Альманах «Соловецкое море». № 6. 2007 г.

Глеб Васильев

В 1950-е годы возник интерес к механизации добычи морских водорослей для нужд пищевой и фармацевтической промышленности. В это время я работал в НИИ сельскохозяйственного машиностроения (ВИСХОМ), в отделе машин для заготовки кормов. Как-то к нам приехали представители института рыбной промышленности с предложением договора на проведение исследований и разработку машины для добычи бурой водоросли, ламинарии. Базой для испытания опытных образцов выбрали Соловки — место в наших глазах притягательное. К этому времени Соловки уже утрачивали свое одиозное звучание, и забылось рожденное смехом и отчаянием:

У Лукоморья дуб срубили,
Златую цепь в «Торгсин» снесли,
Кота на мясо изрубили,
Русалок паспорта лишили,
А лешего сослали в Соловки.

Стали приезжать туристы, художники и привозили впечатления севера, его романтику, аромат дивной красоты природы... К этому времени здесь уже добывали водоросли (вручную), сушили на воздухе на берегу, измельчали и отправляли в Архангельск на завод для дальнейшей переработки.

Приехав в Архангельск вместе с другим инженером, мы сели в старенькое такси на привокзальной площади и скоро подъехали к заводу на улице Павлина Виноградова. Здесь нас любезно встретил директор и повел в цех познакомить с технологом производства Ксенией Петровной Гемп. В это время она объясняла что-то трем, стоящим перед ней женщинам в белых халатах. Мы ждали и с интересом слушали запомнившуюся речь без тени местного «напевного», по Далю, говора «олончанок»: речь была скупа — ни слова лишнего и, в то же время, идеально литературна.

Объяснив Ксении Петровне свою задачу, мы выслушали краткую апологию ламинарии, из которой запомнились области ее применения: сухой шестиатомный спирт манит (получивший название от библейской манны небесной) — в пищу; препарат для диагностики табачных вирусов; ингибитор текстильных красок. Говоря, Ксения Петровна увлеклась, и именно потому эти чуждые нам сведения запомнились навсегда. Услышав, что мы хотим увидеть условия обитания водорослей, она сразу же вручила нам прибор «водоглаз» в виде пирамидального рупора из черной фибры с открытой широкой частью. В узкую часть был вмонтирован монокуляр (половина бинокля). Водоглаз оказал нам неоценимую помощь: опуская широкую часть в воду, мы могли без помех ряби подробно рассматривать детали морского дна на большой глубине. «Устраняются искажения пограничного слоя, вода – воздух», — сказала Ксения Петровна, обнаружив свое знакомство с теоретической оптикой.

Скажу здесь же, что второй и последний раз мы встретились с Ксенией Петровной лишь в ее очередной водорослевой экспедиции. Тогда она заходила на Большой Соловецкий остров на корабле, капитан которого стал нашим приятелем. Погода стояла дождливая и холодная. Поднявшись на палубу, я увидел Ксению Петровну, одетую тепло в укрытой платком шапке. Я поздоровался. Узнала, спросила как работа. Не почувствовав интереса (она была отвлечена чем-то другим), я ответил парой незначащих фраз. Потом она взяла у капитана бинокль и поднялась к рубке. Смотрела долго, не опуская тяжелый бинокль и медленно ведя его по горизонту. Что она видела там? Капитан и помощник стояли в это время внизу, замерев как по команде «смирно», и смотрели в ожидании на Ксению Петровну. Спустившись, она задала им какие-то вопросы. Они же, не меняя позы, продолжали смотреть на своего командира. Я незаметно сделал несколько снимков этой впечатляющей сцены. К сожалению, эта фотография не сохранилась.

Несчастный, подаренный нам водоглаз мучает меня до сих пор, потому что мы показали себя перед Ксенией Петровной большими «свинтусами». Уезжая через Кемь, мы торопились и попросили возвратить прибор кого-то из конторских служащих. Однако на другой год оказалось, что просьба не была выполнена и водоглаз «затерялся».

Вот Ксения Петровна никогда бы так не поступила...

Через пару дней, 3 апреля 1956 г., произошло мое первое знакомство с Соловецким островом, куда мы полетели на разведку условий будущей работы. Летели невысоко на маленьком самолете с несколькими другими пассажирами из местных. Перед вылетом нам дали яркие спасжилеты и велели застегнуться.

— А что, спасёмся? Зимой-то плавать... — Это нам для отчета, — пояснил пилот (простота и гуманность!), а потом спрашивает, — Не возражаете? Полетаем, тюленей поищем...

Часа полтора ищем лёжки. Сначала я ничего не видел, потом пилот показал — как будто белая скатерть, засиженная мухами — черные кучки. Он радирует промысловым бригадам. Дивное солнце, снег, все заснежено, море во льдах. Льдины идеально круглые, как пятачки и копейки. От тысяч столкновений, углы скалываются, и выходит — как по циркулю.

Над аэродромом долго кружим — бродит стадо. Потом пастух разогнал коров и мы сели.

Монастырь вырос как билибинский дворец царя Салтана. Там нас встретила хозяйка общежития в кожушке и с лицом, задубленным ветрами. Привела в келью на втором этаже бывшего здания гостиницы для почетных паломников монастыря что у Никольской башни. Слева от входной двери висел на двух столбах корабельный колокол с немецкой нечитаемой готикой по тулову. Как сказала хозяйка, колокол был снят с потонувшего в шторм шведского судна. Была суббота, и топили печь огромную, как очаг. Ее топили раз в неделю, и хватало на семь дней. Сегодня в келье была жара — парная — хорошо для нас, изрядно замерзших.

Наутро хозяйка заложила санный обоз с баркасом, закрепленным на санях, и мы поехали в море. Стоял туман, и лишь по растущим деревьям мы понимали, что пока еще остров. Деревья кончились — море. Встали. Сбросили баркас. Начался прилив. Из незаметной трещины вылетел гигантский фонтан метра на четыре, залил льдину и ушел. Подошли к огромной полынье — край льдины дышал. Смотрели в водоглаз, в котором, как живые щупальцы, колыхался лес бурого камыша — ламинарии. Ну и капуста! Зацепили багром лист — метра два, с черным, чуть не в руку толщиной, корнем-ризоидом, охватившим небольшой круглый камень. Баркас везли на двух санях цугом; потом спустили на воду и немного поплавали между льдами. Мы осторожничали, а хозяйка и возчики смело прыгали с одной льдины на другую. К обеду приливное течение подняло водоросли, и они стали походить на перепутанные стебли камыша.

Здесь мы поняли, что срезать ламинарии в сублиторали надо в то время, когда течение меняет свое направление, придавая растениям вертикальное положение. Кроме того, мы заметили значительные колебания рельефа дна, усеянного крупными и мелкими валунами. Значит, режущий аппарат косилки должен копировать неровности дна и также иметь защиту от поломки при встрече с камнями.

После возвращения в Москву мы разработали и согласовали с заказчиком технические условия на конструкцию будущей косилки. Плавучим средством косилки, согласно проекта, служили две финские самоходные баржи — доры, соединенные между собой металлическими фермами в виде катамарана. Между дорами шарнирно подвешивался качающийся транспортер со стандартным косилочным аппаратом в нижней части (1-й вариант). Сзади располагался горизонтальный выгрузной транспортер, направленный в прицепную транспортную баржу.

Режущий аппарат 2-го варианта имел диск, изогнутый в виде пропеллера с выступающими треугольными клинками. Предполагалось, что такой диск создаст поток воды, который поднимет срезанную массу вверх в зону действия выгрузного транспортера. Привод рабочих органов использовал гидравлические моторы.

После изготовления образцов на экспериментальном заводе «ВИСХОМ» встал вопрос о доставке машин, весом более трех тонн к месту испытаний. Заказчики устранились, поэтому пришлось погрузить машины в разобранном виде в кузов грузовика навалом. И вот, на восходе яркого июльского солнца, четыре путешественника понеслись в неизвестность по еще пустому в этот час Ярославскому шоссе. Двое расположились сверху на груде безобразно торчащего железа, один (старший) — в кабине вместе с водителем.

Первая остановка — Троице-Сергиева Лавра. Здесь мы подкрепились в знаменитом подвальчике против главных ворот Лавры. Знаменит же подвальчик был тем, что неизменно получал первые призы ВДНХ на осенних конкурсах ресторанов. Его шеф-повар совмещал эту должность с работой в патриаршей резиденции. Свидетельствую — давать призы было за что.

Вторая остановка — Данилов, городок после Ярославля. Уже темнело, и за городом мы заехали подальше от дороги в лес; поужинали на поляне у костерка. Переночевали в палатке и рано утром покатили до Вологды. Здесь пришли в Облсовет разузнать о дороге. Оказалось, что в Архангельск отсюда никто не ездит, хотя раньше было два пути. Один — через озеро Белое, Каргополь и дальше по Онеге. Другой — направо, на Шенкурск и дальше на Северную Двину. На карте пометы 30, 40, 50 км — «непроезжие участки; мост разрушен» и другие подобные «прелести». Второй путь оказался раза в полтора длиннее, и мы решили ехать на Онегу. Признаюсь, были тут и соблазны — монастыри Белозерский и Ферапонтов. Шофер был молодой, но робкий — заставили его ехать чуть ли не силой, пригрозили «бросить в лесу».

За Вологдой радовались: голубоглазые поля — цвел лён. Хорошая проселочная дорога шла вдоль узкого, длинного (80 км) Кубенского озера с одиноким островком Камень, на котором стоял Спасо-Каменный монастырь. Дальше — Кирилло-Белозерский монастырь с мощными стенами, соборами и трогательной кельей, выкопанной самим основателем в невысоком зеленом холмике.

Проезжая старинный город Каргополь, удивились отсутствию в магазинах спиртного. Кучки оборванцев распивали лишь дорогое и редкостное у нас вино «Черные глаза». Ничего не поделаешь — запрет. Скоро уборка.

После местечка Черные грязи, дорога, оправдав название, испортилась. Пошло чернолесье с разбухшим торфяником. Здесь колеса вязли чуть не по ступицу. Взялись за лебедку. Зацепив 30-метровый трос за ствол потолще, выкручивали в четыре руки, вытягивая машину из вязкой грязи. Вспоминается такой эпизод. Только мы ухватились за лебедку, как показалась встречная машина. Выбрасывая фонтаны грязи, она шла прямо на нас. Встала. Из кабины вышла женщина в куртке, плаще, кирзах, на голове платок.

— Что — тяжко? — спросила она с сочувствием, — Стойте, сейчас помогу.

Вытянула свой трос и зацепив нас, села за руль. Двигатель надсадно заревел и через минуту мы оказались на сухой обочине.

Поблагодарили, закурили. Узнав, что москвичи, удивилась, спросила: — Куда? Услыхав, что в Архангельск, покачала головой с сомнением. Спрашиваем — почему здесь?

— К мужу приехала, вот с ним... — тут мы увидали любопытную головенку, — в кабине сидел мальчишка лет шести, не больше.

— А-а-а, живёте здесь...

— Да нет, говорю, к мужу... Тут кругом зоны. Он надолго... Попрощались: — С Богом. — С Богом.

Вот так на лебедке мы и двигались, не замечая времени. Солнце, катясь по горизонту, не заходило. Не заметили, как прошли сутки. Спешили, подгонял прогноз: сзади поджимали южный ветер, дожди и грозы. Застрять? Сдаться? — Нельзя!

И вот нежданно болота сменил асфальт. Ура!! Дорога — чудо. Только рули на поворотах. Спутники вздохнули с облегчением, я — с тоской и тревогой. Понял, что не к добру. И в самом деле — через десяток километров стоп! КП. Через один пропустили. Через второй — нет. А Архангельск?

— Вот сюда, — показывает зеленый погон, — направо, к железной дороге.

Потом мы узнали, что в Плесецке строят космодром, и все пути вокруг порушены. Сообщение лишь вертолетами и железной дорогой. Ну и перспектива!

Вышли к железной дороге на 350 км южнее Архангельска. Решили грузиться на платформу. Вдвоем вернулись поездом на 50 км назад, в Няндому. Там управление дистанцией пути, там начальство. Оказалось, что за деньги можно и при советской власти сделать всё. Оформили двухосную платформу. Вернулись за машиной. А как ее грузить? Без эстакады, с земли? Взяли взаймы со стройки бревна, доски, приволокли к путям, постелили накат. Прохожие рабочие помогли затолкать машину на платформу. Как ни как пять тонн веса. Подбили колодки и добились, чтобы платформу прицепили на разрыв, т.е. чтобы в случае переформировки состава, наша всегда оставалась с паровозом, — и вперед!

Тронулись. Дождь лил не прекращаясь, а товарняк полчаса идет, два — стоит. Сами в плащах прячемся под машину. Уголь от паровоза (наша платформа третья) засыпает мелочью, не уставая. На вторую ночь стали. Приехали: Архангельск–Товарная. Кругом на путях составы. На соседнем пути ближнюю к нам платформу занял от борта до борта грейдер. Рискнули. Завели чужой грейдер, столкнули на задний порожняк, перегнали свое «сокровище» и благополучно спустились на эстакаду, а с нее — давай Бог ноги. Когда приехали на завод, директор взял нас под свою опеку. Аппарат погрузил краном на «мартышку» (МРТ — малое рыболовно-транспортное судно), которую поставил в устье Северной Двины на сутки для протрезвления команды перед рейсом. Это у них строго. Нам отдохнуть в каюте тоже было не вредно. Я же, гуляя по набережной, увидел особняком стоящий небольшой домик, чистенький и какой-то изящный. Над дверями мемориальная доска: «Из этого дома ушел в свое последнее плаванье Георгий Яковлевич Седов» и дата «1912 год». Музей. Острое чувство непонимания и зависти — что двигает такими людьми? Страсть? Конечно. Но страсть чего? Познания, первенства, честолюбия? Скорее это непреодолимый инстинкт действия, который поставил обезьяну на ноги и сделал ее человеком.

Отстоявшись в тени чудовищного французского лесовоза, как котенок с тигром, поплыли и без приключений пришли на Большой Соловецкий остров.

Романтика путешествия кончилась. Начались трудовые будни — сборка и монтаж косилки на плаву. После обкатки и регулировки, в том числе и под водой (у нас были акваланги, мы прошли практику... — три погружения в бассейне московского общества «Дельфин»), мы приступили к испытаниям. Много времени отнимали мелкие поломки, главным образом при встрече транспортеров с камнями. Пришлось вывешивать режущий аппарат поплавками. Отношение к нам было хорошее, заинтересованное — разрешали пользоваться мастерскими и кузницей. Мы могли раздуть горн и гнуть, и ковать что надо. Дали моториста, однако он был ленив — сбегал от работы и пил безбожно. Но выходить в море одни мы не решались. Как-то в море заглох двигатель, причина неясна. Бились не менее двух часов, уже стали заходить тучи... Мы были недалеко от берега, но далеко от поселка, — а ракетницу забыли. Ощущение не из приятных. Наконец, все-таки завели.

Стоит упомянуть, что правее Заяцких островов в море торчали корма и нос крейсера, видимо, с переломленным корпусом. Дело в том, что год назад Хрущев приезжал на Новую Землю (так нам объясняли) на испытания ракетного оружия. Стреляли, радовались. Но тут пришло желание испытать точность попадания по реальной мишени. Местом испытания выбрали Белое море, наметили квадрат между Кемью и Соловками. Приволокли списанный крейсер и... пульнули. Попали, торжествовали, пировали и награждали. Крейсер не опрокинулся, а всей своей громадой уперся в дно. Мы подходили к крейсеру и лазили по носовой части. Я даже пытался пролезть сквозь заржавевшую дверцу в рубку, а товарищ, посмелее меня, опускался с аквалангом, но внутрь не попал.

К сожалению, на острове не было коренных жителей — «стариков» и «предания старины глубокой» мы услышали от таких же, как сами, приехавших горожан.

Поразила нас мощь циклопической кладки стен и башен Кремля. Профиль башен, особенно четкий у Никольской башни, очерчен гиперболической кривой. Она образует поверхность однополостного гиперболоида, обеспечивая наибольшую устойчивость и прочность конструкции. Техника строительства была такой же, как и при постройке пирамид. Делали пологую земляную насыпь и наращивали ее по мере увеличения высоты и по ней, с помощью воротов, поднимали каменные глыбы любого размера.

За полтора месяца соловецкой жизни мы облазили чуть ли не каждый уголок острова. Незабываемые походы по системе бессчетных то ли 200, то ли 300 озер. 52 озера соединены между собой искусственными каналами. Дно каналов, чтобы не занесло илом, аккуратно вымощено булыжниками; ширина каналов разная, примерно от метра до двух. У ближайшего озера всегда находилась «ничейная» лодка, долбленка или шитик, брошенная с веслом или шестом у берега. Вдвоем мы пускались в плавание, отыскивая вход в канал в густых зарослях ольхи, осинника, бересклета. Проплывая, вернее продираясь и перетаскивая лодку через частые завалы, мы переходили из одного озера в другое, изумляясь неповторимому разнообразию озерных ландшафтов. Когда ветви смыкались над лодкой, образуя тоннель, мы падали навзничь на дно лодки и силой рук без весла и шеста, проталкивали ее вперед.

В сумеречном свете низкого солнца мы часто теряли ориентир и, возвращаясь, не раз приходилось залезать на высокую ель, вглядываться в далекую полосу моря или искать взглядом колокольню монастыря. Кстати, о шпиле этой колокольни, увенчанном покосившейся пятиконечной звездой. Легенда гласит, что звезду устанавливал зэк, отважившийся закрепить ее на такой высоте без стремянки и страховки за обещанную свободу. Установил. Спустился. Наградили. Конечно, пулей. Сейчас смутно вспоминаю — под звездой был еще какой-то флажок с выбитым неразличимым годом.

Как-то под выходной, — были у нас и такие дни, — мы вечером отправились на Анзерский остров. Нашелся перевозчик с моторкой, который перевез нас через пролив и встал метров за двадцать от берега, упершись в гряду крупных, выступающих над водой камней. Пришлось раздеться и идти чуть не по пояс в воде, балансируя на скользких камнях. Плыли при полном штиле, и вода переливалась зеленым пламенем. Каждая капля казалась расплавленным металлом, а след за кормой долго светился, оставляя позади горящее латинское «V». Никогда прежде я не видел такого ни в Черном, ни в Каспийском, ни в самом прогретом Аральском морях. На острове стояли остатки сильно поврежденного Троицкого храма, наполовину забитого свежим сеном. На следующий день перевозчик, как мы договорились, вернул нас на «материк».

Случилось нам побывать и на Большом Заяцком острове. Недалеко от берега мы увидели стоящий на земле и сильно накренившийся колокол. Нам рассказали, что на выплавку его пошло серебро, которое монастырь получил из перелитой посуды, принадлежавшей лично государыне Марии Федоровне. Она подарила ее монастырю после чудесного спасения молящихся в Преображенском соборе во время бомбардировки английскими фрегатами в Крымскую войну 1853–1856 гг. Якобы бомба влетела в окно и разорвалась, не причинив вреда молящимся. В память этого чуда и был отлит колокол. На нижней его части — рельефно выполненный вид монастыря со стороны бухты Благополучия, и пространная, хорошо читаемая надпись, подтверждавшая рассказ об этих событиях.

Колокол был изрешечен пулевыми отверстиями. 20–30 пуль выпустили в неповинный памятник. Кто? Не сомневаюсь, что это были привычные к расстрелу кровавые хозяева СЛОНа. Интересно, что такому же расстрелу подверглась и гидротурбина французского производства, вернее ее кожух, лежавший недалеко от «столовки» в заиленном водосбросном канале.

Еще мы хотели найти остатки подводного лабиринта. Говорили, что монахи на огромных плотах вывозили валуны и обломки скал в море и тайно выкладывали из них на дне препятствия для вражеских кораблей, чтобы лишь монастырские лоцманы знали заход в бухту Благополучия.

При нас в бухте Благополучия стояли три сторожевика. На каждом 20–30 курсантов. Это были учебные корабли. Команда блестяще праздновала День Военно-морского флота. На острове жил старый дед, лет 70-ти, седой, бодрый, с аккуратной бородой и совершенно полоумный. Он ходил в офицерском, царского времени, кителе с кортиком и золотыми аксельбантами — на кителе, вроде, не полагающимися. В День ВМФ он самочинно командовал парадом курсантов на набережной Святого озера: что-то выкрикивал, махал рукой, становился «смирно». Собирался народ, кричали «ура», пускали «шутихи»: все это смотрелось гофманиадой.

На знаменитую гору Секирку мы ходили часто. По пути при подъеме по прекрасной мощеной дороге мы проходили мимо одичавших деревьев бывшего архимандритского сада. До нашего приезда там была биостанция и сейчас на деревьях виднелись маленькие выродившиеся яблоки, сливы и, даже, южные груши. Падали к ногам непоспевшие, когда-то изумлявшие паломников плоды. Сохранились кусты крупного шиповника — потомка роскошных роз. Удивляли каменные хранилища — погреба, стоящие полуразвалившимися с правой стороны дороги. Говорили, что там же были и обширные винные погреба, вырубленные в каменистом грунте. На возвышенности стоял почти неповрежденный деревянный дом, в нем поддерживалась относительная чистота и порядок — все стекла целы. Помещение использовали в качестве Дворца бракосочетаний. Новобрачные могли заказать тут банкет, но, видимо, такое случалось нечасто.

На Секирке возвышался маяк, который бездействовал в светлое летнее время, а с осени там постоянно находился человек, управляющий старинным французским оборудованием. Храм был закрыт. Если от Секирки идти на восток, то попадали в низину, заросшую ольшаником, где встречались забитые в землю столбы из стального проката и сохранились остатки проволочных заграждений. Говорили, что это еще со времен английской интервенции, когда английский отряд стоял на острове Мудьюг. Не берусь судить, но мне кажется, что это были следы уже советского лагеря. Лагерь держал на Соловках относительный порядок, и монастырские здания разрушению не подвергались. Перед финской компанией лагерь ликвидировали и начались перестройки и изменения. Навершия башен были разрушены, потекли. Камень стал распадаться.

Из достопримечательностей острова вспоминаю монастырскую баню. Она стояла, наверное, несколько столетий на берегу озера, которое так и называли — Банным. Лучшей бани я не видал. Два раза в неделю ее топили: в субботу — для женщин, в воскресенье — для мужчин. Там было почему-то совершенно сухо — ни капли не падало с потолка. Парная из лиственницы. Из парной — прямо в озеро — бух!

Кроме бани на острове была и другая коммунальная служба — столовая. Здесь хозяйничали две веселые хохлушки, кормили быстро и хорошо. В столовую мы ходили только в непогоду, когда оставались на берегу, а завтракали и ужинали в келье: картошка, сваренная на электроплитке, соловецкая сельдь, маринованные грибы и ... копченые оленьи языки (!) в желе производства Архангельского мясокомбината. 880-граммовые банки копченых оленьих языков продавались в магазинчике под нашей кельей. Больше никогда и нигде таких не встречал!

Сельдь ловили сами сетью, которую дал нам наш моторист. Поутру вытрясали улов в ведро чуть ли не до верха, посыпали горстью соли и вечером пировали! Сельдь не переменилась со времен, когда монастырь был поставщиком Двора Его Императорского Величества. Длина — 4 вершка (18–20 см), не больше – не меньше, а кожа снималась сразу от головы до хвоста, — жир с хвоста капал!..

Лишь однажды мы зашли в цех первичной обработки водоросли. Здесь стояла одна чаерезательная машина с ручной подачей, переделанная из долбежного станка. Сечку затаривали в мешки без механического уплотнения, вручную. Помещение находилось в самом неприглядном состоянии: подтеки на стенах, висящая на петле дверь, грязь под ногами... Количество добытой и высохшей капусты было ничтожно мало. Особенно большие потери происходили при воздушной сушке разостланных на берегу листьев. После дождей, выпадавших в этот сезон особенно часто, листья выщелачивались, теряли цвет, содержание ценных веществ снижалось.

Позднее я услышал, что организовал этот цех и разработал технологический процесс Павел Александрович Флоренский, имя которого в те годы было под запретом. Мне он был известен лишь как автор книги «Мнимости в геометрии», вышедшей в издательстве «Поморье» в 1923 году, произведшей на меня и других студентов мехмата большое впечатление. В 1970-х годах на выставке художников-авангардистов на Малой Грузинской я увидел картину «Распятие книг» С. Смирнова. На стене была грубая доска с книгами, зверски прибитыми коваными гвоздями, — Осип Мандельштам «Камень», П.А. Флоренский «Мнимости в геометрии» и другие бесценности. Даже надев очки нельзя было поверить, что видишь не реальные книги, прибитые реальными гвоздями, а «обманку» — их живописное изображение.

Соловецкая тема коснулась меня и в 1952 году, когда я жил в Алма-Ате. Там я познакомился с поэтом Ю.А. Казарновским, бывшим узником Соловецкого лагеря и редактором газеты «СЛОН». Это был вечно голодный, нищенски, но чисто одетый человек, страдающий тяжелым психическим заболеванием. Но он был поэтом и оставался поэтом, хотя существует лишь один сборник его стихов. Много позднее академик Д.С. Лихачев упомянул его имя в одном из номеров «Огонька» в период бурного расцвета этого журнала. В своей статье Дмитрий Сергеевич пишет о жизнерадостном молодом поэте Юре Казарновском и сожалеет о том, что не знает его дальнейшей судьбы. Прочтя эту статью, я послал Дмитрию Сергеевичу свои воспоминания о встрече с поэтом, а затем опубликовал их вместе с некоторыми стихами Казарновского в журнале «Грани».

Эпилог

После окончания срока договора был написан толстый отчет с выводами. Однако средств на эту работу недостало. Но это не было главным. Даже в случае успеха и увеличения производительности механической добычи водорослей промышленность оказалась бы перед задачей комплексной механизации всех последующих операций — разборки растительной массы, искусственной сушки и сортировки сырья, его первичной и окончательной обработки. Механизация первой операции цикла — добычи сырья — при ручном выполнении последующих оказалась лишенной смысла. Договор не был продлен, а итоги проделанной работы легли в архив.

Васильев Глеб Казимирович

Родился в 1923 г. в Коломне. Дед Аркадий Аркадьевич Васильев — известный русский металлург. Бабушка, урожденная Вяземская, выпускница 1-го Русского Медицинского института, основатель Общества здоровья детей (ОЗД), много сделавшего в борьбе с беспризорничеством в 1920-е гг.

С пяти лет Глеб Казимирович жил в Москве. Сдав экстерном экзамены за школьный курс, в 16 лет поступил на мехмат МГУ. Был арестован 30 октября 1945 г. по статье 58/10 (антисоветская пропаганда и агитация).

Новый 1946 год встречал в тюремной камере на Лубянке в обществе гениального астрофизика Козырева; потомственного интеллектуала, режиссера Сергея Эрнестовича Радлова (его жена, переводчица Шекспира, Анна Павловна Радлова сидела этажом выше); профессионального разведчика, парижанина Игоря Кржижановского и турка, не знавшего ни одного европейского языка и дивно певшего турецкие песни.

Срок отбывал на лесокомбинате Печорлага севернее станции Кожва, был начальником ремонтно-механического цеха.

В 1949 г. освобожден с зачетом срока за изобретения, но имел «минус 100». Выбрал колхоз «Турксиб» Алма-Атинского р-на и ежемесячно отмечался в «органах». Работал на заводе слесарем, а в свободное время занимался в вычислительном отделе Алма-Атинской обсерватории, где познакомился со многими замечательными учеными.

В 1953 г. вернулся в Москву и поступил в ВИСХОМ техником, но вскоре оказалось, что математик был нужнее. В эти годы начал публиковать первые научные статьи в области механики, но главным делом считал занятия с аспирантами. Их работы воспринимал душой, как свои, и доводил учеников до защиты с большим удовлетворением. В 1967 г. получил специальное разрешение ВАКа на защиту кандидатской диссертации без диплома о высшем образовании.

В 1975 г. Глеб Казимирович Васильев и его жена Галина Яковлевна Никитина познакомились с Анастасией Ивановной Цветаевой. Дружба с ней и всеми членами семьи Цветаевых определила ориентир их интересов на долгие годы. В настоящее время Глеб Казимирович и Галина Яковлевна обрабатывают и передают на государственное хранение литературный архив Анастасии Цветаевой; организуют вечера ее памяти, публикуют рукописи и эпистолярное наследие.

Версия для печати