонацию.

Мы обходим еле различимые над волной острозубые корги, меняем курс, поднимаем второй парус, «Сомнение» разгоняется.

— Ну что, стоим? — спрашиваю я скептиков в рубке. Скептики умеренно довольны.

В указанном Морозовым районе отыскиваем преглубое место и причаливаем. Нас, робинзонов, — шестеро.

Русский — самый большой остров из Кузовов. Он состоит из нескольких округлых скалистых гор, между которыми тянутся лесистые лощины. Дикое место! В сотне метров от стоянки Варвара нашла удобную площадку с кострищем и столом, сбитым из плавуна. Мы развели костер, сварили обед, поели и после этого отправились смотреть окрестность. Егоровы быстро исчезли в зарослях березняка, прокричали нам со скалы, что нашли неолитические сейды «на ножках», и поскольку мы «поспешали медленно», убежали в глубь острова.

Мы поднялись следом за ними.

Внизу — дивный простор: море, острова, острова.

На склоне скалы к пологой поверхности лепятся редкие деревья, отыскивая корнями заполненные землей трещины. Устоять удается не всем. Над землей там и здесь возвышаются сухие корневища. Они напоминают сети, сплетенные чудовищными пауками. Внимательнее приглядываюсь и вижу, что сердцевины корневищ, а порой и все корни обожжены и чернеют угольной чернотой. А на стволах ожогов почти нет. Вот оно что! Лес покосила молния!

Пока я изучал валежник, Слава пробрался к подножию стены и прокричал оттуда, что нашел малину. Варя и Саша тут же повернули на голос. Чтобы пройти к стене, надо было миновать заросшую лесом лощинку. Пробраться сквозь нее было непросто: поваленные гнилые деревья, окруженные плотным, бойким молодняком, кочки, покрытые подушками мха, крупные валуны, упавшие со стены, так затрудняли движение, что сотню метров мы преодолевали минут двадцать. Но труды были вознаграждены! Среди гранитных глыб под стеной гнездились кусты малины, обсыпанные крупными, вызревшими ягодами. Варя и Сашка наелись в буквальном смысле до отвала и растянулись на камнях.

К вечеру похолодало и было похоже, что ветер натянет дождик. Мы отужинали и устроились на ночь. Егоров и Слава улеглись в «Сомнении», Саша и Наталья Николаевна — в палатке, я с Варварой — в тесном шалашике, построенном из парусов яла.

Мы на острове первобытных язычников. Творения их рук — сейды — до сих пор внимательно озирают окрестность. Тихо-тихо, даже птица не вскрикнет. Господи, помилуй!

Дождь стучит о паруса и будит меня. Значит, пошел. Я вытаскиваю руку и щупаю одеяло. Промокло. Против ожиданий, паруса текут. Старые. Дождь сильный и ровный.

— Варя, сколько времени?

Варвара просыпается. Отыскиваю фонарь и подаю ей.

— Три.

Лежать дальше — вымочить все вещи. К счастью, ботинки сухие. Мы надеваем дождевики и при свете фонарика быстро разбираем наш шалаш; вещи на время переносим под тент палатки, который, впрочем, тоже сделан из паруса и тоже течет.

Я втугую растягиваю паруса между деревьями и делаю навес от дождя и ветра. Варвара забирается под него и старается сидя задремать. Небо чуть светлеет, но оно серое, без движения. Острова похожи на грозовые тучи, нависшие над горизонтом. Дождь сеет и сеет. Утро замерло.

Через пару часов я заглянул в палатку. Сашка сказала, что под ней лужа. Я отвел ее в «Сомнение». Славик показался из рубки сырой и помятый:

— У нас тоже течет!

Всюду сырость.

Егоров выбрался на берег.

— Ну что тут? Леха! Давай костер делать! Баб сушить надо! Давай-давай!

Прикладная семантика — вещь полезная. Очаг, пусть и разложенный под дождем, — это знак дома. Егоров был настроен домостроительно. Костер разгорелся. Спустя час в нем пылали уже такие толстые бревна, какие только мы смогли приволочь с берега. Под бревнами угли, как в кузнечном горне. Капли падают на раскаленные валуны и издают звук, словно тонкая фольга шуршит.

Знаменем нашей победы над стихией неожиданно стали... егоровские штаны. Наталья Николаевна, водрузив означенные штаны на длинный шест, долго махала ими над костром. От штанов шел пар, сверху они мокли, но снизу сохли. Наталья Николаевна так боролась с унынием. И что же? Как только штаны высохли, дождь начал редеть и скоро перестал совсем. Случилось это около одиннадцати, а в полдень острова уже грелись под лучами жаркого солнца.

После обеда пришел Морозов на фофане в сопровождении пяти мальчишек.

— Ну как вы тут?

— Сушимся.

— Ага, — кивнул капитан, разглядывая пестрые гирлянды из сохнущего барахла, протянувшиеся между тонкими деревцами.

— Ну а вы как там? — спросила Наталья Николаевна с учтивостью соседки.

— Да ничего. У Артема только кость в горле застряла. Есть не может.

Артем Никитин, самый старший из ребят, в подтверждение положил руку на горло.

На прощанье Морозов сказал, что если мы хотим, то можем перебираться на Немецкий остров уже сегодня к вечеру...

Через несколько часов погода опять испортилась. Пошел дождь. Ветер закрепчал. Мы решили, что пора сниматься. Разыграйся шторм, надо будет сидеть на неприветливом Русском Кузове и день, и два — пока море не угомонится.

Грузим вещи. Поднимаем парус и отваливаем. Сильный ветер мощно подхватывает нас. Налегаю на руль всем телом.

Держи, держи курс! Знаю, что тебе, старушке, тяжело, но и мне, неумелому, непросто вести тебя в такую погоду.

«Сомнение» слушается. Пролив между Русским и Немецким пролетаем в несколько минут. Дождь холодный, хлещет по лицу. Ну погодка! Вон и указанная Морозовым бухта. Войдем ли? Курс — крутой бейдевинд. Сильный дрейф в сторону острова. Надо делать контргалс. Ну, нет, поворот «через форд» при таком ветре «Сомнение» делать не хочет (как всегда). А поворот «оверштаг» боюсь делать я — пока будем вертеться, провозимся и окажемся на камнях.

Командую:

— Слава, быстро спускай парус! Владимир Константинович, готовьте якорь! Бросайте!

Егоров бросил, якорь закрепился. Мы на самом мысу. Сейчас бы выйти обратно в море и попытаться втянуться в следующую бухту. Но прохода я не знаю и рисковать не буду. С морем не шутят. Тем более — с Белым. Егоров помаленьку травит якорь, но ветром и волной нас вытягивает не туда, куда нужно. Перебираюсь на нос. До берега метров тридцать. Снимаю теплую одежду и с длинным концом в руке прыгаю в воду. Плыву, вылезаю на сушу, взбираюсь на скальные уступы и, упираясь ногами в шершавый гранит, подтягиваю ял к берегу.

После ледяного купания на ветру плохо, но прятаться негде. Варвара догадывается, собирает сумку с сухими вещами. Егоров, надевший бродни, передает сумку мне и затем выносит все вещи на берег. Потом бродни переходят к Славе, и он перетаскивает женщин. Ладно. Слава Богу! Люди на берегу, судно в относительной безопасности. Пока ветер не переменится, якорь должен держать. А там и Морозов подоспеет. Я шагаю в соседний березняк, где нет ветра, и жду, пока подойдут остальные.

До избушки, где обитает Морозов с детьми, мы дошли за несколько минут. Морозов, услышав о наших приключениях, сказал, что все понимает и что они сами на фофане еле выгребли.

— Сходим потом, посмотрим. А мы только с крестовоздвижения! — Морозов неожиданно перевел разговор на предмет, который в тот момент интересовал его больше. — Мы тут с ребятишками крест поставили. Пойдем, покажу!

Метрах в двухстах от избушки на крутом пригорке над самым берегом высился осьмиконечный крест, сколоченный из сучковатых, еще не высушенных ветром бревен-плавунцов.

— Вот! — показал Морозов. — Теперь они требуют лекцию — про кресты.

По лицу сопровождавшего нас Артема было понятно: требуют. Чем же еще на необитаемом острове заняться?

Когда-то паломники, следовавшие в Соловки и застигнутые на Кузовах непогодой, тоже воздвигали тут кресты. Это был поморский обычай, и берега Белого моря надежно охранялись поставленными в разное время и по разным случаям орудиями нашего спасения. Но из всех кузовецких крестов, которых, без сомнения, должны были быть здесь сотни, ни один не сохранился. В последние годы туристы поставили на Немецком несколько новых, однако почему-то не осьмиконечных православных, а четырехконечных «латинских». Морозовский крест — первый православный. И поставили его дети, причем далекие от Церкви. Прямо по Псалмопевцу: «Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу!» (Пс.8:3).

При воздвижении креста произошло одно чудесное событие. Когда Артем, которому, к слову, первому и пришла мысль о кресте, нес бревно, последнее дернулось, ударило его по горлу, и кость, сидевшая там больше суток, вышла.

После осмотра креста мы отправились к ялу. Морозов и Артем подошли к нему на фофане. Судно совершило искусный маневр, развернулось и под туго выгнувшимся парусом направилось вокруг полуострова, отделявшего бухту, в которой мы причалили, от той, где стояла избушка. Пока поставил фофан и дошагал до избы, «Сомнение» уже входило в нашу гавань. Тут — затишок.

На Немецком совсем не так, как на Русском. Слава был сегодня прав, когда бросил про оставленный нами остров:

— Злой он какой-то!

На Немецком хорошо. Высокий каменный горб нависает надо всей окрестностью и будто стережет ее.

С самого утра зарядил дождь. Потом раздуло, выглянуло солнце, скалы стали обсыхать. Мы «русскокузовецкой» компанией отправились наверх — на горб. Пока лезли, погода опять изменилась. Было видно, как на нас наступает дождевой фронт. Окрестные острова укрылись плотным туманом и за несколько минут исчезли. В небе, где мы как раз и находились, ураганный ветер гнал облака распыленной влаги. Пошел сильный дождь. Промочив нас, он через несколько минут кончился. Ветер гудел и трепал края одежд.

Величественно и первобытно выглядел Немецкий Кузов при всех этих сменах погоды! Море волновалось и пенно билось о его подножье. Несущиеся мимо облака скользили по его пологому, изрезанному складками, покрытому вороникой и сухими лишайниками верху. Каменные птицы-сейды, нахохлившись, глядели в туманную морскую даль. Тысячи лет без движения! В таких ветрах! Камни! Только чуть оттолкнуть от себя остров! И полететь! Воля вольная! Белое море вокруг — Окиян-море, страна отважных поморов!

Мы спустились к бочажкам. Вода в них темная, вкусная. На море волна, в бочажках — плотная рябь. Вышедшее солнце играет в ней. Варя и Сашка щиплют ягодки. Прыгая по камням, спускаемся вниз и берегом идем к избушке. Небо вновь сереет и начинает дождить. Теперь уже надолго.

Избушка, где мы коротаем время, была срублена больше тридцати лет назад для нужд геодезической партии. Внутреннее ее убранство состоит из широких, отполированных за долгие годы нар, на которых при желании могут, теснясь, разместиться человек десять. У затянутого полиэтиленом окошка стоит столик. Печка не раз переделывалась и в нынешнем виде представляет собой скорее камин: прямо от топки вверх идет прямая труба. Потолок уютно закопчен, стены потемнели от времени и покрыты граффити. Одна из надписей гласит: «Петр I». Стоит избушка у самого моря.

Вечером из Соловков пришел Малиновский и привез детям забытые ими пенки и резиновые сапоги. Ребята, ночующие в палатках, перебираться в избушку категорически отказываются. Варя слышала, как один из мальчишек говорил другому:

— Дядя Сережа сказал, что если мы будем плохо себя вести, нас заставят ночевать в этом дурацком доме!

Единственное, что может заманить детей в «дурацкий дом», — это раздача пищи или лекции историка Морозова, которые он читает ежедневно. Так что пенки очень кстати.

Из-за сильного ветра наше кузовское сидение продолжается. У нас, около избушки, дует еще терпимо — гора и лес защищают, но стоит прошагать по берегу пару сотен метров в сторону Вороньего острова, и уже трудно идти. Вдалеке море горбится и пенится у островов. Там шторм.

В середине дня мы со Славой и Морозовым вырезали на тыльной стороне воздвигнутого позавчера креста следующие литеры: СЧКП в 1997 г. НППХ («Сей Честный Крест поставлен в 1997 году на поклонение православным христианам»). Кроме того, пришлось переложить каменную насыпь, поскольку крест поставили не совсем ровно.

Когда работа была закончена, я предложил прочитать молитву и попросил всех спуститься на берег. Морозов помедлил в нерешительности, потом состроил увольнительную физиономию и изрек, подняв перст:

— А это уже церковность! А я пока человек нецерковный.

После этого краем леса он было пошел в сторону избы, однако, сделав круг, вдруг вернулся и встал позади всех...

Вечером дети развели костер и устроили около него бурные игрища. Ветер трепал высокое пламя, разметывал снопы искр, огненные отблески падали на лица. Близкий лес, полный тайн, темнел вокруг. Гора большим медведем не без удивления взирала на происходящее. Какое-то древнее полуязыческое веселье!

У костра — словно на деревенский праздник — собрались все. Те, кто не играл, рубили или пилили дрова, подбрасывали их в костер, глядели на резвящихся детей. К ребятам, помедлив немного, присоединился и Малиновский. Он разыграл их еще сильнее и сам все время был в игре первый.

— Ну, Малиновский дает! — восхищался Егоров.

Белокурый, голубоглазый Малиновский с твердой челюстью и бесстрастным лицом воина похож на древнего норманна, героя саги. В глазах его горит лукавый огонек, улыбка широкая, добродушная и ехидная. Дети без ума от него.

— Дядя Саша! Дядя Саша! Дядя Саша!

Мы начинаем сживаться со своим островом. На нем хорошо.

Ветер прежний, дождя нет. Малиновский, несмотря на шторм, с Егоровым и Славиком на доре пошел в Кемь за продуктами. Дети прознали это и теперь играют в угрозу голода: все время просят есть. В результате они потребляют провианта, который и в самом деле заканчивается, раза в два больше, чем обычно. Если Малиновский задержится в Кеми, к ночи они съедят нас.

— Когда же вернется дядя Саша с вкусной фамилией? — комично канючит одна из девочек.

— Ну все, дошли! — издевается над детьми Морозов и гонит их в лес собирать грибы. Вместо грибов дети набрали черники, наелись сами, перепачкав фиолетовым соком рты и руки, и целый котелок принесли в подарок взрослым.

Немецкий Кузов, как и Русский, состоит из нескольких горок, соединенных между собой лесистыми низинами. Горб — самая высокая из них. Есть небольшая горка и рядом с нашей избушкой. Сестра других кузовецких горок, она — «бараний лоб». Пологий ее верх оброс твердыми лишайниками и вороникой. Сегодня мы с Варварой лазили по ней. Наверху ветер такой, что чудится, взмахни посильнее руками — и оторвешься от земли. Варя ложится на ветер, и он держит ее.

На противоположном от избушки склоне сохранилась древняя каменная выкладка — большой квадрат с поднятыми углами. Видимо, это солярное языческое святилище. В стороне от него — огромный семиметровый валун, нависший над кручей. Археологи полагают, что он почитался язычниками как медвежий идол. Медведь-камень весь покрыт черным лишайником. Если встать под него, то кажется, что он вот-вот сорвется со своего места и, сметая все на пути, медленно покатится вниз — в море.

Метрах в двадцати от камня совсем недавно кто-то установил четырехконечный крест с солнцем в средокрестии. На вертикальном древе креста я вырезаю маленький осьмиконечный крестик с «голгофой», потом крашу резьбу соком черники. Пока я работаю, Варя, плененная чудесными играми ветра, солнца и моря, начинает петь:

Спаси, Господи, люди Твоя
и благослови достояние Твое,
победы на сопротивныя даруя,
и Твое сохраняя
Крестом Твоим жительство.

Бесконечно прекрасно творение Божие!

Вечером вернулась дора с продуктами. Появление майдана с батонами вызвало среди детей бурное ликование. Можно было подумать, что они уже неделю голодают. Шторм сильно потрепал мореходов. Однако несмотря на это, Малиновский со Славиком опять разыграли детей и возились с ними до поздней ночи.

Солнце садилось, окруженное большим алым заревом.

Утро занялось солнечное. Было похоже, что ветер постепенно утихает. Дети одолевали Малиновского — многие уже успели захотеть домой. На всякий случай я привел в порядок ял и повесил сушить паруса.

Морозов все утро валялся в избе, спал и читал. Около полудня к нему зашел Малиновский:

— Может, в Кемь их отвезем? А там на чем-нибудь отправим?

Имелось в виду: «на чем-нибудь» более надежном, чем дора. Морозову эта идея явно не понравилась:

— Ну давай обедом их покормим, а потом видно будет.

На этом совет капитанов завершился, но потом дискуссия возобновилась. В конце концов вроде как решили идти в Кемь. Однако за обедом мнение общества качнулось в сторону, противоположную Кеми. Морозов, который еще до обеда сказал мне, что «печенкой чувствует — ветер будет киснуть», активно поддержал умонастроение большинства:

— А может, пока на Русский?

Малиновский уже тоже перегорел тащиться в Кемь. После обеда вся орава во главе с капитанами отправилась на Русский. Варвара, Славик, Саша Матонина, Артем и я остались. Ветер действительно кис. Но море, сильно разыгравшееся за последние дни, волновалось.

Вечером, когда дора с ребятишками вернулась, капитаны решили уходить в Соловки. Мы поужинали, быстро собрались, погрузились в суда.

Избушка опустела.

На перламутровом небе проявилась большая бледная луна. Тень от горба Немецкого Кузова легла на ближайший к нам островок — Чернецкий; дальние острова еще рыжели в лучах заходящего солнца.

В бухте море совсем успокоилось. На «Сомнении» — я, Варвара и Артем.

На плесе сильно закачало. Высокие волны группами по две-три подкатывали к нашим судам, валяли их с одного борта на другой и уходили дальше. На идущую впереди дору было страшно смотреть. Иногда она вообще исчезала за водяным валом, и вервие, удерживающее «Сомнение», уходило куда-то в блещущий ледяной склон. Мне даже показалось, что капитаны решат возвращаться назад, но дора упорно тарахтела, переваливаясь с волны на волну, двигалась вперед и волокла за собой «Сомнение»...

Постепенно Кузова остались позади. Волны несколько поутихли. Солнце село, оставив после себя угрюмую полосу багрово-желтой зари. На другой стороне неба уже царствовала сверкающая луна. Ниже нее, словно корзина воздушного шара, висела большая Венера. Море успокаивалось, и от луны побежала дорожка света.

Из-под доры и из-под яла выскакивали и меркли в глубине необычайной величины зеленые светляки. Соловки уже можно было разглядеть. Поселок сонно мигал своими фонарями и створами. Варе, сильно мучимой морской болезнью, стало легче. Я посадил за руль Артема и долго стоял, оперевшись о рубку.

В соловецкой бухте вода была гладкая, как стекло. Монастырь — и на берегу, и в воде. Над гаванью белеет надвратная Благовещенская церковь. В ней — мощи святых Зосимы, Савватия и Германа. В голове сами собой возникают и произносятся, повторяясь вновь и вновь, слова тропаря: «и мы любезно притекаем ко святым мощем вашим...». И далее:
«и умильно глаголем: о Преподобнии, молите Христа Бога спастися душам нашим».

Путешествие наше благополучно завершилось.

Идем с Варварой к Морозову. После ужина разомлели и дремлем.

— Хороша была дора сзади! — вспоминаю я.

— А вы-то! — встрепенулся Морозов. — Вас чуть не на полкорпуса над волной выбрасывало. Машка как посмотрит на вас, так ну кричать: «Дядя Сережа! Пжалста, встань за руль! Дядя Саша, встань за руль! Я боюсь!»

— На волне я подруливал, — на всякий случай отчитался я.

— Ты все делал правильно.

Мы на Соловках. Кузова отдалились — Кузова приблизились.

Слава Богу за все.

Лаушкин Алексей Владимирович

Доцент кафедры истории России до начала XIX в. исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, кандидат исторических наук.

Версия для печати