Альманах «Соловецкое море». № 6. 2007 г.

Анна Каракова

Рецензия на книгу: Мариуш Вильк. Волчий блокнот. М., 2006.

В мире, который описываешь, стоит порой держаться позиции иностранца. Это единственный шанс сохранить дистанцию, трезвость оценок, легкость пера. Такой ракурс ни к чему не обязывает, позволяет незаметно переходить от первого лица ко второму и даже к третьему, использовать в одном ряду настоящие и вымышленные имена… Случаются, конечно, недоразумения, порой и претензии, обиды…

Будь мне 20 лет, я бы влюбилась в Мариуша Вилька. В его хэмингуэевскую стать и чувство тропы, которая «ведет его по жизни словно песня». Я бы не вдавалась в подробности как это — «наблюдать развал СССР, повидать много нового», но при том, сетовать совершенно серьезно: «что-то раздражало, но больше всего действовал мне на нервы Тютчев» (а именно то самое, бесконечно цитируемое «умом Россию не понять…» и так далее — А.К.). Если бы я влюбилась в польского гражданина, писателя, иногда ученого и слегка идиота (определение, которое дает себе сам Вильк), я бы не заметила претенциозности предпосылки: «Россию следовало пережить на себе», из которой, собственно, и родился «Волчий блокнот». Я бы рукоплескала человеку, задавшему своей жизни координаты Соловки — Париж. Чьи тексты написаны по-польски, изданы во Франции и в Польше, и переводом формата pocketbook возвращаются в Россию. Я так же, как автор предисловия к «Волчьему блокноту» Мариуш Урбанек, восхитилась бы поэтикой фразы «На Соловках Россию видно, словно в капле воды — море», не вдаваясь в ее исключительную бессмысленность.

Но даже если бы мне было 20 лет, и я видела в Мариуше Вильке того, кого он хочет представлять — мужественного романтика последней волны, в героическом ореоле исследователя жизни, — даже тогда, думаю, мне рано или поздно пришел бы в голову простой вопрос: к чему все это? Два года (1996–1998), которыми датированы «Соловецкие записки», а на самом деле, по свидетельству соловчан, пять лет жизни на Острове, — и в итоге такой пшик? (Оговорюсь, что речь идет именно о соловецких записках. Вторая повесть сборника «Волчий блокнот» — «Канин нос», выдержанная в жанре путевых заметок, — гораздо более интересна и осмысленна.)

Что же касается «Соловецких записок»… Увы, мне не 20 лет, и время романтических увлечений прошло. Поэтому вопрос, зачем и почему Мариуш Вильк написал книгу о Соловках, мучил меня все время, пока я ее читала. И долгое время после.

Читатель спросит, почему именно Соловки?

Так начинаются записки Мариуша Вилька. Задав себе этот сакраментальный вопрос буквально на первой странице, далее автор пытается на него ответить. Для этого Мариуш Вильк использует исторические хроники, географические описания, зарисовки острова сегодняшнего дня, портреты его обитателей, кровавую историю периода существования СЛОНа, цитаты из Розанова, Шмелева, Рышарда Капущиньского и многих других, выдержки из Жития Феодосия Печорского и прочих, эпиграфы из Альфреда де Кюстина и Жозефа де Местра, даже старинный рецепт чернил. Картинка рассыпается на тысячу фрагментов. Текст о Соловках временами становится текстом о России вообще. И ни о чем в частности. Полторы страницы на главку о России и Солженицыне — Мариушу Вильку этого вполне достаточно, чтобы объяснить международной общественности, в чем не прав Александр Исаевич. И еще полстраницы на описание «коллективного безумия» верующих во время поста. Цитирую: «И вдруг ненависть выплеснулась — фанатическая, зловещая. К евреям, его распявшим. Ярость, крики, рыдания.

— Иудее, богоубийц собор, Иудее, богоубийц сонмище, — не смолкали вопли. — Даждь им, Господи, по делам их, яко не разумеша Твоего снисхождения...

... я не выдержал, покинул храм. Навсегда». Всего двадцать строчек: в первой Мариуш Вильк приходит в храм на Страстную Пятницу, в двадцатой — покидает его навсегда. Не мало ли? Иным на такой сюжет не хватит и романа.

Бешеный темп — отличительная черта Вилька. Он стремительно скользит по плоскости повествования, боясь затормозить хоть на полстраницы, как будто боясь увязнуть, утонуть, не справиться с выбранной темой...

«Читатель спросит, почему именно Соловки?»... Само возникновение этого вопроса у читателя подозрительно. Если бы книга «Москва и москвичи» начиналась словами «Читатель спросит, почему именно Москва?» А «Гамлет» нуждался бы в комментариях, почему принц датский, а не Вильгельм Завоеватель? Конечно, Вильк — не Гиляровский и, тем более, не Шекспир, кто спорит. Но законы отношения реальности и литературы, реальности и литературной публицистики пока никто не отменял. Возникновение такого «почему» и попытка писателя дать ответ — вот так напрямую, словно для школьного реферата — явное свидетельство незрелости литературного или публицистического опыта. Если книга сама по себе не является доказательством собственной необходимости, зачем она нужна?

Писатель заимствует у жизни сюжеты, погодные условия, ландшафты, героев и творит из этого иную реальность. Но не баловства ради, а для того, чтобы прийти к какой-то новой мысли, приблизиться к иной сути. Совместить реальность за окном и личный опыт, и выдать нечто третье, более ценное. Если этого не происходит, то книга — всего лишь сотня-другая малоосмысленных страниц, по прочтении которых и возникает тот самый вопрос: почему именно Соловки?

Цель и задача книги по определению гораздо шире, чем задача репортерских материалов. Суть не в том, чтобы доложить в Париж: есть, мол, такие Соловки, и там есть монастырь и бараки, а так же бомжи, шлюхи, поэты и алкоголики. Любая история в изложении писателя должна иметь нравственный подтекст — иначе, зачем ее рассказывать? Чем сложнее сам писатель, чем глубже он понимает жизненные процессы, тем интереснее суть, отмытая в писательских трудах, как золотой песок на прииске. В этом смысле ахиллесова пята Мариуша Вилька очевидна — он как личность, как рассказчик еще не состоялся. В его книге очень мало золотого песка. Он даже не скрывает своего непонимания смысла писательской деятельности. Я комментирую эпиграф — цитату из «Волчьего блокнота»: «В мире, который описываешь, стоит порой держаться позиции иностранца». В мире, а точнее внутри него, невозможно быть иностранцем. Хотя бы потому, что понятие «мир» гораздо более широкое, чем «страна». «Это единственный шанс сохранить дистанцию, трезвость оценок, легкость пера». Неужели? Есть мнение, что сохранить дистанцию, трезвость оценок и легкость пера позволяет писательское мастерство, помноженное на глубину взгляда, что, собственно, и есть талант. «Такой ракурс ни к чему не обязывает, позволяет незаметно переходить от первого лица ко второму и даже к третьему, использовать в одном ряду настоящие и вымышленные имена». Если ракурс повествования ни к чему не обязывает, равно как игра в прятки с иными лицами и вымышленными именами... боюсь, человек, который пишет это — не писатель, не публицист. Писатель по определению фигура, которая не думает прятаться. Он — глашатай. Он — юродивый. Он — уличный паяц. И он равнозначен своим текстам.

Достойная мотивация для писателя — найти ракурс, который ни к чему не обязывает. Нонсенс, тем более удивительный, что сам Мариуш Вильк этого не понимает.

Случаются, конечно, недоразумения, порой и претензии, обиды…

Интересно, что автор «Соловецких записок» не показал соловчанам свою книгу. На Острове видели лишь один фрагмент, предназначенный для «Мэзон Лафит» (журнал «Культура», который издается в Париже на польском языке с 1947 года). Он начинался с цитаты любимого парижской публикой Жозефа де Местра и следующей фразой Мариуша Вилька: «Лето на островах — короткое и внезапное, как эякуляция». Говорят, такое многообещающее начало вызвало на Соловках удивительную реакцию. Смеялись все. Мариуш обиделся и больше своих текстов соловчанам не показывал. Возможно, решил, что здесь нет читателя, способного оценить его слог.

Из предисловия к «Волчьему блокноту» Мариуша Урбанека: «Свою влюбленность в Соловки Вильк описывает языком, который достоин отдельного разговора. Языком густым, многозначным, иной раз сочным до вульгарности, иной — опирающимся на метафору, которой не постыдился бы и поэт». В чем-то с Мариушем Урбанеком можно согласиться — у Вилька определенно есть чувство слова и своеобразная поэтика. «Конец лета на Соловках напоминает сон: вырисовывается в тумане горизонт, словно сюжет, оборванной на полуслове повести; пепельное небо, перламутровое море, а в воздухе витает бабье лето». Но, как и в других темах, польский репортер не чувствует нюансов. Он будто не знает, что образ имеет свойство развиваться самостоятельно от текста, напрашиваясь на аналогии (если лето короткое, как эякуляция, какая, в таком случае, зима?). Или еще пример, на сей раз из «Каниного носа»: «Лица за столом всколыхнулись, как рыбины, и застыли» (видимо, как заливное?). Также невнимательно Мариуш Вильк относится к соловецким персонажам.

Чехов говорил, что жизнь человека — сюжет для небольшого рассказа. Мариуш Вильк приравнивает целую жизнь к эпитету, не более того. Если попасть в рассказ великого писателя было для современников великим благом, то оказаться в книге Мариуша Вилька — сомнительная честь. Дальше «несостоявшегося монаха», «поэтессы-шизофренички», «философа-алкоголика» автор не идет. Интересно, как господин Вильк описал бы свою встречу, скажем... с Франсуазой Саган — за столом сидела некрасивая лесбиянка, которая, судя по всему, увлекалась не только виски, но и кокаином... Впрочем, конечно же нет! Все, что касается Европы, для господина Вилька — предмет высокого стиля, ведь «Париж даже отсюда (с Соловков — А.К.) пахнет ванилью и едой». Это с соловецкими можно не церемониться, пришпиливать словесными булавками слабости и изъяны, демонстрируя их широкой публике, словно экспонаты экзотической коллекции. Достойное гоголевского персонажа восхищение перед всем парижским изобличает в Мариуше Вильке провинциала от Европы, которому «и Польша с Соловков видится маленькой, тесной, раздраженной». Польше остается только посочувствовать.

В русской бане столько пара, что едва что-нибудь разглядишь — из влажного облака внезапно появится то лицо, то зад, то таз.

По крайней мере, два персонажа «Волчьего блокнота» достаточно точно формулируют отношение к писательской деятельности Вилька, определяя его слабую позицию. Один из этих героев — Вася, с которым Вильк путешествует на яхте на Канин нос: «Ты, Мар, как настоящий „поляк“ (на фене — «вор-одиночка»), воруешь нашу действительность и продаешь ее в Париже, как свою собственную…» 150 лет назад ответом на подобное высказывание была бы брошенная перчатка и вызов на дуэль. Сегодня это всего лишь строчка в книге — без объяснений, без последствий. Автору некогда. Он спешит вперед, стараясь выдать максимум информации в субъективном пересказе, что уводит его все дальше и дальше от серьезного и искреннего повествования.

Как незнание законов не освобождает от ответственности, так и констатация в тексте проблем не освобождает от необходимости их решать. Но автор будто не замечает таких простых вещей. Вильк в совершенстве владеет репортерскими приемами: для того, чтобы утереть нос публике, достаточно просто дать ей слово. Мол, есть и такое мнение. Ну, так что ж?

Какая завидная позиция — быть иностранцем в мире. Фиксировать реальность «no comments», сохраняя представительский иммунитет и гордую осанку, скользя все дальше по кромке действительности, стараясь, чтоб грязи не прилипло — мимо соловецких мужиков, огородов с колючей проволокой, мимо храма, кузнеца с волчьей пастью, мимо прошлого и будущего. Все мимо и мимо. Вперед. За горизонт.

«Понять Россию», — тезис насколько громкий, настолько абстрактный. Если бы окружающая действительность проще укладывалась в главы и абзацы, если бы автор этой книги был больше мудрецом и меньше репортером, если бы он видел в соловецких жителях главных героев, а не второстепенных персонажей, если бы море за его окном было не таким белым, а небо не таким бездонным, быть может, невыполнимая задача, которую поставил перед собой Мириуш Вильк, оказалась бы ему по плечу. Но «к сожалению, в бане на Островах польский репортер только детали углядел — забавные типажи, осколки чужого мира, фрагменты, которые никак не желали складываться в единое целое, позволяющее увидеть реальность, о заодно — и себя в ней». Эта цитата из Мариуша Вилька как нельзя лучше подходит в качестве резюме к его же «Соловецким запискам». В данном случае, что Россия, что Соловки — та же баня.

О Соловках написано много книг, сняты фильмы, изданы фотоальбомы. Но каждая из этих работ либо строго документальна, либо узкоспециальна — посвящена уникальному географическому положению Соловков или его печальной яркой истории. Всеобъемлющей книги о Соловках, такой же мощной и свободной как линия горизонта, в которой читается абрис монастырских стен с круглыми башнями — нет, поскольку нет писателя, равного по мощи этому Острову. Ни в Польше, ни в Париже. Ни на Соловках, ни во всей России. Вот и плывет этот чудесный остров с древним монастырем в Белом море, словно мираж — не познанный до конца никем. И никем не прочитанный.

Версия для печати