Альманах «Соловецкое море». № 6. 2007 г.

В трудные времена отечественной истории честь русского народа, государства и церкви спасают святые и мученики: в середине XVI в. — Филипп, митрополит Московский, в «смутное время» — патриарх Гермоген, в 1764 г., — святитель Арсений (Мацеевич).

Преподобный Филипп (Колычев) соединил в себе не сочетаемые, казалось бы, идеалы разных эпох: склонность к уединению и молитве с необыкновенными способностями организатора, строителя, духовного пастыря. В его личности русская святость не обнаруживает трагического разделения на «осифлянство» и «нестяжательство». В зеркале образа преподобного Филиппа каждый христианин видит себя таким, каким можно и должно быть, если руководствуешься состраданием и любовью к ближнему.

В. Матонин

Георгий Федотов

СВЯТОЙ ФИЛИПП МИТРОПОЛИТ МОСКОВСКИЙ

По словам жития, Федор ушел из Москвы, не открывшись никому, даже отцу с матерью, не взяв на дорогу ничего, кроме одежды — «нужных покрывал». И не какой-либо из богатых подмосковных или «заволжских» — белозерских монастырей избрал он для своего подвига, а далекую Соловецкую обитель на Белом море. Путь в Соловки долог и труден. Федор направился не прямой дорогой из Москвы через Вологду, по Двине, а окольной, через земли Новгородские. Близкие ли родственные связи в новгородских вотчинах отклонили его путь, или не сразу мысль о северной обители встала перед ним, — мы не знаем. Только находим его на озере Онеге, на полпути от Новгорода к Белому морю. Дороги вели по озерам и болотам, недоступным для пешего в летнее время. Приходилось или плыть в лодке или ждать зимы, когда мороз скует зыбкие трясины. Какие-то неведомые нам причины — быть может, бездорожье, быть может, отсутствие средств — заставили путника остановиться на берегу Онежского озера в деревне Киже (или Хиже). Здесь он живет у местного поселенца Субботы «не мало дней» пастухом. Так будущему пастырю «словесных овец» надо было прежде попасти овец бессловесных, — замечает житие. Боярскому сыну сразу пришлось испить чашу нужды и лишений. Служба деревенским пастухом для вчерашнего придворного была лучшей школой смирения, чем любое монастырское послушание. Но это лишь этап долгого странствия. Настал день, когда перед юношей встали из волн Студеного моря, — не многоцветные стены и башни, как ныне, — а скромные главы деревянных церквей Соловецкого острова.

Около времени второго Соловецкого пожара (1538) к игумену Алексею пришел с Онеги тридцатилетний юноша и просил принять его в послушники. Федор не пожелал открыть своего мирского звания — разумеется, ради смирения, а не безопасности от московских властей, — и прошел обычный суровый путь монастырского трудничества: «дрова убо секий и землю копая в ограде (огороде) и каменье пренося, овогда же и гной (навоз) на плещу своею носяще», — работал на огороде, расчищая и удобряя бедную каменистую почву. Приходилось ему переносить испытания и более тяжкие для его смирения: «многожды же уничижаем и бием от неразумных», не гневался и с кротостью переносил все. Через полтора года он был пострижен и наречен Филиппом. Но «ангельский образ» не отменил его тяжелых трудов. Филипп нес послушание сначала на поварне, потом в пекарне: рубил дрова, носил воду, топил печь. Эти годы он находился в послушании у иеромонаха Ионы, «дивного старца», который в юности был учеником преп. Александра Свирского, тогда же прославленного. Иона учил Филиппа» всему монастырскому и церковному уставу, пока ученика его, превзойдя литургическую науку, не был поставлен екклисиархом — наблюдающим за чином богослужения. Рассказывают, что старец предрекал о своем ученике: «Сей будет настоятелем во святой обители нашей». Предчувствовал ли он высокий и страшный жребий, его ожидавший? Доселе под папертью церкви св. Зосимы и Савватия, рядом с надгробной плитой митрополита Филиппа, сохранилась в стене и памятная плита его учителя: «Лета 7076 (1568) преставися раб Божий инок Иона Шамин месяца генваря в 10 день». Старец Иона лишь на 2 года упредил в вечности своего духовного сына. Но трудовые соловецкие послушания не заглушили в иноке вкуса к духовной жизни. На эти годы падает удаление Филиппа из монастыря в лесную пустыню: «тамо к Богу ум возвысив, в молитвах точию упражняшеся». В этом уединении отшельник провел «не мала лета»; потом вернулся к обычным трудам. Запомним эту драгоценную подробность его столь скудной личными чертами биографии. Вместе с пастушеством на Онеге, она спасает образ Филиппа от возможных искушений вложить его в схему обычной духовной карьеры, продолжающей злосчастно оборвавшуюся придворную службу. Через десять лет соловецкой жизни Филипп был у всех на виду, среди первых по дарованиям и подвигам иноков, Игумен Алексей любил его и уже видел в нем своего возможного заместителя. Было ли в это время известно в Соловках происхождение и мирское богатство Филиппа? Это возможно — по крайней мере, для настоятеля и духовного отца Филиппова. Все равно, имя Колычева должно было открыться в Новгороде при поставлении в игумены. Можно думать, что имя это, вместе с его личными качествами, могло остановить на нем выбор Алексея. Удручаемый старостью и болезнями, он задумал еще при жизни сложить с себя бремя управления на молодые плечи. Несмотря на отказы Филиппа, игумен предложил братии, ссылаясь на свою немощь, выбрать нового настоятеля, и выбор единодушно пал на Филиппа.

Если инок Филипп бежал от власти по недоверию к своим силам, то эти силы нашлись в нем с избытком, когда бремя власти легло на него. В новом сане Филипп обнаружил редкие административные дарования. Восемнадцать лет его игуменства были эпохой в жизни Соловецкого монастыря. Он по справедливости считается вторым его основателем. До сих пор соловецкие церкви, здания, мастерские, озера и скиты хранят память о кипучей деятельности святого игумена и вместе с сохранившимися документами возмещают отчасти для нас пробелы жития его, особенно скудного в изложении этих лет. Впрочем, самый характер наших источников обуславливает некоторую односторонность сведений. Мы хорошо знаем Филиппа — хозяина и администратора, но совсем не знаем духовного отца обители, не знаем почти ничего и о собственной его религиозной жизни. В эти годы Филипп повертывается к нам новой стороной, не самой важной, конечно, в экономии его духовных сил, но весьма характерной для древнерусского иночества и, в частности, для северного монастыря. Знакомясь с ней, мы перевертываем одну из замечательных страниц русской церковной культуры.

Страсть к постройкам нередко является благородной формой «расточительности, разоряя общежитие пышными, но не хозяйственными затеями. Для игумена Соловецкого попечение о своих чадах стояло на первом плане. Поучения его к братии не сохранились; не дошел до нас и действовавший при нем устав — вероятно, в основных чертах сохранившийся со времен Зосимы.

Св. Филипп не был поклонником неумеренной аскезы. Он улучшил и трапезу и одежду монашескую, требуя за то от всех неустанного труда. Тунеядцев он не терпел и принимал в монастырь только тех, кто, подобно ему, готов был есть хлеб в поте лица, по слову апостола: «Кто не работает, тот да не ест».

Но вся эта кипучая промышленная деятельность в Соловках не могла прокормить их обитателей. Остров не мог быть, по естественным условиям, самодовлеющим хозяйственным миром. Соловки — лишь центр обширного вотчинного хозяйства, тело которого разбросано по всему западному поморью, захватывая куски и внутренней России.

От времен игуменства Филиппа до нас дошли три «уставных грамоты», данные им вотчинному соловецкому населению и представляющие кодификации действувющего вотчинного права. Оставляя в стороне грамоту 1561 г. крестьянам села Пузырева Бежецкого Верха, условия быта которых сильно разнятся от поморских деревень, мы имеем грамоту 1548 г. пяти волостям, во главе с Вирмой, и грамоту 1564 г. Сумской волости. Трудно сказать, что в этой грамоте следует отнести на счет старого обычая, и что приписать инициативе игумена. Менее всего об этой инициативе может свидетельствовать ранняя грамота, датированная 17 августа 1548 г., то есть самым днем вступления Филиппа в должность игумена. Главное содержание уставной грамоты 1548 г. — фиксация денежных повинностей разных категорий монастырских людей, — повинностей, идущих на корм вотчинной администрации. Общая тенденция — защита крестьян от произвольных поборов администрации: «А от поруки не давать ничего». «Не дают ничего», «не взять ничего»... проходит через всю грамоту. Монастырь, пользующийся правом суда над своими крестьянами, в случае тяжбы их с чужими людьми (и в случае тяжких преступлений) защищает их перед судом царского волостеля в Выгозере. Доводчик должен сопровождать тяжущихся на волостельский суд «и крестьян на суде беречь накрепко, а от того у крестьянина поминки (подарки), на езду, не имати доводчику ничего». Особенно характерно заключение: «Старец наш приказщик, или доводчик, коего крестьянина, или казака изобидит чем-нибудь, или не по сей грамоте что на них возмут, и им от нас быть в ползе и в смиреньи, а кого чем изобидят, и нам на них велети доправити вдвое».

Конечно, монастырское хозяйство не благотворительное учреждение. Оно зорко блюдет свои интересы, ограждая их, например, со стороны текучего, плохо поддающегося учету «казацкого» населения. Монастырь требует, чтобы каждый поселенец заявлял у властей «казака незнаемого», который станет жить на его земле, и не забывал «отъявить» его при уходе. Как заявка, так и отъявка казака сопряжены с уплатой пошлины.

Но уже не одна строгость рачительного хозяина, а и блюдение доброй нравственности со стороны духовной власти сказывается в строгих мерах против пьянствами игры в кости (зернь). «Какие крестьяне или казаки станут зернью играть, на тех доправить на монастырь полтину, на приказщика 10 алтын, на доводчика 2 гривны, а игроков выбить из волости вон». Этот огромный по тому времени штраф увеличивается вдвое, хотя и без угрозы изгнания, для винопийцев и винокуров. «Какие торговые люди ездят зимой и летом по волостям с вином продажным, приказщику тех людей на подворье не принимать и вина у них не покупать ни приказщику, ни крестьянам, ни казакам, и свово не курить». Чтобы вполне оценить смысл подобной строгости, следует иметь в виду, что, по преданию, св. Зосима совершенно запретил в монастыре употребление вина. Этот запрет был распространен и на монастырских крестьян.

Св. Филипп, когда-то уклонявшийся от тягот управления, вырос за несколько лет в образцового администратора, повернувшись к нам новой стороной своей личности. Живи он в конце XVI в., ему пришлось бы с качествами хозяина соединить таланты стратега или, по крайней мере, военного инженера. Но оборона Соловков от «каянских немцев», т. е. шведов, начинается только с 70-х годов. Монастырь обнесен своими циклопическими стенами из дикого камня только при Федоре Ивановиче (1584–1594). С конца XVI в. Соловки являются уже первоклассной крепостью, обороняющей северные рубежи московского государства. При игумене Филиппе, по счастью, буйные команды стрельцов и пушкарей не тревожили тишины келий, внося с собой начала разложения уставной киновийной жизни. Ничто не нарушало еще строгой трудовой дисциплины и молитвенного покоя. О молитвенных подвигах игумена Филиппа мы, к сожалению, знаем много меньше, чем о его хозяйственных предприятиях. Но это случайное обстоятельство не должно для нас искажать его образа. Закончим наше описание Соловецких лет Филиппа немногими известиями, характеризующими его религиозное настроение. Часть этих известий относится, правда, к внешнему благочестию: мы видели его любовь к постройке и украшению храмов, его вклады в монастырь и пр. Особенно подчеркивается его ревность к памяти святых основателей монастыря. Он нашел чудотворный образ Одигитрии, принесенный на остров преп. Савватием и поставил над гробницей святого, а его каменный крест — в часовне, где покоится его сподвижник, св. Герман. Он исправил пришедшую в ветхость псалтырь, принадлежавшую преп. Зосиме, и любил совершать богослужение в его убогих ризах. Велел дополнить житие угодников описанием чудес, совершившихся в его годы при их гробницах. Драгоценнее для нас другое. Мы слышим, что игумен любил уединяться время от времени в пустынную келью для молитвы и созерцания. Пустынь Филиппова в двух с половиной верстах от обители до сих пор напоминает о месте его уединения. Конечно, только молитва могла восстановить равновесие духовной жизни, нарушаемое постоянной тяжестью административных и хозяйственных забот. За мельницами и солеварнями мы не должны проглядеть скромной деревянной пустыньки, спасавшей Филиппа от власти суеты, сохранившей в хозяине монаха и воспитавшей его для последнего мученического подвига.

Между тем, самое служение игуменское, подъятый им хозяйственный труд, неведомыми для него самого путями, готовил святому мученический венец. Игумен великой северной обители не мог остаться незнакомым царю. Отсюда начало благоволения к нему Грозного, приведшего к трагическому концу.

Если Грозный и сохранил с детских лет воспоминание о Федоре Колычеве, то соловецкого игумена царь имел случай видеть и оценить в самой Москве. Сохранилось известие о том, что соловецкий игумен был в Москве на соборах 1550 и 1551 гг. Из этих поездок Филипп привозил в Соловки и царские подарки: два атласных лазоревых покрова на гроб чудотворцев и два облачения из белой камки, унизанное жемчугом.

Для самого Филиппа пребывание в Москве в эти годы не могло пройти бесследно. После тринадцатилетнего отсутствия он снова погрузился в круг московских общественных дел. За Соловецким монастырем опять встала Русь — в один из напряженнейших моментов ее истории. Москва, казалось, переживала эру полного обновления. Готовясь к победоносному завоеванию Казани, накануне небывалого расширения русской мощи на востоке, царь Иван Васильевич, в союзе с «избранной радой», руководимой Сильвестром и Адашевым, лихорадочно проводил земские реформы. Отмена кормлений, широкое самоуправление волостей, пересмотр Судебника, реформа финансов и военнно-поместной системы следовали одно за другим. Эта напряженная реформаторская работа была проникнута высоким моральным пафосом. Царь «бил челом и с бояры своими о своем согрешении». Каясь сам, он требовал покаяния от всей земли, примирения сословий, забвения старых обид, особенно боярских, за время своего малолетства. И, наконец, царь задумал и провел на Стоглавом соборе всестороннюю церковную реформу. Вопросы церковного управления и обряда, всевозможные нестроения в церковной жизни, особенно монастырской — были поставлены перед собором в вопросных пунктах царя. Ему же царь представил для оценки новый Судебник и Уставные грамоты земского самоуправления. Иван еще не делал разницы между мирским и духовным, царским и святительским. «Рассудите и утвердите по правилам св. апостолов и по прежним законам прародителей наших, чтобы всякие обычаи строились по Боге в нашем царствии». Церковь призывалась освятить дело всенародного обновления.

Соловецкий игумен должен был участвовать в работах Стоглавого собора 1551 г. в числе других настоятелей, «духовных отцов» и даже «пустынников», собранных царем. Филипп уезжал из Москвы, несомненно обогащенный государственным и церковно-общественным опытом, пройдя краткую, но серьезную школу архипастырства. Будущее представляется безоблачным для современников этой великой эпохи. Ничто не предвещало грозы.

Как ни далек был от Москвы Соловецкий монастырь «на студеном море, край Корельска языка, в Лопи дикой» (слова Курбского), но он находился, как мы уже видели, в постоянных сношениях со столицей. Сюда должны были доходить, хотя с некоторым запозданием, вести о московских делах. Приносили их богомольцы, постриженики, торговые люди монастырские, и, наконец, опальные, заточенные в монастырь по царскому или соборному указу.

Одним из них был знаменитый священник Сильвестр, о котором «Царственная книга» (официальная летопись) пишет, отражая раздражение царя на бывшего любимца: «всем он владел, обеими властями, и святительской и царской, точно царь и святитель, только имени и престола не имел царских, но поповские». Игумен Филипп должен был хорошо знать его в Москве, как истинного вдохновителя правительства в годы великих реформ. Ссылка его означала крушение столь торжественно ознаменованного единения царя, церкви и земли. Трещина в отношениях между царем и его любимцами, Сильвестром и Адашевым и их «избранной радой» возникла уже давно. Вскоре после завоевания Казани, царь, во время своей тяжелой болезни, с горечью убедился, что его любимцы поддерживают князя Владимира Андреевича, а не его сына, — боясь повторения боярских смут при малолетнем царе. Нелады Сильвестра с царицей, с ее родней, Романовыми, углубили охлаждение. Царь все больше тяготился моральной опекой строгого протопопа. Ему казалось, что «избранная рада» (она же «собацкое собрание») снимает с него всю власть. С бесхарактерностью слабых натур он долго терпел окружение неугодных ему лиц. Коренное расхождение во взглядах на Ливонскую войну (1558) делало сотрудничество невозможным. Царя мучили странные подозрения: бояре вместе с Сильвестром извели жену, «разлучили его с голубицей». Начались опалы, казни: Адашева спасла от палачей его смерть, Сильвестра, по-видимому, судили на соборе, ставя ему в вину отравление царицы. Самая легкость наказания, ссылка в монастырь, показывает, что этим обвинениям никто не верил.

В лице Сильвестра св. Филипп увидел в Соловках человека, который, как никто другой, мог осведомить его о московских делах. Мы можем догадываться, что они едва ли расходились в оценке положения. Филипп должен был вместе с Сильвестром оплакивать нравственное падение царя: разврат, бесчинства, казни, принимавшие характер кровавых оргий. В годы, предшествующие учреждению опричнины, 1560–1564, казни были не часты, но впечатление их на современников было тяжелое. Жертвами падали иногда люди достойные (кн. Репнин), или ни в чем неповинные (родственники Адашева).

Со времени учреждения опричнины (январь 1565 г.) казни принимают массовый характер. О многих убиенных ходили рассказы, рисовавшие их мучениками, почти святыми. Говорили, что Дмитрий Шевырев, посаженный на кол, «воспевал канон из уст Господу нашему Иисусу Христу и пречистой Богородице и акафисты»; молодой Горбачев перед казнью, взяв в руки уже отрубленную голову отца, молился, благодаря Бога, «иже сподобил еси нас неповинным убиеннным быти».

Отношение Соловецкого игумена к новому страшному институту было вполне определенным. Скоро предстояло ему защищать свое убеждение всенародно, в самой Москве. Весной 1566 г., когда митрополит Афанасий оставил кафедру, св. Филипп получил царскую грамоту с приглашением в Москву «для духовного совета». Догадывался ли он, что царь предназначает его в преемники ушедшему владыке? Грамота царя могла быть простым приглашением на земский собор, который, как известно, созывался летом 1566 г.

Игумен простился с плачущей братией. Впрочем, слезы не у всех были искренними. Кое-кто без сожаления расставался со святым игуменом. В Москву Филипп ехал опять через Новгород, той же дорогой, как пришел в Соловки. Вероятно, он хотел встретиться с архиепископом Пименом, но не застал его в епархии: Пимен был уже в Москве. Говорят, что граждане новгородские вышли ему навстречу за три версты, с хлебом, солью, умоляя его ходатайствовать перед царем за «свое отечество», за великий Новгород, над которым уж навис царский гнев. Возможно, что житие здесь предвосхищает и высокий жребий Филиппа и трагическую участь города, родного ему по крови предков. Слушая стоны земли, и готовясь мужественно представительствовать за нее перед царем, ехал Филипп в Москву, где ждали его белый клобук и венец мученика.

Юрий Кублановский

ПРОЩАНИЕ ИГУМЕНА ФИЛИППА С СОЛОВЕЦКИМ МОНАСТЫРЕМ В 1566 ГОДУ

1

Гляжу на двор и мысленно прощаюсь.
Гляжу на двор, где строится собор,
где иноки и братия тешут камень,
несут желтками сдобренный раствор,
работают, — и чую, дело жизни
окончится, должно быть, без меня.
Собор преображения Господня!
Оплот Христовой веры в Соловках!
Еще в зачатке каменные стены,
еще не все поставлены леса,
а я уж вижу мощные апсиды,
и ярусы богатых закомар,
и звучные кресты на стройных главах.
Но надо ехать. Кончат без меня.
И без меня торжественный молебен
впервые в новых стенах прозвучит.
Прощай, обитель, в коей я молился,
нес послушания, спасался, согрешал.
Прощай родная сердцу солеварня
и церковь Богородицы прощай
с пределом Иоанна. Уезжаю.
Прощай, Святое озеро, всегда
дающее для наших трапез рыбу.
Прощайте заповедные леса,
никто из иноков не запятнал вас кровью
убитой дичи и не оглушил
предсмертным стоном бедного косого.
Так будет впредь.
А мне пора в Москву.

2

Иль впрямь на драгоценную парчу
так трудно поменять простую рясу?
Иван мне письма шлет: «Озолочу!»
Я подзову его к иконостасу
иль сам сойду в объятья к палачу.
Иль Грозный думает, что я лишь раб да вша,
что я польщусь на сан митрополита,
его дары руками вороша,
не замечая, сколько перебито?
Нет, русской церковью не можно помыкать!
Помилуй Бог! Чтоб этими руками
Я крест давал Малюте целовать?
Есть Божий промысел.
Прощаюсь с Соловками.

Андрей Курбский

«РУССКОЙ МИТРОПОЛИИ МУЖ»

Согласующий же во всем злостию прелютый зверь прелютейшему дракону, губителю рода человеческага, еще не насытился крови священномученика, а ни удовлился неслыханным от веков безчестием оным над преподобным епископом: к тому повелевает его по рукам и ногам и по чреслам претягчайшими веригами оковати и вовврещи в узкую и мрачную темницу мужа смученнаго, престаревшагося, в трудех мнозех удрученнаго и немощнаго уже тела суща, и темницу оную повелел твердыми заклепы и замки заключити, и согласников своих в злости к темнице стражей приставил. Потом, аки день на два спустя, советников своих неяких посылает к темнице видете, аще уже умер. И глаголют их неции вшедших в темницу, аки бы обрели епископа от тех тяжких оков избавленна, на псалмопениях божественных воздевша руки стояща; а оковы все кроме лежаша. Видевшее ж сие, посланные синклитове плачуще и припадающе к коленом его; возвращижесь скоро к жестокой и непокоривой оной прегордой власти, паче же ко прелютому и ненасытному кровоядцу оному зверю, вся по ряду ему возвещаша. Его ж абие возопивша, глаголют: «Чары, рече, чары он сотворил! Неприятель мой и изменник!» Тех же советников видевше умилившихся о сем, начатъ им претити и грозити различными муками и смертьми. Потом медведя лютаго, заморивши гладом, повелел ко епископу онаму в темницу пустити и затворити (сие воистину слышал от достовернаго самовидца, на то зрящего; потом на утри сам приде и повелел отомкнути темницу, уповающа съедена быти от зверя епископа, и паки обретоша его, благодати ради Божия, цела, а ни мало чем врежденна, тако же, яко и прежде, на молитве стояща; зверяж в кротость овчюю преложишася, во едином угле темничном лежаща. Оле чудо! Зверие, естеством люты бывше, чрез естество в кротость прелагаются; человецы ж, по естеству от Бога кротцы сотворенны, от кротости в лютость и безчеловечие самовластно волею изменяются! Его ж глаголют абия отходяща, глаголюща: Чары, рече, творит епископ! Воистину некогда тож и мучители древние о творяющих чудеса мученицех глаголали.

Курбский Андрей Михайлович (1528–1583)

Князь, боярин, политический деятель, писатель, переводчик. Участник Казанских походов, член Избранной рады, воевода в Ливонской войне. Опасаясь опалы Ивана IV, бежал в Литву (1564). Участвовал в войне с Россией. Написал мемуарный памфлет «История о великом князе Московском» (1573) и три обличительных послания «лютому самодержцу».

Федотов Георгий Петрович (1886–1951)

Религиозный философ, историк. Родился в Саратове, в семье крупного чиновника. Пережил увлечение марксизмом, был арестован и сослан за границу. В 1907–1909 гг. учился в Вене. Продолжил образование в Санкт-Петербурге на историко-филологическом факультете. В 1919 г. редактировал подпольный христианский журнал «Свободные голоса». В 1920–1922 гг. преподавал на кафедре истории средних веков в Саратове. Эмигрировал из России в 1925 г. Избран профессором Богословского Института в Париже, издавал журнал «Новый Град». В 1941 г. переселился в США.

Кублановский Юрий Михайлович

Поэт. Родился в 1947 г. В начале 1970-х гг. работал на Соловках. Большой цикл его стихов, связанных с Беломорьем, опубликован в журнале «Знамя» (№ 9 за 1989 г.). По идеологическим мотивам вынужден был эмигрировать из Советского Союза. Жил в Париже и Мюнхене. Автор нескольких книг, изданных на Западе и в России. В настоящее время — сотрудник литературного журнала «Новый Мир».

Версия для печати