Альманах «Соловецкое море». № 6. 2007 г.

Николай Борисов

Бесполезно говорить о явлениях прошлого,
если их нельзя сделать явлениями настоящего:
и не вчерашнего дня, а именно сегодняшнего,
и все, что есть важного и обещающего в этом,
принадлежит нам…

Карлейль

Подобно древним агиографам, мы хотели бы начать свое повествование о святителе Филиппе Колычеве со смиренного признания в собственной слабости перед лицом столь великой задачи. А также с указания на те трудности, которые встают на нашем пути.

Всякий святой имеет две жизни: земную, которую он прошел как смертный человек, и посмертную, в которой он вечно живет на небесах и молитвенно предстоит за нас у престола Господня. К этой двуединой природе святого прибавляется особая двойственность земной жизни Филиппа. В ней он также предстает перед нами как бы в двух ипостасях. Одна — глава Русской Церкви, деятель общерусского масштаба, смелый обличитель кровавой тирании Ивана Грозного. Другая — прилежный устроитель Соловецкого монастыря, создатель его незабываемого художественно-сакрального образа.

Задавшись целью представить читателю хотя бы эскизный портрет святителя Филиппа, мы не должны терять из виду ни одну из этих ипостасей. Ведь речь идет об одном и том же человеке, судьба которого явилась лишь проявлением в различных обстоятельствах глубинных основ его характера.

В поисках выхода из этого затруднения мы разделили наш очерк на два раздела. Первый из них посвящен некоторым штрихам «материковой» биографии Филиппа и в особенности его отношениям с Иваном Грозным. Во втором разделе мы возвращаемся на Соловецкие острова, которые за три десятка лет стали для Филиппа родным домом и где память о нем хранят «немые свидетели минувшего».

Свое сочинение мы построили в форме отрывочных заметок. Возможно, это не самый легкий жанр для чтения. Однако он более других соответствует состоянию наших знаний о Святом. К тому же он позволяет усилить субъективное начало в рассказе. А это как раз то, к чему мы в данном случае стремимся. Ведь историческое бессмертие святителя Филиппа состоит именно в том, что он всей своей жизнью — созидательной и героическо-жертвенной — дал каждому из нас урок отнюдь не академического содержания.

По дорогам России

Ровно 500 лет тому назад, в далеком 1507 г., на свет появился один из тех резко выходящих из общего ряда людей, которых на каждое столетие русской истории приходится не более десятка.

В крещении младенец был наречен Федором, а родовое имя получил от предков — Колычев. Придет время — и вся Россия узнает его под именем святителя Филиппа, митрополита Московского.

Земная жизнь Федора Колычева известна лишь в самых общих чертах. Поначалу — обычная для молодого аристократа военная и придворная служба, затем — неожиданный, на первый взгляд, уход в монастырь. В возрасте около 30 лет Федор принял постриг в далеком северном монастыре на Белом море. Десять лет спустя братья избрали его своим игуменом.

Он возглавлял Соловецкий монастырь с 1548 по 1566 гг. Под его началом были построены Спасо-Преображенский собор, трапезная палата с Успенской церковью и многие другие здания монастыря.

Он благоустроил дикий, продуваемый всеми ветрами остров и превратил его в подлинное чудо русского Севера.

В 1566 году игумен Филипп был избран митрополитом Московским. В качестве главы Церкви он смело выступил против опричных безумств царя Ивана Грозного. За это он был оклеветан, подвергнут унизительному суду, лишен сана и сослан в тверской Отроч монастырь. Там он и был убит Малютой Скуратовым по приказу царя 23 декабря 1569 г.

В 1591 г. останки Филиппа были перевезены в Соловецкий монастырь. Тогда же в монастыре началось его почитание как святого. Новгородский митрополит Никон (будущий патриарх) в 1652 г. перенес мощи Филиппа в Москву и поместил их в Успенском соборе московского Кремля — традиционной усыпальнице предстоятелей Русской Православной Церкви. Вскоре началось и общерусское почитание митрополита Филиппа как святого.

Таковы исторические факты.

Но голые факты нуждаются в одежде из комментариев. Обратимся же к подробностям биографии строителя Соловков.

В характере человека многое объясняет его родословная.

Святитель Филипп происходил из старинной боярской фамилии, служившей московским князьям еще во времена Ивана Калиты. Его дед — Иван Андреевич Лобан Колычев входил в Думу Ивана III (1462–1505) с чином окольничего. За службу наместником в Новгороде в 1490-е гг. он получил поместья в новгородской земле. Помимо этого он владел селами в Подмосковье — близ Коломны и Серпухова. Словом, это был настоящий «grand sеigneur» своего времени.

Свой жизненный путь Иван Лобанакончил, как и подобает храброму воеводе: 9 марта 1502 г. он был убит ливонцами под Ивангородом. Летопись сообщает некоторые подробности его гибели. Колычев «стоял на Иванегороде в заставе не со многими людьми»¹. Внезапно нагрянуло большое немецкое войско. Воевода бесстрашно выступил навстречу врагу и вместе со своими воинами пал в неравном бою.

В семье одного из сыновей Ивана Колычева, Степана, 11 февраля 1507 г. родился будущий митрополит². Из «Жития» известно, что мать его звали Варварой³.

Кроме Степана у Ивана было еще четверо сыновей — Михаил, Иван Рудак, Федор Чечетка и Иван Умный⁴. Не был обделен сыновьями и Степан. По родословцам у митрополита Филиппа было три брата: Прокофий, Яков и Борис⁵.

Прозвища людей, сохраненные родословцами, представляют собой интересный и малоизученный источник. Преобладают, конечно, плоды грубоватого солдатского юмора. Физические особенности или недостатки человека, характерные черты его поведения — вот главный источник прозвищ. Но есть прозвища и более содержательные. С этой точки зрения любопытно взглянуть на родовые прозвища родственников святителя.

Дед святителя Филиппа носил прозвище Лобан, то есть «лобастый». Прозвище редкое и уважительное. Можно полагать, что за широким лбом скрывался и незаурядный ум.

Прозвища дядьев святителя также даны не без причины. Иван Рудак, вероятно, имел «рудые», то есть рыжеватые волосы. Прозвище Федора Чечетка (болтушка, тараторка) свидетельствует о его говорливости. Наконец, Иван Умный получил свое прозвище, вероятно, не без юмора, но и не без основания. Возможно, как это часто бывало, прозвище сына было производным от прозвища отца.

Загадкой ономастики можно признать оригинальное прозвище отца святителя — Стенстур. Это имя — Стен Стуре Старший — носил наместник-регент Швеции, правивший страной в 1471–1497 и 1501–1503 гг. Его родственник и полный тезка — Стен Стуре Младший — правил Швецией в 1512–1520 гг.⁶ На Руси, а особенно в Новгородской земле, в конце XV столетия внимательно следили за событиями в Швеции. Имя Стена Стуре Старшего и его репутация как исключительно умного и хитрого правителя были широко известны⁷. Можно думать, что прозвище одного из Колычевых происходило от его аналогичных качеств.

При всей условности этой информации можно все же достаточно уверенно утверждать: семья, к которой принадлежал святитель Филипп, в умственном отношении поднималась над уровнем посредственности.

Эпоха, в которую формировался характер Федора Колычева, благоприятствовала развитию всякого рода созидательных талантов.

«Время слуг своих поставляет», — говаривал мудрый византиец митрополит Фотий⁸. Юность Федора Колычева была временем, когда созидание стало всеобщим увлечением.

Великий князь Василий III (1505–1533) был не слишком удачлив в своих военных предприятиях и внешней политике. (Скрывая это обстоятельство, древнерусские книжники деликатно называли его «миролюбцем»⁹.) Следуя по стопам своего великого отца, Ивана III, он вел войны с Казанью, Литвой и Швецией, пытался твердой ногой стать на Балтике и найти надежного союзника в лице крымского хана. Однако все эти начинания заканчивались безрезультатно. В ряду немногих побед Василия — достигнутое после ряда неудач натужное взятие Смоленска в 1514 г., присоединение Пскова, который легко, точно спелое яблоко, скатился в московскую корзину, и столь же предрешенное и бескровное включение Рязанского княжества в состав Московского государства.

Смирившись со своим жребием, Василий обратил все силы на созидание. При нем каменное строительство в Московском государстве переживает подлинный расцвет. Быстро растущие города, монастыри и епископские кафедры, словно охваченные какой-то горячкой, соревнуются в возведении прекрасных каменных храмов и могучих крепостных стен¹⁰.

Созиданию благоприятствовала обстановка, сложившаяся тогда в Русской Православной Церкви. Победа «иосифлян» над «нестяжателями» стала благом для каменного строительства. Суровые аскеты «нестяжатели» возбраняли строить большие, богато украшенные храмы. «Иосифляне», напротив, были любителями всякого рода материальной красоты. Они хотели видеть «дом Божий» во всем его великолепии.

Наличие состоятельных заказчиков питало московскую архитектуру, живопись и художественные ремесла. Творческий уровень «васильевского» поколения мастеров был весьма высок. В эти годы в России еще работали универсалы-итальянцы, артистизм которых был превосходной закваской для московского теста.

Правление Елены Глинской и ее фаворита Ивана Овчины Оболенского (1533–1538) меняет картину. Свирепые расправы с удельными князьями и их окружением, вечная тревога и неопределенность перспектив и, наконец, глухая кончина Елены и скорая гибель ее фаворита — все это взволновало московскую знать и отвлекло ее от созидательных планов.

Наступает сумеречное десятилетие боярского правления с его ожесточенной борьбой за власть и дворцовыми переворотами. Теперь эпоха Василия III, которого при жизни бранили за деспотизм, казалась просто «золотым веком».

Начало правления Ивана IV пробудило в московском обществе новые надежды. От молодого царя ожидали продолжения созидательной политики отца. Направляемый опытными советниками, он берет курс на консолидацию правящего класса, расколотого в годы регентства и боярского правления…

Десять лет боярского правления Федор Колычев провел в Спасо-Преображенском монастыре на Соловках. Его уход из мира был внезапным и стремительным. Он круто изменил свою жизнь после того, как однажды в храме на литургии услышал знакомые слова Нагорной проповеди: «Никто не может служить двум господам… Не можете служить Богу и маммоне» (Матф. 6, 24), так, словно Спаситель обращался лично к нему и от него требовал немедленного выбора. Потрясенный, Федор тотчас собрался и, навсегда покинув дом, ушел в самый отдаленный и суровый из русских монастырей.

Так рассказывает «Житие» святителя Филиппа.

Заметим, что такого рода превращения, примеры которых можно встретить и в наши дни, были довольно обычным явлением в эпоху, когда расстояние между чувством и поступком было гораздо короче, чем сейчас.

Впрочем, современные историки указывают на трафаретность подобных сюжетов для житийной литературы и предлагают более «земное» объяснение столь резкого поворота в биографии Федора Колычева. По их мнению, он бежал на Соловки, спасаясь от арестов и казней, связанных с расправой над удельным князем Андреем Старицким в 1537 г. Тогда за близость с опальным князем пострадали и некоторые представители рода Колычевых¹¹.

Как бы там ни было, но после довольно долгих странствий по новгородскому Северу беглец добрался до Соловков и поселился в здешней обители.

Понемногу Федор (в иночестве Филипп) втянулся в иноческую жизнь с ее внешним однообразием и внутренней напряженностью. Он начал шаг за шагом подниматься по ступеням монашеской иерархии. Духовная ясность, сильный ум, знатное происхождение выделяли его среди соловецкой братии. Все это и предопределило его избрание игуменом. Теперь он мог в полной мере проявить свои разнообразные дарования, тягу к созиданию и благоустроению.

А в далекой Москве в это же самое время поднимался по своей лестнице другой даровитый и беспокойный человек — молодой царь Иван Васильевич…

В положении царя Ивана и Федора Колычева было много общего. Каждый из них был управителем большого хозяйства, в котором стремился навести порядок.

Опричнина Ивана Грозного (о которой мы привыкли судить по ее кровавым методам и сомнительным результатам) была отчаянной попыткой сломить устоявшуюся систему отношений в треугольнике власти: монархия — аристократия — народ. Московское княжество поднялось и объединило страну благодаря консолидации правящего класса и его тесному взаимодействию с московским княжеским домом. Однако в дальнейшем интересы Московского государства, выразителем которых был «государь всея Руси», все чаще расходились с эгоистическими настроениями знати. И если Ивану III с его политическим гением и грандиозными задачами достаточно было лишь изредка строго прикрикивать на своих бояр, то его преемники уже вынуждены были всерьез заняться проблемой контроля над правящим классом. Но ни осторожный Василий III, ни яростная Елена Глинская не пошли дальше показательных расправ с несколькими представителями московской знати. Опасаясь противостояния со всем правящим классом, они предпочитали демонстрировать свою непреклонность и беспощадность в отношениях с удельными князьями — прирожденными изгоями, гибель которых вызывала всеобщее злорадство в московских верхах.

Своеволие аристократии расцвело пышным цветом в эпоху боярского правления. Тогда же отчетливо стали видны его губительные последствия. В результате проблема самостоятельности монарха («самодержавия») и эффективного контроля над правящим классом заняла главное место во внутренней политике Ивана IV.

Главными препятствиями на пути укрепления самодержавия были освященное традицией участие Боярской думы в принятии политических решений, а также корпоративная солидарность московской знати.

К середине XVI столетия московский правящий класс представлял собой конгломерат из старомосковской знати, служилых князей, верхов приказной бюрократии и купечества, а также столичного духовенства. Его относительное единство обеспечивалось множеством родственных, патрональных, служебных, деловых и дружеских связей, пронизывавших эту среду. Любая атака на одного из членов этой неформальной корпорации приводила в действие защитные механизмы всей системы.

Саркастическое описание этой ситуации оставил сторонний наблюдатель — несколько лет проживший в Москве немец-опричник Генрих Штаден. Рассуждая о продажности московских судей, высокомерии и алчности приказных дьяков, недоступности для простого смертного царского правосудия, Штаден поднимается до обобщений:

«Все эти князья, великие бояре-правители, дьяки, подьячие, чиновники и все приказчики были связаны и сплетены один с другим, как звенья одной цепи.

И если кто-нибудь из них так тяжко грешил, что заслуживал смерти, то митрополит мог освободить его и пустить на все четыре стороны. Если кто разбойничал, убивал и грабил, а потом с добром и деньгами бежал в монастырь, то в монастыре был он свободен от преследования, что на небе, даже если он покрал казну великого князя или в разбое на большой дороге взял то, что принадлежало казне великого князя. Одним словом, все духовные и мирские господа, всяческой неправдой собравшие добро, говорили, ухмыляясь: „Бог дал!“»¹²

Созданное молодым царем Иваном неофициальное правительство (Избранная рада) с разных сторон вело глубокие подкопы под могущество аристократии. Однако к началу 1560-х гг. царю надоело ждать поздних плодов этой неторопливой политики. Он почувствовал себя достаточно сильным для перехода к диктаторским методам управления. Темными осенними ночами 1564 г. Иван разработал план своей «социальной революции» — экономического разорения и физического уничтожения старого правящего класса.

На смену приватизировавшим государство боярам и приказным дьякам должны были прийти исполнительные и скромные дворяне. Лучшие из них зачислялись в особую придворную гвардию — опричное войско. Именно опричники — своего рода военно-монашеский орден — должны были стать главным инструментом царя в работе по созданию нового порядка.

Понимая невозможность быстрого уничтожения всего правящего класса, царь решил вначале расколоть его на «своих» и «чужих», а затем вытеснить «чужих» в своего рода «резервацию» — Земщину. Сохраняя контроль над всем, что происходило в Земщине, он, тем не менее, дал ей особое, формально самостоятельное боярское правительство, в управление которому предоставил обширные территории.

В этом смелом замысле слабым местом, как всегда, оказались исполнители. Зависть и злоба, алчность и эгоизм, словом, все человеческие пороки вплоть до самых потаенных, пышно расцвели на тучной почве вседозволенности.

Некоторые историки называли опричнину «социальной революцией»¹³. В любой социальной революции есть неизбежная внутренняя логика. В борьбе за свои цели революционер вынужден идти на явное нарушение христианской морали, даже в самом упрощенном ее понимании. А между тем императивы этой морали живут в душе и у последнего негодяя. И чем больше грешит человек против морали, тем сильнее нуждается в спасительной для него лукавой вере в то, что зло перестает быть злом, если совершается во имя высокой цели — «исполнения воли Божьей», «общего блага» и т.п. В сущности, эту лукавую веру можно назвать самовнушением, в основе которого — инстинкт самосохранения нравственно гибнущей личности.

В итоге возникает замкнутый круг: чем больше человек грешит, тем сильнее становится его вера в свою высокую цель, особую миссию; а чем сильнее овладевает им эта вера, тем больше он может себе позволить на пути злодеяний. Не случайно самые кровавые правители новейшей истории часто поражали современников твердокаменной верой в свои догматы.

Уверовав в свою роль «земного Бога», творящего Страшный суд над грешниками (а кто не грешник в этом мире?), Иван усвоил себе и соответствующую манеру поведения. Действия Бога (а стало быть, и его земного представителя — государя) неизъяснимы и неожиданны. Они не подчиняются обычным нормам поведения, а скорее противоречат им.

Исходя из этого, Иван взял за правило постоянно выходить за общепринятые границы добра и зла. Он озадачивал подданных неожиданными поступками, крайними проявлениями добродетели и пороков. Монастырь, превращенный в застенок, и застенок с порядками монастыря… Собственноручное исполнение роли палача, звериная жестокость, до которой не опускался ни один из прежних московских правителей… Но при этом — строгое внешнее благочестие, щедрое храмоздательство, частые богомолья по святым местам…

Своей иррациональностью Иван внушал окружающим какой-то почти мистический страх. В его нравственной запредельности им виделась некая высшая сила, противостоять которой невозможно.

Впрочем, глядя на бесконечную череду его зловещих экспромтов, вспоминается известное замечание Полония относительно странностей Гамлета: «Если это и безумие, то в своем роде последовательное»¹⁴.

Теперь уже никто не может сказать, каким было истинное соотношение рационального, интуитивного, случайного и болезненного в поведении царя Ивана. Однако в итоге он точно попал в некую «ахиллесову пяту» своего народа. Своим шаманским безумием он околдовал, очаровал Россию. Народ не только безропотно вытерпел все его кровавые потехи, но и возвел Ивана после кончины в образ почти героический…

Призвание Филиппа Колычева на митрополию выглядит, на первый взгляд, более чем странно. Митрополичью кафедру обычно занимал игумен одного из придворных монастырей или виднейший среди епископов. Зачем было приглашать отпрыска боярской фамилии из дальнего монастыря, когда в Москве было более чем достаточно запуганных опричным террором и не отличавшихся знатностью происхождения иерархов?

Однако такое неожиданное решение царя Ивана вполне соответствует логике его характера и его парадоксальному стилю решения вопросов.

Историки, обязанность которых состоит в том, чтобы все понимать, при слове «опричнина» порой разводят руками. «Изученная в своих социально-политических последствиях, опричнина по-прежнему остается психологически загадочной реминисценцией удельного быта»¹⁵. Впрочем, загадкой остается и вся причудливая политика царя Ивана. «Приходится честно сказать читателю, что на вопрос об историческом значении деятельности Ивана IV мы до сих пор не имеем окончательного ответа»¹⁶.

Многое встанет на свои места, если искать в действиях царя не обычную, а, так сказать, «вывернутой наизнанку», подобно обратной перспективе древнерусских икон, логику. Приглашение Филиппа казалось Ивану хорошим решением уже потому, что оно противоречило обычному порядку вещей.

Помимо этого царь, конечно, был наслышан о «высоком житии» соловецких монахов и о трудах игумена Филиппа. Войдя в роль блюстителя церковного благочестия, он искренне хотел поставить на митрополию «архирея непорочна и праведна», молитвы которого более «доходчивы» у престола Всевышнего¹⁷. При этом царь, вероятно, надеялся, что скромный провинциал, исполнившись благодарности за такую милость, не станет вмешиваться в «государев домовый обиход». Так Иван иносказательно называл опричные порядки.

Монашеская среда скрашивала однообразие будней всесторонним обсуждением разного рода новостей. Впрочем, на далекие Соловки новости приходили с большим опозданием. Но все же они приходили.

Вероятно, игумена Филиппа, как и многих, потряс замысел раздела страны на опричнину и земщину. Ведь каждому в ту пору известны были слова Спасителя: «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (Мф.12: 25). Теперь эти слова звучали грозным предупреждением о будущем Московского царства.

Страшна была идея опричнины, но еще страшнее — ее осуществление. Логику опричных казней нельзя было понять. Казалось, царь просто бросает кости и по их положению определяет новые жертвы. Иногда причиной казни становился донос завистника или холопа. Неизвестность и ежеминутное ожидание гибели были страшнее, чем сама казнь. Слепой страх поселился в каждом доме. Вот как описывает тогдашнюю московскую жизнь иностранный наблюдатель.

«Московитам врожденно какое-то зложелательство, в силу которого у них вошло в обычай взаимно обвинять и клеветать друг на друга перед тираном и пылать ненавистью один к другому, так что они убивают себя взаимной клеветой. А тирану все это любо, и он никого не слушает охотнее, как доносчиков и клеветников, не заботясь, лживы они или правдивы, лишь бы только иметь удобный случай для погибели людей, хотя бы многим и в голову не приходило о возведенных на них обвинениях. При дворе тирана небезопасно заговорить с кем-нибудь. Скажет ли кто-нибудь громко или тихо, буркнет что-нибудь, посмеется или поморщится, станет веселым или печальным — сейчас же возникает обвинение, что ты заодно с его врагами или замышляешь против него что-либо преступное. Но оправдать своего поступка никто не может: тиран немедленно зовет убийц, своих опричников, чтобы они взяли такого-то и вслед за тем на глазах у владыки либо рассекли на куски, либо отрубили голову, либо утопили, либо бросили на растерзание собакам или медведям»¹⁸.

Взойдя на митрополичий престол, Филипп почувствовал себя лично ответственным перед Богом за все происходящее. Казни невинных людей могли стать причиной гнева Божьего на русскую землю. «За государское согрешение Бог всю землю казнит», — говорил Иосиф Волоцкий¹⁹. Мысль о взаимной ответственности государя и народа была тогда общеизвестной. Митрополит почитал своим долгом сделать все, чтобы остановить зло и тем самым спасти свой народ, своих духовных чад от грядущих бедствий.

Сложность положения, в котором оказался святитель, выступивший против ужасов опричнины, состояла в том, что казнь «супротивных» признавалась тогда не только правом, но и обязанностью государя. Царь Иван объявил «супротивными» и тех, кто на деле таковым вовсе не был. Тогда Филиппу ничего не оставалось другого, как прямо сказать царю: он творит расправу над невинными. Так родилась знаменитая фраза из обличительной речи Филиппа, обращенной к царю: «Мы [священнослужители. — Н.Б.] убо, о царю, приносим жертву Господеви чисту и бескровну в мирское спасение, а за олтарем неповинно кровь лиется християнская и напрасно умирают»²⁰.

Несомненно, подавляющее большинство тогдашних иерархов осуждало политику царя Ивана. Но публично выступить против этого человека, в сердце которого Грозный Ангел боролся с Антихристом, решился только Филипп Колычев.

Давно отмечено, что конфликт царя Ивана с митрополитом Филиппом (как и заочный спор с князем Курбским) был не только столкновением двух сильных личностей. У каждого из них была своя правда, ради которой оба готовы были отдать жизнь²¹.

Царь Иван строил могущественное Российское государство, в котором он сам как монарх обладал неограниченной властью. Это военно-полицейское, крепостническое государство имело железное лицо. Однако, по мнению многих историков, в условиях тогдашней России только такое государство имело историческую перспективу.

Государь одновременно чувствовал себя и главой Церкви. Публицисты той эпохи именовали его «земным Богом». Он был высшим авторитетом не только в светских, но и в церковных вопросах. Таким образом, Московское царство имело черты средневековой теократии.

По отношению к своим подданным царь был всемогущ. Его распоряжения не обсуждались, а беспрекословно исполнялись. Он стоял выше обычной морали. Любая расправа, учиненная по его прихоти, рассматривалась как проявление Божьего гнева. Это снимало любые вопросы о ее справедливости.

Единственное, чего царь не мог себе позволить, — это нарушение канонов православия.

Тирания царя Ивана было крайней, карикатурной формой того реального российского самодержавия, которое (при всех его недостатках) обеспечило существование и развитие России на протяжении нескольких веков.

Митрополит Филипп в этом роковом споре отстаивал свою правду. За его спиной стояла древняя традиция, согласно которой церковь не только следила за нерушимостью канонов и правильностью богослужения, но и являлась своего рода «совестью» правителей. Не вмешиваясь прямо в деятельность светской власти, она имела право просить о милости к осужденным. Она могла обличать правителя за злоупотребления властью, приносящие вред душам и телам его подданных.

Святитель Филипп был «государственником» не меньше, чем сам царь Иван. Вот только благо государства он понимал несколько иначе. Суть его позиции может быть выражена известным рассуждением Федора Карпова. В послании к митрополиту Даниилу он говорит: «Милость бо без справды малодушьство есть, а правда без милости мучительство есть, и сиа два разрушають царьство и всяко градосожительство. Но милость правдою пострекаема, а правда милостью укрощаема сохраняють царя царство в многоденьстве»²².

В государстве царя Ивана «правда» (понимаемая не как справедливость, а как любая прихоть государя) явно пренебрегала «милостью» и превращалась в «мучительство». Отсюда и государству («царству») и самому обществу («градосожительству») угрожала гибель, разрушение. При таком воззрении нравственные и политические проблемы оказывались взаимосвязанными. Восстановление в правах «милости» становилось важнейшей государственной задачей. Согласно «Житию», святитель именно об этом и говорил царю в своей обличительной речи: «Учинен бо еси от Бога, еже разсуждати люди Божия в правду, а не мучительски сан держать»²³.

Царь Иван за спасение Российского государства на путях самодержавия совершил очередное преступление против морали — низложение митрополита Филиппа и расправу с ним. Святитель Филипп за спасение Российского государства на путях морали принял мученический венец.

Своим выступлением против опричнины Филипп не изменил ход событий. Напротив, казни лишь усилились, затронув и его близких родственников. Однако его подвиг — как и любой подвиг — не пропал понапрасну. Святитель установил границу, за которой кончалась власть тирана, возомнившего себя «земным Богом», и начиналось царство Духа Святого, царство свободы.

И сам он встал, как часовой, на страже этой незримой границы…

По тропинкам Соловков

Почему именно Филипп Колычев спас честь Русской Православной Церкви в эти страшные времена?

Ответ прост. Потому что он более других верил в Бога.

С момента ухода Федора Колычева из мира всю линию его жизни определяло прямое, без лицемерных уклонений, следование заповедям Спасителя. В том положении, в котором он оказался при дворе Ивана Грозного, из всех заповедей и наставлений Евангелия на первый план неумолимо выступало одно: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15: 13). И он, не дрогнув, исполнил этот завет.

Вера есть дар Духа Святого. Духовный дар Федора Колычева созрел и приобрел твердость алмаза на далеких Соловках. Здесь, «во удалении от людей в северной стране, край вселенныя, во окиянстей пучине» все благоприятствовало кристаллизации души²⁴.

Соловки окружены морем. Но его холодная равнина не давит бесконечностью и равнодушием. Море заходит в глубину острова длинными и ветвистыми бухтами. Оно, словно родинками, усеяно каменистыми островками — «лудами».

Порой Белое море можно принять за огромное и добродушное животное. Оно словно дышит в мерном ритме приливов и отливов. За это в старину его так и называли — Дышащее море.

Белое море, каким мы видим его на Соловках, отмечено какой-то странной неопределенностью. Оно словно еще не решило для себя некоторых важных вопросов. Например, замерзать ему зимой или оставаться открытым? Да и вообще, чем ему быть: водой или сушей?

И в этой неопределенности, уклончивости Белого моря есть нечто завораживающее.

То бесконечно спокойное, мерно вздыхающее в чередовании приливов и отливов, то яростно кипящее в пене осенних штормов, то покрытое коварными колотыми льдинами, море произвело на сухопутного и среднерусского Федора Колычева потрясающее впечатление.

Море, как известно, «свободная стихия». Оно без слов учит человека любить свободу и не бояться смерти. Мореплаватели — как и их позднейшие коллеги, воздухоплаватели, летчики — особый народ.

«Море строит человека», — говорил один из героев поморских сказов Бориса Шергина²⁵. Думается, именно Белое море наполнило душу Филиппа тем благородным спокойствием, с которым он встретил свою судьбу.

Живя на Соловках, нельзя не знать и не любить море. Море было для Филиппа не только бескрайней водой. Он чувствовал и впитывал его духовную силу. Оно учило его постоянно чувствовать под ногами бездну и всецело полагаться на милость Божью. «Кто в море не ходил, тот Богу не маливался», — гласит старая поморская пословица.

Но море здесь — не просто величественная картина. Оно — пространство, которое требует постоянного преодоления.

Преодоление морских пространств — занятие мореходов. Соловецкие монахи были отменными мореходами. Иначе и быть не могло. Для островного монастыря едва ли не каждое хозяйственное начинание было связано с плаванием.

Скорее всего, игумен Филипп и сам был отменным мореходом. Любовь ко всякого рода усовершенствованиям и приспособлениям неизбежно должна была привести его к искусству кораблестроения и кораблевождения. Косвенным свидетельством этому может послужить частое употребление образа корабля в «Житии» святителя. Конечно, этот образ был одним из главных в христианской символике. И все же, все же… Вот, например, как объясняет Филипп царю свой отказ от митрополии: «Понеже лодии мале бремя велико вручити не твердо есть!»²⁶

Как все же удивительно, что тираноборец Филипп Колычев попал в круг канонизированных общерусских святых. Пожалуй, это единственный в истории Русской Православной Церкви культ святого, имеющий столь явную политическую подоплеку.

Канонизация Филиппа стала результатом уникального стечения обстоятельств, которое может быть понято и как путь Провидения. Вот главные из них.

Харизматическая личность патриарха Никона, на время подчинившего себе юного и глубоко религиозного царя Алексея. Личное пристрастие Никона, в прошлом соловецкого монаха, к памяти святителя Филиппа. Мистическая связь царя Алексея, рождение которого было предсказано соловецким отшельником Елеазаром, с островной обителью. Приверженность Никона давно забытой Русской Церковью идее независимости духовной власти от светской.

Все это вместе взятое и привело к перенесению мощей Филиппа в Москву в 1652 г., сопровождавшемуся публичным покаянием царя у гроба святителя. После этих событий причисление Филиппа к лику святых было уже решенным делом.

Примечательно, что культ святителя Филиппа не пользовался особой популярностью у «сильных мира сего». В общерусской церковной традиции он либо «растворялся» в коллективном прославлении «московских святителей», либо был так или иначе связан с Соловецким монастырем. В месяцеслове Филипп не получил одного общеизвестного дня памяти, каким мог бы стать день его гибели — 23 декабря. Вместо этого его вспоминали 9 января, 3 июля и 5 октября.

Можно по-разному почтить память святителя Филиппа. Можно прочесть акафист и поставить свечку перед иконой; можно приклонить колена у раки с мощами. А можно просто не спеша пройти по Соловкам, которые он так любил.

Итак, мы пойдем по острову и будем смотреть вокруг. И делать заметки обо всем примечательном, как, должно быть, делал и он, проходя по этой земле.

И может быть, святитель снисходительно примет это не совсем обычное, но чистосердечное подношение...

На Соловках немало мест и сооружений, в самом названии которых содержится имя святителя. Филипповская церковь, Филипповская часовня, Филипповские садки, Филиппова пустынь…

Наше странствие по Соловкам мы начнем с одного из них.

Верстах в двух за монастырем от старой дороги на Муксалму отходит неприметная лесная дорога или, скорее, широкая тропа. Свернув на нее, вы будете идти среди скучного мелколесья, потом — вдоль заросшего кустарником берега черного торфяного озера. Наконец тропа начинает подниматься по склону холма. Впереди на взгорье открывается какая-то ветхая постройка, долгие годы служившая приютом для романтических туристов или сезонных рабочих. Сегодня она приведена в относительный порядок, а рядом поставлен памятный крест.

Место это называется Филиппова пустынь.

Именно здесь, в лесной глуши, игумен Филипп устроил себе келью для размышлений и уединенной молитвы. Здесь он находил желанное «безмолвие» и, по выражению автора «Жития», «лобзал пустыню»²⁷.

Здесь незадолго до отъезда в Москву на митрополию он имел пророческое видение. Во время молитвы сам Спаситель явился ему израненным, в терновом венце — каким он был перед распятием. Видение вскоре исчезло, но на месте, где стоял Спаситель, выступила вода.

В память об этом Филипп построил в пустыни часовню и выкопал колодец. Позднее монахи построили в Филипповой пустыни церковь Живоносного источника²⁸.

Почитатели Соловков знают о замечательной особенности этого места. Отсюда, с этого развернутого к западу пологого холма, по вечерам открывается поразительный по красоте вид на расстилающуюся внизу широким амфитеатром долину, далекий монастырь, бухту Благополучия и, наконец, — на медленно опускающееся в пурпурно-золотые воды залива огромное солнце.

Несомненно, именно эта незабываемая картина и привлекла сюда, на этот холм, игумена Филиппа. Он любил стоять здесь и смотреть вдаль. Созерцая дивную красоту творения, восхищаясь величием заходящего солнца, он исполнялся здесь того возвышенного благочестия, которое делает человека равнодушным ко всем соблазнам и угрозам мира сего…

Соловецкие валуны можно разглядывать бесконечно. Это как бы особый народ, численность которого — не менее десяти миллионов душ. Среди этих миллионов нет и двух одинаковых. Но при всем родовом сходстве каждый валун чем-то отличается от соседа. Кругловатые и продолговатые, столообразные и стулообразные…

А чего стоит один только неяркий, как бы размытый серовато-розовый или голубовато-серый цвет этих вечных лежебок. И какое бесконечное разнообразие оттенков…

Иные валуны только чуть выглядывают над водой, и в колебаниях волн их верхушку можно принять за голову всплывающего морского зверя.

На Соловках живет какая-то тайна. Здесь — что-то вроде таинственной «зоны» из фильма «Сталкер». Потерявшие себя люди, как загипнотизированные, едут сюда со всех сторон. Их влечет властный зов «зоны». Для одних она целительна, для других — губительна. Но узнать об этом, к сожалению, можно только по результату…

Здесь, как и в той «зоне», повсюду странно разбросаны самые разнообразные предметы: от подков и сапог до катеров и военных грузовиков. Все старое, покрытое пылью и ржавчиной. Никто ничего не трогает. Все лежит и будет лежать до тех пор, пока само не рассыплется в прах или врастет в землю.

Впрочем, каждый видит этот мир по-своему. Возможно, кто-то скажет, что остров просто не знает, куда ему девать свои старые вещи…

Так или иначе, но сегодняшние Соловки — это огромная лавка старьевщика, где найдется кое-что и для антиквара. Все это добро в живописном беспорядке разбросано по всему архипелагу.

Монастырь, вечно одетый, словно в старый халат, в почерневшие леса реставраторов...

Разбитые дороги, дощатые сараи с висячими замками, архаические мотоциклы с коляской, покосившиеся бараки, развалившаяся набережная, хмурые аборигены, словно родившиеся в резиновых сапогах…

Среди всех видов разбросанного по соловецким берегам «антиквариата» царствуют лодки. Собственно, это уже не лодки. Это то, что некогда было лодкой. Она верно служили хозяину, носила его над морской пучиной. Но однажды ее служба кончилась. Хозяин похоронил свою старую лодку по древнему монгольскому обычаю: предоставив зверям, птицам и всем желающим растаскивать ее разлагающуюся плоть. Ведь монголы верили, что чем быстрее исчезнет плоть, тем скорее душа выпорхнет из клетки ребер и улетит к небесам…

На островах можно наблюдать необычное явление: скольжение по времени. Стоит только пристально посмотреть вокруг — и вы уже не можете остановиться, вы катитесь куда-то вниз, в темную шахту минувшего.

Вот памятник героям Великой Отечественной; вот лагерные бараки 1920-х годов; вот часовня в честь приезда в монастырь царя-освободителя Александра II; вот Архангельская гостиница времен Николая I; вот надгробная плита последнего атамана Запорожской Сечи; вот деревянная церковь, срубленная по приказу Петра; вот кельи времен первых Романовых; вот монастырская стена, возведенная в правление царя Федора; вот собор, построенный на «милостыню» Ивана Грозного; вот раки с мощами Савватия и Германа — современников Андрея Рублева…

Но и это не конец.

Дальше — заросшие вереском лабиринты, выложенные из камней какими-то забытыми племенами.

Дальше — валунные россыпи Муксалмы, помнящие угрюмых мамонтов и Великий Ледник.

Дальше — размытые, окутанные молочным туманом очертания земли, воды и неба. Словно здесь приоткрылось таинство Сотворения Мира…

Это головокружительное ощущение скольжения по времени возникает благодаря подлинности всех элементов соловецкого пейзажа. Эта подлинность хрупка, как хрусталь. Стоит сломать какой-нибудь старый сарай или поставить на старом причале мангал шашлычника, и видения Соловков разлетятся, как сладкие сны от звона будильника.

Соловки называют «северным Коктебелем». Летом здесь можно встретить знакомые лица из художественной элиты Петербурга и Москвы. Они прогуливаются вокруг монастыря, бродят по причалу, сидят на камнях у моря. Отсутствие «звездного» комфорта и присутствие бродячих собак отгоняет от Соловков людей из «западнической» тусовки. Сюда едут по большей части люди православного толка, «славянофилы», сероглазые бородачи.

Само имя — Соловки — необычайно полифонично. В нем слышится то рассыпчатое, бубенцовое веселье, то деловито «окающее» спокойствие, то какая-то тоскливая безнадежность. Это имя необычайно весомо, почти осязаемо. Порой кажется, что его можно положить на ладонь.

И взвесить на ладони строго отмеренную тяжесть пули…

Что ни говори, а Соловки в русской народной энциклопедии всегда будут стоять рядом с такими именами, как Сибирь, Колыма, Магадан…

В образе Соловков и ныне, сквозь все румяна реставрации и цивилизации, сквозит какая-то неистребимая тюремная жуть. И дело здесь не только в заученных рассказах экскурсоводов о свирепом СЛОНе.

Эта жуть поселилась здесь после убийства святителя Филиппа.

Филипп Колычев — Иван Грозный — Малюта Скуратов…

Этот треугольник — не случайная встреча на перекрестке истории. В нем — одна из ключевых формул русского бытия.

Учитель, отдающий жизнь за свое учение и своих учеников…

Тиран, возомнивший себя земным Богом, и строящий свою державу на всеобщем страхе…

Палач, всегда готовый к работе…

В России жизнь человеческая стоит очень дешево. Если вообще чего-то стоит. И Соловки это знают лучше других.

Вот гробница святителя Филиппа, удушенного Малютой…

Вот казематы земляной тюрьмы под монастырской башней…

Вот место, где царские воеводы казнили соловецких монахов за верность старой вере…

Вот кельи, где сидели в заточении опальные петровские вельможи…

Вот надгробье последнего атамана вольной Запорожской Сечи, сосланного в Соловки по приказу Екатерины…

А вот и «северный дворик» — печально знаменитая тюрьма в Соловецком монастыре, упраздненная только в 1905 г. Здесь побывали разного сорта люди — от декабристов и студентов-вольнодумцев до закоренелых сектантов и изуверов. Но при всем том это была самая настоящая тюрьма с «кордегардией» — домиком для караульных, камерами, решетками, свирепыми смирительными мерами и полным бесправием попавших в ее стены узников.

Все это — достаточно известные факты. Но вот что следует отметить. Трагическая составляющая образа Соловков удивительным образом сливается с их молитвенной, небесной славой. Так же, как в истории России Иван Грозный и святитель Филипп нераздельны, как день и ночь, так и в истории Соловков монастырь и тюрьма встретились и обнялись.

Соловки без тюрьмы — не Соловки. Как и Россия без Сибири — не Россия.

Спаситель был страдающим Богом. Земля Соловков пропитана страданием. И в этом смысле здесь — Его удел. Может быть, именно это и разумел художник Нестеров, когда, напутствуя сосланного на Соловки Ширяева, сказал многозначительные слова: «Не бойтесь Соловков. Там Христос близко»²⁹.

Кто коренной житель Соловков? Никто. Разве что вон тот серый валун у дороги.

Даже старожилы живут здесь только с тех пор, как остров перестал быть запретной зоной, то есть не ранее середины 1950-х годов. В большинстве своем это простые люди, до костей пропахшие морской капустой и водкой. Они приехали на Соловки в те времена, когда здесь можно было хорошо заработать на рыбе или на водорослях. Времена ушли — а они уже пустили корни в соловецкую землю и не хотят уезжать отсюда.

Однако в последние годы жизнь крепко взяла их за горло. Вся местная промышленность поселка Соловецкий приказала долго жить. Помимо администрации, школы, больницы и милиции на острове остались, пожалуй, только два дееспособных заведения: музей-заповедник и монастырь.

Безработица и отсутствие перспектив заставили едва ли не половину населения острова перебраться на материк. Покидая остров, они продают свои квартиры состоятельным москвичам и петербуржцам, которые используют их как пристанище для летнего отдыха. В итоге Соловки ожидает судьба подмосковной деревни: зимой дома стоят пустые или с одной дряхлой старушкой, а летом в них живут дачники.

Кто земной хозяин Соловков?

На этот вопрос нет простого ответа. С тех пор как закрыли Соловецкий монастырь, на острове существовали самые различные организации, начиная от СЛОНа и кончая выросшим недавно у дороги на Переговорный камень многозвездочным «Соловки-отелем». Некоторые из них претендовали на роль «хозяина Соловков». Но никому эта роль не пришлась по плечу. Маленькие Соловки оказались той «кленовой сошкой» Микулы Селяниновича, поднять которую от земли не смогла и вся княжеская дружина…

Когда игумен Филипп ставил на узком перешейке между озером и морем свои громадные каменные здания, он должен был изучить и свойства грунта. Ведь при слабом грунте эти сооружения вместе с монастырской стеной попросту сползли бы в море.

Недавние земляные работы дали еще один пример строительных талантов игумена. При прокладке траншеи вдоль западной стены монастыря вскрылся материковый грунт: прочнейшая голубовато-серая глина. Быстро засыхая, она становится крепкой, как цемент. Землекопы с трудом брали эту глину остро отточенными заступами. Работа усложнялась тем, что в глину для прочности были зарыты разных размеров валуны.

Глину для подсыпки под западной стеной со стороны моря, возможно, брали у восточной. Тем самым расширяли и углубляли любимое детище святителя Филиппа — «прудик», ныне превратившийся в Святое озеро.

Неповторимая атмосфера Соловков, ради которой и едут сюда люди за тысячи верст, настаивалась веками. При этом она столь же легко уязвима, как и тонкий слой плодородной земли над соловецкими песками и камнями.

Лучшее, что можно сделать сегодня для Соловков, — ничего здесь не трогать. Конечно, в полной мере это невозможно. Жизнь нельзя упрятать под стеклянный колпак. Но следует, по крайней мере, самым тщательным образом следить за тем, чтобы каждая замена старого на новое была максимально острожной, чтобы старое оставалось жить как можно дольше.

Можно привести длинный список соловецких потерь, которых можно было избежать, и «приобретений», которых отнюдь не следовало делать. Ну взять хотя бы ту черную от времени деревянную часовенку под сферическим куполом, которая горбилась среди дровяных сараев возле монастырского дока. Помните?

В ее старушечьем убожестве было что-то глубоко подлинное, трогательное…

Вместо того, чтобы деликатно поддержать часовню, так сказать, «под руки», ее разобрали вовсе. А заодно смели и соседние сараи. На образовавшемся пустыре поставили нелепую круглую беседку, соловецкое «бель вю», постоянными посетителями которой стали любители распить «на троих»…

Мы чтим отцов-основателей монастыря — преподобных Зосиму, Савватия, Германа. И все же их образы почти сокрыты в тумане прошлого. Они для нас скорее прекрасные древние иконы, чем живые люди.

Иное дело — святитель Филипп. Он стал как бы почетным гражданином Соловков. Здесь — его духовная вотчина, его вторая, бесконечная жизнь.

Он живет здесь не только в молитвах иноков и паломников, но и в делах рук своих, своего универсального гения. Вот построенный им необыкновенный собор, вот связавшие озера каналы, по которым и доныне струится прозрачная вода, вот знаменитые Филипповские садки, а там, вдалеке, – гостеприимная гавань на Заяцком острове…

Невидимый для нас, он ходит по своему острову. Он — истинный хозяин Соловков. Порой он останавливается и долго разглядывает что-то, опершись на тяжелый игуменский посох…

¹ Полное собрание русских летописей. М., 2000. Т. 12. С. 255.

² Колобков В. А. Митрополит Филипп и становление московского самодержавия. СПб., 2004. С. 16.

³ Там же. Приложения. С. 556.

⁴ Зимин А. А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV — первой трети XVI вв. М., 1988. С. 176–180.

⁵ Колобков В. А. Указ. соч. С. 347. Прим. 406.

⁶ Хорошкевич А. Л. Русское государство в системе международных отношений конца XV — начала XVI вв. М., 1980. С. 135.

⁷ Lars O. Lagerqvist. A History of Sweden. Varnamo, 2001. P. 38.

⁸ РИБ. СПб., 1880. Т. 6. Стб. 317–318.

⁹ Колобков В. А. Указ. соч. Приложения. С. 556.

¹⁰ Зимин А. А. Россия на пороге нового времени (Очерки политической истории России первой трети XVI в.). М., 1972. С. 212–218.

¹¹ Скрынников Р. Г. Царство террора. СПб., 1992. С. 323–324.

¹² Штаден Генрих. Записки немца-опричника. М., 2002. С. 42–43.

¹³ Полосин И. Западная Европа и Московия в XVI веке // Рейнгольд Гейденштейн. Записки о Московской войне (1578–1582). Альберт Шлихтинг. Новое известие о России времени Ивана Грозного. Генрих Штаден. О Москве Ивана Грозного. Рязань, 2005. С. 416.

¹⁴ Вильям Шекспир. Собрание сочинений. Т. 1. СПб., 1994. С. 99.

¹⁵ Полосин И. Указ. соч. С. 416.

¹⁶ Флоря Б. Н. Иван Грозный. М., 1999. С. 397.

¹⁷ Колобков В. А. Указ. соч. Приложения. С. 568; Федотов Г. П. Святой Филипп митрополит Московский. М., 1991. С. 52.

¹⁸ Рейнгольд Гейденштейн. Записки о Московской войне (1578–1582). Альберт Шлихтинг. Новое известие о России времени Ивана Грозного. Генрих Штаден. О Москве Ивана Грозного. С. 333.

¹⁹ Послания Иосифа Волоцкого. М.; Л., 1959. С. 176.

²⁰ Колобков В. А. Указ. соч. Приложения. С. 579.

²¹ Федотов Г. П. Указ. соч. С. 85–91.

²² Памятники литературы Древней Руси. Конец XV — первая половина XVI вв. М., 1984. С. 514.

²³ Колобков В. А. Указ. соч. Приложения. С. 577.

²⁴ Там же. С. 558.

²⁵ Шергин Б., Писахов С. Сказы и сказки. М., 1985. С. 106.

²⁶ Колобков В. А. Указ. соч. Приложения. С. 569.

²⁷ Там же. С. 562.

²⁸ История первоклассного ставропигиального Соловецкого монастыря. М., 2004. С. 43–44.

²⁹ Борис Ширяев. Неугасимая лампада. М., 1991. С. 6.

Борисов Николай Сергеевич

Родился в 1950 г. Доктор исторических наук, профессор, сотрудник кафедры истории России до начала XIX в. исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова. Лауреат премии во имя святителя Макария, Митрополита Московского (1999). Член союза писателей России.

Версия для печати