Альманах «Соловецкое море». № 5. 2006 г.

Елена Васильева

Когда работаешь с рукописями, они постепенно становятся любимыми собеседниками. Всякий раз, перелистывая их, погружаешься в незамеченные прежде детали. Разложишь книги, и они как будто начинают говорить с тобой. Тем, кто занимается родословием, вдруг встречаются имена людей, к изучающим историю текста приходят его новые версии.

Мы занимались рукописными песенниками. Наши герои — это «книжные песни»¹, пути которых сплетаются и расходятся в разных по объему и оформлению книгах. Любимые песни XVIII в. В них оживают иногда стихи известных поэтов (Сумарокова, Тредиаковского, Ломоносова). За ними встают большие исторические события (войны, государственные преобразования) и эпизоды частной жизни. И все это происходит в особой песенной среде, которая дорожит переживанием и выражением событий, но принципиально не фиксирует начальный импульс создателя и его имя. Книжные песни XVIII в. существуют по законам фольклора и часто сами приживаются в устной песенной среде. В них соединяются несколько планов: непосредственно текст, его житейская и историческая реальности. Именно это интересовало нас, трех фольклористов с разным исследовательским опытом: Виктора Лапина, Наталью Атрощенко и меня, автора статьи.

Рукописные песенники трудно описать как тип. Они очень разные: бывают чинными, большими (чаще всего в горизонтальную четвертку²), в обтянутых кожей переплетах, с тщательно выписанными под трехстрочной партитурой поэтическими текстами, в которых проставлены ударения и выделены киноварью инициальные буквы. Бывают небрежными, как будто наспех в них вписывали стихотворные строфы, над которыми лишь иногда встретишь помету «на голос» (т. е. отсылку к популярной мелодии). Иногда нотные строки налинованы и не использованы, а бывает и наоборот — в безнотной книжке вставлена строка напева. Содержание зависит от времени и среды, в которой обращались книги: монастырские отличаются от песенников семинаристов и «академиков», обилие церемониальных «кантов»-панегириков редко уживается с потоком любовной лирики. Всякий раз особый состав песенника заставляет гадать, где и для какой надобности была начата книжка, кому служила. Владельческие пометы и записи, если они встречаются, свидетельствуют только о каком-то эпизоде ее жизни — как правило, не начальном.

У нас было немало «любимцев» — песен и книг, о которых мы с азартом рассказывали друг другу, делились вопросами и догадками. Так и оставаться бы им в разряде «домашних детективов», как вдруг появился счастливый случай — возможность издать рукописный песенник XVIII в. Времени было в обрез, и авторы в три пары глаз и рук готовили издание. Мы уже знали, как хороша эта видавшая виды книжка в папочном переплете! Начальных листов она лишилась, по-видимому, давно — первый сохранившийся лист потерт, потемнел, так что прочитать его оказалось невозможно даже с помощью технических ухищрений. Утраты внутри корпуса не просто значительны — сохранилось, судя по нумерации текстов, приблизительно всего две пятых книги, и возникало впечатление, что она была разъята на части и разделена между расстававшимися друзьями. Такое предположение само собой вырастало из характера текстов, совокупность которых обрисовывала интересы и увлечения дружеского кружка настолько выразительно, что, казалось, вот произойдет волшебный поворот, и мы услышим их голоса, узнаем имена и судьбы. Именно необычный состав, включающий ряд песен о дружестве, очень разные по стилистике любовные песни, пародии, редчайшие исторические сюжеты, решил вопрос об издании³. В процессе подготовки мы просматривали десятки рукописей в поисках вариантов, радовались цепочкам связей, которые шли от этого песенника к десяткам другим, и, в не меньшей степени, уникальности ряда сюжетов. Один из таких редчайших текстов и определил тему нашего очерка.

Необходимо отметить, что почти все песни, написанные причудливой скорописью, были к тому времени начерно прочитаны, проверены на слух и пропеты. Нетронутой оставалась дюжина текстов, к которым в рукописи не были вписаны ноты, потому они дольше других оставались без внимания. Черновую работу выполняет, как полагается, младший. Наталья Атрощенко, в ту пору аспирантка сектора фольклора Института истории искусств (Зубовского), разобрала в размещенном на трех разворотах тексте удивительные, ранее никогда не встречавшиеся в подобных сборниках реалии: упоминания Белого моря, «немой корелы». Этот регион, его этническая история и фольклорные традиции, давно входили в круг интересов старшего из авторов — В.А.Лапина⁴.

Характер прочитанных фрагментов насторожил: возникало впечатление текста особенного, личного. Эта загадка — чья судьба может стоять за такими реалиями? — была принесена на суд Т.А.Бернштам⁵, которая высказала предположение об Арсении Мацеевиче (1697–1772). Так возникло в нашей работе это имя. На полке любимой иконной лавки тут же обратила на себя внимание переизданная монография М. Попова «Изгнанный правды ради» ⁶ с гравированным портретом на обложке, а среди домашних книг по нашей просьбе отыскан был фотоальбом о Северодвинске — городе, выросшем на берегу Белого моря вокруг судостроительного завода, который накрыл своими корпусами Николо-Корельский монастырь. Как все существенные стройки социализма, завод созидался каторжным трудом, стал со временем домом для сбегавших из гибнущих деревень поморов и крестьян, запустевал и оживлялся вместе с развитием атомного флота. Завод сохраняет секретность. Только его рабочие могут увидеть сохранившиеся стены монастыря, у которых приставали европейские суда, прежде чем оформился порт Архангельска, а через два столетия «пригодившимся» для митрополита Арсения.

Итак, начинал выстраиваться сюжет поиска. Но прежде нужно было разобрать хорошенько сам текст, первоначально представший какой-то головоломкой с нарушенными смысловыми и грамматическими связями. Надо сказать, что у каждого из нас был свой способ чтения трудного почерка: Наташа шла от сравнения с уже прочитанными словами и понятыми знаками, Виктор Аркадьевич Лапин составлял таблички начертаний каждой буквы; мой основной способ чтения — поймать темп записи и читать подряд, возвращаясь впоследствии к «темным местам».

Задача расшифровки оказалась разрешима: поэтический текст под тремя пустыми нотными станами следовало читать по всем трем разворотам всплошную, сначала одну строку, потом следующую. Так обычно писались слова в рукописных песенниках, такое графическое выражение песенной формы установилось еще в XVII в. Переведенный в построфную графику, привычную для записи стихотворений, текст меняется — ничто уже не напоминает о его звучащей музыкальной природе. Но читать так удобнее:

Не месяц, не лето уж мною прожито.
Приятна ждал ведра от неба прещедра,
Но се и восток, и запад, север со югом
Обыдоша главу бедную кругом.
Ветр скорбей,
Мраз борбей
Ах, доколе сия терпети, о Боже!

Год пройдет, думаю, вос-либо минется
Безчастное время, а щастье снайдется.
Но тут-то посмотришь: ах, беда за бедою
Следом бегут за моей головою.
Как стрелы
До цели,
Бедной главы, беды несутся, они мне.

То беды дождь валит, то напрасниц волны,
То недруг копает ямы предовольны.
Кому, а мне удачи нет в другах верных,
Хотя есть и много, да лицемерных.
В устах мед,
В сердцах меч,
Льстят словами, но не то сами делают.

Далеко ворон на свете летает,
Но дальше меня мой друг уж засылает.
Тогда-то по морю, по волнам белым еду,
Залетаю, где нет русского следу,
Как треба
И хлеба
Попросить у немой корелы — не знаю.

Какой-то будто повеял ветр с юга,
Склонно было к ведру, но вдруг стала вьюга.
Смотрю я, уж на кого надеялся больше,
Отменил милость и стал гонить горше.
Ах, горе,
Слез море
Прибывает, не убывает — что ж делать?

Прощайте вы, русские люди и грады,
Знать уж мне теперь в вас не видать прохлады.
Уж теперь-то стыняюсь я с немой корелой
Проживу и кончаю век сей целой.
Тут злоба
Мне гроба
Давно искала и взыскала — зде умру.

Но кто ж возможет прекословить Богу,
Подающему нам в скорбех радость многу?
Чего и недруг мой оченно не желает —
Меня паки Господь Бог возвращает.
Зрю лучи,
А тучи
Помаленьку разбегаются — дай Боже!

Пущай же все то терпети за дело —
Не сколько бы сердце бедное болело.
Когда сим милость изыскать и любовь чаешь,
За то гнев и ненависть получаешь,
Ей бедно,
Обидно.
На всякаго шлюсь добру совесть — судите.

Текст, который в наших разговорах скоро получил имя «Поэма изгнанника» (названий в рукописных песенниках, как, впрочем, и в устных песенных традициях, песни не имеют, они обозначаются первыми словами), ярок, энергичен и в целом понятен. Есть некоторые трудности: таковы в первой строфе краткие строчки «ветр скорбей, мраз борбей». Это не «темное место» — скорее, невнятица, каковая время от времени встречается в песеннике и обусловлена тем, что тексты усваивались в пении и воспроизводились на слух. Поскольку нашлись еще две записи текста в новгородских по происхождению рукописных песенниках (к сожалению, оба безнотные), оказалось возможным выбрать более внятный вариант, но все же эти строки остаются неловкими, как будто слова подогнаны с усилием. Диалектное «стыняюсь» поддается только предположительной расшифровке: от «стенания» или (более логично) от «стычки».

На одном выражении, которое современным читателем скорее всего будет воспринято как диалектизм или устаревшая поэтическая фигура, придется остановить внимание. «Вёдро» — хорошая благоприятная погода, вообще хорошая примета. «Приятна ждал ведра» — сравнение перемены погоды со счастливой переменой судьбы — не просто метафора. В свое время она была использована в знаменитой песне Феофана Прокоповича, про которую всякий образованный человек того столетия знал, что это не пастораль, но аллегория:

Коли дождуся весела ведра и дней красных
Коли явится милость прещедра небес ясных,
Хотя же малу явит отраду и поманит,
И будто нечто польготит стаду, да обманит
Прошел день пятый, а вод дождевных нет отмены,
Нет же и конца воплей плачевных и кручины.

Речь идет о политической ситуации междуцарствия: пять лет бестолковщины вокруг российского трона после смерти Петра I должны, наконец, уйти в прошлое. Прокопович участвовал в интриге, давшей Анне Иоанновне (1730–1740) самодержавное властвование. При воцарении Елизаветы (1741–1761), Петровой дщери, в приветствовавших это событие кантах «прекрасное ведро» уже появляется в качестве некого общего места, устойчивого оборота поэтического языка. Вместе с тем, оно не могло не вызвать напоминания о начале Аннинского царствования, оказавшегося не слишком похожим на золотой век. Аллюзия тем более очевидна, что песенка Прокоповича и песенный же ответ Кантемира («На горах наших Пимене, славный сединами!») удерживались в обиходе рукописных песенников весь XVIII в. и зачастую соседствовали с панегириками Елизавете Петровне.

«Прекрасное ведро» в «Поэме изгнанника» как будто иной случай и впрямую может относиться к ожиданию хорошей погоды. Однако нужно иметь в виду, что в культуре «книжной песни» активно проявляет себя родство между текстами. Самый прямой и показательный случай — переадресация панегирика. Например, «Песнь на коронацию Анны Иоанновны» В.К. Тредиаковского «Да здравстувует днесь императрикс Анна» служила и прославлению новой императрицы Елизаветы, для чего довольно было перемены имени. Неважно, что при этом нарушается рифма и ритм, зато смысл и образы счастливого царствования более соответствуют вновь расцветшей надежде. «Прекрасное ведро», появляющееся в 1 и 5 строфах «Поэмы изгнанника», подают знак читателю и слушателю: ищите политику, думайте о переменах.

Просторечные формы «щастье», «вос-либо», «оченно» XVIII век удерживал и в устной, и в письменной речи — в стихах, в прозе, в письмах. С ними безо всякой фальши соседствуют обороты высокого стиля: «зрю лучи»; «се и восток, запад, север со югом»; «но кто ж возможет прекословить Богу». Обильны поэтические обороты, скользящие между песенными и паремийными формами: «ах горе, слез море»; «сердце бедное болело»; «далеко ворон на свете летает, но дальше меня мой друг уж засылает»; «в устах мед, в сердцах меч». Богатство и свобода интонации, соединение в пределах строфы свидетельствуют о зрелой поэтической мысли, образы словно рвутся из уст, только выбирай из них.

Форма строфы отличается великолепной дерзостью. Три пары строк, скрепленных рифмами, замыкает свободный от конечных ассонансов стих. Пары контрастируют по длине (если мерить ее числом слогов), но в культуре книжной песни, как, впрочем, и в некоторых формах устной песенной поэзии, неравенство может оказаться мнимым — в звучании оно исчезает. Объем «длинных» стихов колеблется от 11 до 13 слогов, причем в трех начальных строфах выдержано особенное соотношение: сначала пара 12-сложников с цезурой посреди (в первой строфе цезура к тому же огранена рифмой). За ними следует пара отступающих в обе стороны от серединной цифры строк: 13-сложный и 11-сложный стих. «Короткие» стихи — из 3 слогов; с ними перекликается 3-сложное же окончание последнего стиха. Оно выделено глубокой смысловой цезурой, интонационным поворотом, завершающим самый свободный в ритмическом отношении, но всегда 9-сложный стих.

Рифмы изобретательны, не скованы отглагольными цепочками; большая часть их опирается не на грамматический параллелизм, а на звуковое соответствие. Наряду с конечными ассонансами, крепко держащими строфу, в разных позициях стиха вспыхивают и играют внутренние созвучия.

Повествование, как и положено в поэме, неотделимо от переживания и размышления; обобщенные поэтические образы — из ряда уподоблений, начатых «прекрасным ведром», — насыщены двойным смыслом. В них усиливается реальность; слово настигает, схватывает впечатления, которые потому и входят в разряд символов, что возникают из самоценного наблюдения внешнего мира: беды валят дождем, напраслицы вздымаются волнами. Герой, посылающий прощальные слова русским людям, оставленный ненадежными друзьями, принимает ждущие его тяготы изгнания и, хотя позволяет себе сетования на несправедливость людскую, не оставляет упования на Бога.

Такова поэма. Теперь вернемся к имени и личности человека, судьбу которого она заставила нас вспомнить.

Арсений (в миру Александр) Мацеевич был сыном священника, служившего во Владимире Волынском. В 1716 г., девятнадцати лет от роду, принял монашество. Окончил Киево-Могилянскую академию. В 1729 г. выехал в Тобольск, где на протяжении двух лет проповедывал. Затем совершил паломничество в Соловецкий монастырь, где увещевал раскольников. В 1734 г. написал особое «Увещание бывшему Мошенскому монастыря игумену Иоасафу, за раскол в Соловецком заключении содержащемуся». В качестве судового священника в 1734–1737 гг. участвовал в экспедициях В. Беринга, совершив четыре плавания в арктических морях. Оставив по болезни флотскую службу, был экзаменатором ставленников в Вологде, законоучителем в сухопутном шляхетном корпусе и гимназии при Академии наук в Санкт-Петербурге.

В 1741 г. иеромонах Арсений был поставлен во митрополита Тобольского; вскоре вернулся в Москву на коронацию императрицы Елизаветы. Ему указали быть митрополитом Ростовским и членом Святейшего Синода. Как член Синода он пришелся не ко двору и отправился в свою епархию, в которой на протяжении двадцати лет совершал пастырское служение. Выказывая необычную для запуганного гонениями XVIII в. высшего духовенства решительность и прямоту, защищал права Церкви, предостерегал от непродуманных реформ. Обращался непосредственно в Синод и к императрице Елизавете, считавшейся с его мнением. Во время его служения произошло прославление святителя Димитрия Ростовского. Благочестивая императрица заказала серебряную раку, но паломничества в Ростов ей совершить не удалось. По смерти Елизаветы Петровны и кончине ее наследника, Петра Феодоровича, совершить церемонию переложения мощей надлежало императрице Екатерине (1762–1796). Не упрочившая еще своего положения после «революции» (так называли современники насильственную смену правления), она боялась авторитета и проповеднического дара Арсения. Подготовку к секуляризации в начале царствования Екатерины Арсений встретил резкими протестами. Митрополита Ростовского арестовали, привезли в Москву, судили, сослали на берег Белого моря — в Николо-Корельский монастырь (1763 г.). В 1767 г. по подозрению в заговоре бывший митрополит был судим и осужден вторично; расстрижен, переодет в мужицкую одежду, назван по воле Екатерины «Андреем Вралем» и заточен в каземат ревельской крепости. В 1771 г. проведено третье дело о Мацеевиче, материалы его были уничтожены. Узник, запертый в каземате без пищи и теплой одежды, скончался 28 февраля 1772 г.

Для того чтобы сложился цельный образ героя нашего повествования, не достает взвешенной позиции, материалов, но более всего — его собственного голоса. Наверное, мы сможем услышать его в проповедях, «словах», из которых лишь несколько ранних были опубликованы в начале царствования Елизаветы Петровны (1742–1743 гг.), а 217 остались рукописными в ярославской консистории. В больших трудах по истории Церкви, в энциклопедических статьях митрополит Арсений охарактеризован в категориях исторических: последний защитник церковных владений, суд над ним поставил точку в долгом споре о земельной собственности церкви. Другая линия обозначена не так прочно: при Арсении явлены мощи святителя Димитрия Ростовского, описаны чудотворения, произошла канонизация, первая в синодальный период. Рядом с этим важнейшим событием церковной жизни следует поместить уверенную, последовательную проповедь: увещание и обличение раскольников, противостояние протестантской «лютеровой» ереси⁷.

Другие грани личности митрополита Арсения — его быстрый и деятельный государственный ум, зоркость и рачительность хозяина. Он и о церковных имениях спорит не теоретически, но твердо зная реальность жизни своей огромной епархии, в которой за 20 лет его правления не случалось волнений и бунтов. Он здраво и ясно судит о скверных последствиях поспешных перемен. И ведь он был прав: коллегия экономии, «освободившая» крестьян монастырских вотчин, переведя в сословие «экономических», привела их не в свободное состояние, а в другую крепостную зависимость. Отношения крестьянина с землей складываются не вдруг, и нарушение традиции не приносит успеха хозяйству. Именно эта логика понуждала митрополита Арсения обращаться с личными «доношениями» к высшей государственной власти. «Природная государыня» Елизавета Петровна, которой он присягал с честью и радостно, как и ее «природному наследнику» Петру Федоровичу, прислушалась к нему, отложила реформы. Зато Екатерина, крепкая только книжным знанием, была оскорблена таким вмешательством и санкционировала суд. Члены Синода вменили в вину своему коллеге неуважение к власти, а после, разобрав текст «доношения», опирались на его доводы в своих неуспешных попытках противиться процессу секуляризации.

Арсений оказался предшественником бесчисленного сонма верующих, замученных в северных и восточных лагерях. Но для XVIII в. это была сугубо «штучная» история, и она требует к себе внимания. Какие противоречия за ней встают! Благородная монархиня Екатерина II намеревается осчастливить народ и мир своим правлением — и, обуреваемая тайным страхом, стирает в пыль человека, чью вину не могли сформулировать судьи. Ненависть не оставляет ее, такую осмотрительную и бережливую к людским дарованиям; это чувство отнюдь не политическое — личное. Так последовательно, безжалостно она уничтожила двоих: Арсения Мацеевича, «церковника», человека прежней России, и Николая Новикова, просветителя вполне европейской ориентации. Матушка-императрица велела употреблять бывшего митрополита на черные тяжелые работы и содержание ему назначила нищенское. Так она перевоспитывала и исправляла нрав привычного к роскоши и тунеядству владыки (по ее убеждениям, все они таковы). Офицер, сопровождавший ссыльного, был крайне удивлен тем, что Арсений рубил дрова, носил воду. И говорил о нем как о святом. Оставшееся в Ростове имущество митрополита было описано. Значительным в нем была только библиотека да еще сахар, поднесенный когда-то ростовскими купцами. Не удалось убедить общество в преступности Арсения — так надо скрыть опасного колодника, чтобы народ забыл о его существовании. Ревель был идеальным местом заточения: вблизи Петербурга, в крепости, в местности, с которой никогда прежде не было у Арсения связей. Для мира митрополит Арсений был выставлен фанатиком, ханжой, препятствием на пути к прогрессу. Так Екатерина описывала ситуацию в письме к Вольтеру. Какой поучительный пример политики: одно лицо на запад, другое на восток. Императрица беседует с передовыми философами, покупает библиотеку Вольтера, дарит Дидро квартиру в Париже — и тщательно продумывает способы держать полный контроль над узником Мацеевичем. Она страшилась его речей, его правоты, которую разделял церковный народ, но не смел ее высказать открыто. Арсений, как позже Новиков (которого так же предусмотрительно везли неведомым узником и содержали вблизи Петербурга), были личными врагами Екатерины, потому что способны были разрушить тщательно создаваемый миф: Арсений — об императрице защитнице православной веры; Новиков — о премудрой философине. Ненависть против обоих была вызвана не опасностью для государства или собственной жизни, но страхом разоблачения.

Спустя столетие после суда и ссылки, в знаменательные 60-е гг. XIX в., проявляется интерес к митрополиту Арсению. Публикуются материалы по его следственному делу, некоторые его официальные «доношения», а также сведения, передававшиеся изустно. Среди последних есть классические мотивы легендарной прозы, которые больше говорят о культурной роли героя, чем претендуют на буквальную достоверность: его видели молящимся в полном архиерейском облачении возле Урала, в Сибири, возле Ростова (в соответствии с представлением о путях и месте ссылки); в ночь, когда его везли тайно мимо Ростова в Ревель, зазвонили колокола, и в храме зажглись свечи…

Но вернемся еще раз к поэме. Переданная в ней ситуация поразительно точно соответствует началу ссылки митрополита Арсения. Можно обсуждать, кто именно скрывается в числе «друзей многих, но лицемерных», кто был гонителем. Внятна горечь последней строфы — судили ни за что, и отстоять свое дело не удалось. Надежда на перемены перекликается с призраком заговора: не существовала ли на самом деле связь между Арсением и его робкими сторонниками?

Присмотримся и к тем реалиям, которые первыми привлекли внимание к тексту. «Белые волны» — это Белое море? Из современных языковых норм такой вывод не следует. Однако в поэтическом языке XVIII в. подобная метафора существовала. Песня Прокоповича (песенная реплика на 143 псалом) «Кто крепок на Бога уповая» содержит яркий образ ветра — «он смертного страха полный финнобалтицкие движет волны». В более поздних песенниках, при перемене географических реалий, на месте «финно-балтицких» оказываются «адриатицкие волны»⁸. «Немая корела» — неоднозначная метафора, в которой соединено привычное именование иноязычных немыми, немцами и в то же время предписанное судом наказание — быть немым в этом Корельском монастыре.

Мог ли он быть ее автором? О поэтических или песенных опытах митрополита Арсения ничего не известно. Но полученное им академическое образование непременно включало в себя упражнения в версификации. К этому нужно добавить долгое пребывание в Ростове, где благодаря свт. Димитрию и его школе книжные песни вошли в обиход, стали «родным языком». Еще важнее литературные особенности поэмы. Афористичные, ритмически оформленные ее обороты свойственны также официальным «доношениям» Арсения. А свобода, с которой в поэме сочетаются просторечие и высокий стиль, гибкое равновесие между песенной формой и красной ораторской речью, вполне согласуется с его опытом проповедника. Определенный «непрофессионализм», отсутствие характерных для книжной песни шаблонов говорят в пользу особенного происхождения текста, рожденного не по подобию, не по устоявшейся форме, а по единственной и насущной надобности выразить мысль.

Предположение о митрополите Арсении как авторе и лирическом герое поэмы представляется вполне убедительным, хотя доказать его пока невозможно.

Зададим еще один вопрос: был ли этот текст кому-то адресован? Песня дошла — значит, ее передавали, сохраняли. По-видимому, общение с ссыльным было более активным, чем раскрылось в доносах и показаниях «трех монастырских пьяниц», караульного и офицера архангельского гарнизона, которые стали основанием для второго дела. Незамедлительный отклик, усвоение и распространение песни было для «века песен» делом обычным. «Списывались в тетрадь» не только любовные послания, эпикурейские застольные и пасторали. Наш песенник пронизан импульсами современности, его центральную часть составляет большая группа песен о сравнительно недавних войнах. Песни о дружестве рассредоточены в пространстве книги. В них выражен кодекс отношений, которые превыше сословных и служебных: «Дружеская благость и щедрая милость прославляема бывает всеми человеки» (№ 7). Но в окончании одной из песен отражена и горькая реальность: «Ко многим днесь приходил, для множайших в любовь вся и приятство приводя, пришедших встречал, угощал, веселил, провожал — и в донос ся вовергал» (№ 5). Доносительство было вменено в долг и обязанность всем гражданам, но этому противостояло понятие чести и долга личного. «Дела о песнях», в которых усматривали оскорбление величеств, проходили в судопроизводстве того времени⁹. Поскольку главной задачей при этом было пресечь их распространение, то сам факт дошедшей до нас поэмы может свидетельствовать о том, что дружеский круг был в этом смысле чист. Ряд признаков (происхождение бумаги, особенности почерка, детали диалекта) позволяют предположить, что наш песенник писан¹⁰ в Великом Устюге, который был в ту пору перекрестком северных путей и центром епархии. В нем запечатлены досуги образованных людей, чиновников, военных, перемещавшихся по службе, сменявших места. Кто-то среди них был, возможно, связан с системой слежки за узником, но никто не донес. Или «дело о слове» все-таки могло начаться?..

Арсений Мацеевич был канонизирован Русской Православной Церковью как священномученик на Архиерейском соборе 2000 г. На границе тысячелетий, на исходе безбожного периода русской государственности фигура архипастыря, который не мог согласиться с превращением Церкви в элемент государственной власти, представляется нам более понятной, чем прежде. Митрополит Арсений не способен был снять с себя ответственность за пасомое им стадо, клириков и мирян. Свои рассуждения основывал на неколеблющейся мере вещей и называл грабеж (опись и отъятие церковных имуществ) — грабежом и трусость (отказ синодальных членов от защиты прав Церкви) — трусостью. Он знал цену слову и в законе, и в присяге. Умел предвидеть последствия, вытекающие из как будто случайных перемен. Бескомпромиссная позиция владыки привела его к потере кафедры и повела дальше — в ссылку, в тюрьму, на смерть мученика. На стене его каземата остались начертанные им слова: «Благо, яко смирил мя еси, Господи».

¹ Этот тип камерного вокального музицирования возник в России в XVII в. благодаря песнотворцам Новоиерусалимской (Никоновской) школы. Они осмыслили и по-своему претворили импульсы духовной лирики, сложившейся в Европе на протяжении последних полутора веков и достигшей Православной Руси через Речь Посполитую. Близость языков, сходство «природных» песенных форм, общность тем духовной лирики и, в то же время, своеобразие интонации сообщили русским песнотворцам мощный творческий импульс, породивший русскую вокальную лирику, которая сначала именовалась «псалмами», а потом, в соответствии с изменением функциональных и тематических ориентиров, — кантами, песнями.

² Формат бумаги «в четверть» (около 35х25 см).

³ См. полную публикацию памятника, снабженную исследованием, комментариями, вариантами поэтических и музыкальных текстов и воспроизведением большой части оригинала: Рукописный песенник XVIII в. с голосами, положенными на ноты. /Васильева Е.Е., Лапин В. А., Атрощенко Н.О. / Музыкальный Петербург. XVIII в. Кн 5. СПб., 2002.

⁴ В.А.Лапин — сотрудник того же института, автор ряда работ по севернорусскому фольклору, в том числе традициям поморов, вепсов и карел и их взаимодействию.

⁵ Т.А.Бернштам — крупнейший знаток и исследователь этнокультурной истории Русского Севера; в последние годы занимается проблемами народного православия в русской традиционной культуре.

⁶ Попов М. Изгнанный правды ради. Жизнь святителя Арсения (Мацеевича). М., 2001.

⁷ Карташев А. В. Очерки по истории русской Церкви. М., 1977. Т. 2; Смолич И. К. История русской церкви. 1700–1917. М., 1996; Федорова М.М. Арсений // Православная энциклопедия. М., 2001. Т. 3.

⁸ Варианты этой песни по разным рукописным песенникам опубликованы Т.В.Ливановой в приложении к монографии «Русская музыкальная культура XVIII в. Сборник кантов XVIII в. (в извлечениях) из рукописных фондов Государственного исторического музея» (М., 1952), в упомянутом выше издании «Русские канты от Петра Великого до Елизаветы Петровны» и в статье Е.Е. Васильевой «Мастер одиночного распева» (Русский Север. Аспекты уникального в этнокультурной истории и народной традиции. СПб., 2004).

⁹ См.: Пыпин А.Н. Дело о песнях в XVIII в. (1704–1764). СПб., 1900.

¹⁰ См. об этом в предуведомлении к «Рукописному песеннику XVIII в. с голосами, положенными на ноты» в указанном выше издании.

Васильева Елена Евгеньевна

Кандидат искусствоведения, доцент кафедры русского народно-песенного искусства Санкт-Петербургского университета культуры и искусства, где на протяжении многих лет читает курсы музыкально-этнографических дисциплин. В сферу научных интересов входят севернорусские эпические традиции, история и становление форм русского песенного фольклора, целостная система традиционной музыкальной культуры, включающая наряду с фольклором церковно-певческие традиции и перекрестья с письменными формами. В последние годы основными исследовательскими темами являются Новоиерусалимская школа песнотворчества, «книжная песня» XVIII в., личность Н.А.Львова и история Собрания русских народных песен Львова-Прача. Расшифрованные рукописи, вновь открытые явления русской музыкальной культуры творчески осваиваются «Псалмопевцами» — камерным вокальным ансамблем, художественным руководителем которого является Е.Е.Васильева.

Версия для печати