Альманах «Соловецкое море». № 5. 2006 г.

Светлана Вереш

Мы приехали на Соловки с заведующей Онежской районной библиотекой, где я временно работала, для ежегодной плановой проверки. Мне хотелось соприкоснуться с миром моего детства: больше двадцати лет назад, после войны, я училась здесь с третьего до начала пятого класса…

В БИБЛИОТЕКЕ

Несколько дней мы с утра до позднего вечера провели в библиотеке, проверяя ее фонд и работу библиотекаря Симы. Библиотека располагалась на верхнем этаже Иконописной палаты. Множество окон позволяют близко чувствовать море. Его пространство, осененное светлым северным небом, наполняло комнату светом. Уставали, но силы придавало ожидание вечернего отдыха в натопленной небольшой Симиной комнате в деревянном доме за Святым озером. Ее мама готовила нам роскошный ужин (я и сейчас о нем именно так вспоминаю!) из соленых восхитительных грибов с чудной рассыпчатой соловецкой картошкой.

КРЕМЛЬ

Закончив дела, накануне отъезда мы отправились бродить по Кремлю. Он был другим, не таким, как в день нашего приезда. Все вокруг потемнело от осеннего моросящего дождя. Пропитавшая стены влага объединила и углубила цветовую гамму. Деревянные кровли из серебряных стали черными. На темно-серых камнях блестел червонным золотом лишайник. На фоне туч рисовались устремленные ввысь формы Преображенского собора. В сером сумрачном свете лепились объемы древних храмов. Возносила главку надвратная церковь. Все настраивало на раздумье.

Бродя по пустынному монастырскому двору, входя в соборы, забираясь на крепостные стены, в башни, мы переживали сложное, тяжелое чувство. Тяжелое особенно потому, что его можно назвать омраченной радостью.

Не радоваться общению с тем, что мы открыли для себя, было невозможно. Нельзя остаться равнодушным к тому, в чем проявилась живая, никогда неувядающая в народе сила — потребность творчества. Она воплотилась и в общем замысле обители, и в отдельных постройках. У каждой из них своя ярко выраженная индивидуальность, каждая будит новое переживание, и вместе с тем все они обладают общими фамильными чертами. Теперь эту радость до боли омрачала запущенность, следы подчеркнуто небрежного отношения к тому, в чем были видны предметы жестко отвергаемого тогда культа.

Из камней, образующих остров, сложена крепостная стена. Она окружает древнейшие постройки монастыря, своим обликом связывая все созданное руками человеческими с морем, землей, лесом. Гигантские стены монастыря как бы хотят сдержать ветер и зимние метели, дать укрытие человеку, подавленному величием северного мира, защитить от холода и ветра, от наступающей со всех сторон воды, от угрозы недругов. Те, кто выстроил это превосходное фортификационное сооружение, понимали благородство и выразительность материала, данного самой природой. В образе этих зданий отразилась красота характеров людей, живших мужественно и светло в условиях сурового Севера.

Промокшие, покрытые мхом провалившиеся крыши, остатки десятилетиями копившегося мусора, опустевшие, заброшенные храмы, пустые, мертвые окна жилых корпусов, Преображенский собор, как раненый богатырь, оставленный в поле и жаждущий помощи. Было от чего сжаться сердцу.

ПРИНЯТА В КАЧЕСТВЕ ЭКСКУРСОВОДА

Узнаю, что на Соловки стали приезжать туристы. По выходным приходит из Архангельска «Татария», доставляя более трехсот человек. С ними приезжает, чтобы рассказать о Соловках, пожилая учительница. В работе участвует и одна из учителей соловецкой школы. Приезжает иногда преподаватель московской средней школы, выдающий себя за профессора Московского университета. Принимают его здесь с большим почетом, чем позднее будут принимать Д.С. Лихачева. Узнаю, что бывший директор соловецкой школы Витков, живущий теперь в Архангельске, хлопочет, пишет статьи в местные газеты о необходимости создать на Соловках музей. Небольшая коллекция старых медных монет XVIII в., монастырских кирпичей, образцов кузнечного мастерства собрана в школьном музее. Хранит их учитель биологии М. Андреева.

Может быть, и я смогу здесь на что-то пригодиться, хотя бы попробовать рассказать об архитектуре, попытаться раскрыть перед приезжающими туристами строгое благородство ее? Я изучала архитектуру у лучшего преподавателя И.А. Бартенева, декана нашего факультета (он руководил моим дипломом), а также имела двухлетний опыт экскурсовода. Не знаю, смогу ли, но постараюсь, сделаю все, что от меня будет зависеть.

Пошла к председателю островного Совета И. Таранову: «Можете ли вы принять меня на работу на Соловках в качестве экскурсовода?» Обрадовался, обещал поговорить в Архангельском управлении культуры. Происходило это осенью 1964 г., а 10 июня 1965 г. была сделана в моей трудовой книжке следующая запись: «Принята на работу в Управление Культуры экскурсоводом на о-в Соловки».

Спустя некоторое время после моего официального утверждения в должности, на Соловки приехали начальник Управления культуры Мария Ивановна Наговицина и начальник Управления по строительству. Мы вместе объехали Большой Соловецкий остров, были на Анзере и, не помню точно, может быть, и на Муксалме. Решался вопрос об экскурсионном туристическом освоении архипелага, организации здесь домов отдыха, строительстве дорог для автобусных поездок и аэродрома. Я должна была все это слушать. Но про себя думала, что достаточно будет турбазы, лодочной станции на озерах, гостиницы и, что совершенно обязательно, столовой. Мне так хотелось, чтобы приезжающие сюда люди пережили радость пеших прогулок по острову. Прогулок по прекрасным дорогам, сохранившимся с XVI в., по их живой поверхности, когда ноги не устают, как на асфальте, а как будто наливаются энергией. Как я любила с группами экскурсантов ходить по этим дорогам, постепенно убыстряя темп, который один из моих спутников в группе назвал «форсированным маршем» (иначе я быстро уставала)! Предки наши по святым местам ходили пешком — так у них складывались особые отношения с окружающим миром, они глубже узнавали самих себя. Как хотелось подарить тем, кто приехал сюда, хотя бы минимальное представление об этом опыте! Ведь если жить здесь так же, как в Москве, то зачем и приезжать? А как много значит пройти на лодке по каналам, ощутить покой окруженных лесом озер, насладиться тишиной, подчеркнутой ласковым журчанием воды!

Теплилась надежда на то, что шуму вокруг проблем и идей будет больше, чем дела. Думалось про себя: «Ничего, до полного разрушения дивно сохранившегося образа Соловков ваши руки не дойдут». А вот полноценную экскурсионную работу надо наладить и, может быть, виделось это тогда как отдаленная перспектива, — создать музей.

СЛУШАТЬ КАМНИ

Собираясь приехать на Соловки, я не ставила себе никаких грандиозных задач. Помню, Д.С. Лихачев, побуждая меня написать статью в сборник, советовал: «Напишите: я приехала спасти, восстановить...» и еще что-то в этом духе. Но до такой дерзости мои замыслы не простирались, тем более что на Соловках к этому времени уже велись реставрационные работы. «Слушала камни» Ольда Дмитриевна Савицкая. Это была ее область. Единственное, что мне хотелось ускорить, — консервацию памятников. Прежде всего починить на зданиях кровли и хоть как-то убрать мусор на территории. Хотелось в работе экскурсовода раскрыть красоту, величие, огромное значение в русской истории и в жизни Русского Севера того, что, несмотря на надругательство, оскорбление и пренебрежение, сохранилось до наших дней. Основой моей экскурсии с самого начала было самое почтительное отношение к основателям великого русского монастыря. Может быть, говорила во мне кровь предков, для которых Соловецкий монастырь был величайшей святыней, куда они с реки Онеги осенью приходили на веслах. Это не легче, чем пешком дойти до Киева, Константинополя, Иерусалима. Может быть, что-то было заложено во мне со времени военного детства. Хорошо помню, что тогда я очень любила старушек, которые ходят в церковь. Детское чутье подсказывало, что это и есть настоящая жизнь, и умудренные опытом люди поступают так, как надо.

ЗВАНИЕ — «РАБ БОЖИЙ»

Господу угодно, чтобы люди православные, исполняя Его Святую волю, освящали оскверненные места родной земли. Мы знаем тому много примеров. На месте языческих капищ святой князь Владимир ставил храмы. До сих пор скит Рождества Богородицы под Новгородом носит название Перынский скит. Соловецкие острова, до наших дней сохранившие следы, памятники языческого культа, по милости Божией (вспомним чудо, давшее название горе Секирной) освятились созданием великого русского монастыря. Монастыря, который освятил и весь Русский Север, облагородил души людей, живших в этих суровых условиях. Впервые побывав на Соловках, на севере, мой духовный отец сказал: «Надо же, все как родные!» Как любили Соловецкую обитель северяне! За счастье почитали поработать год-два на монастырь, отблагодарить его преподобных, живо откликавшихся на молитву о помощи в минуты смертельной опасности.

Однажды я услышала впечатление от Соловков, оставшееся у католика-поляка: «Соловки это еще одно подтверждение рабского сознания русских людей. Они совершали этот титанический труд (строительство зданий, крепостной стены. — С.В.) за корку хлеба». Вероятно, нам никогда не понять друг друга. Так далеко мы разошлись в сознании, в самом образе жизни!

Ведь так важно знать, что ты живешь в мире, сотворенном Богом, где все происходит по Его Святой воле, что ты принадлежишь этому миру и тебе, человеку, дано слово, возможность обратить молитву к Богу в беде и в опасности. И Господь тебя услышит, а ты можешь ответить Ему, свободно принять решение послужить Ему своим трудом. Это ли не свобода?! Это ли не достоинство, достоинство мужественного, свободного в своих решениях человека? Нет более высокого звания, чем «раб Божий», отрешившийся от суеты, чутко улавливающий волю Господа и ревностно исполняющий ее!

Когда укрепились на нашей земле недруги, противники истинного Бога, они поняли: чтобы покорить, поработить народ, надо отнять у него святыни. Началось разрушение и осквернение святынь. В великом, всем народом глубоко почитаемом монастыре был размещен лагерь особого назначения, где циничное надругательство над человеком приобрело чудовищные, поистине сатанинские формы.

Как дорого для нас то, что, несмотря на все, столько людей устояли в вере и в человеческом достоинстве, одержав таким образом самую высокую победу! Мы помним именно о победе их над болью и страданиями, о духовной победе Соловецких новомучеников, что подтвердила Русская Православная Церковь их прославлением. Благодать мученичества людей, просиявших красотой своего подвига, я чувствовала уже тогда, начиная работать на Соловках. Но говорить об этом в то время было почти невозможно, тем более что многие приезжали на острова именно посмаковать «коросту», а не освятиться сиянием, святостью богоизбранного места, хотя, к счастью, и тогда многие тянулись к соловецкому свету.

БЕЗ ВЫХОДНЫХ

На Соловках у меня были сплошные расставания: приезжают люди чужие, неизвестные, а уезжают дорогие друзья.

Экскурсию пришлось готовить на ходу. Самыми напряженными были, конечно, воскресные дни, когда из Архангельска приходила «Татария», иногда вместе с «Буковиной». Уже в 1965 г. приходилось водить группы по 100–150 человек. Часто на помощь приезжали одна или две сотрудницы Архангельского краеведческого музея. В будни туристов, приезжавших «диким образом», приходилось водить одной каждый день. Без выходных! Меньше, чем за два часа, при всей плотности рассказа, я управиться не могла.

Никогда не отказывала небольшим группам, сочувствуя людям, проделавшим в то время такой нелегкий путь на Соловки. Раза два-три случилось так, что группы с берегов Белого моря приходили «по воде» во время прилива. К вечеру прибыли, а рано утром надо уплывать — пристать к родному берегу можно только по полной воде. Так, летом несколько экскурсий были проведены ночью. А ночи на Соловках белые. Светло, как днем, и так тихо, ясно. За стеной спокойное море, отражающее светлое небо, белое, как молоко. Именно во время одной из таких экскурсий я на монастырском дворе из окон галереи увидела альбатросов. Обычно над морем летали небольшие чайки.

Монастырь обволакивал величественным покоем стен и башен, присутствием самого камня, влажным запахом, напоенным всеми оттенками ароматов шумящего рядом моря, ароматом хлеба из пекарни, дыма соловецких печей, протапливаемых просоленным плавником.

Все это рождало чувство полноты, совершенности. Душе могло быть так покойно в этой богатой гамме ощущений! Кажется, ничего больше не нужно. Но как хорошо, что были обязанности по отношению к себе и к работе!

РЯДОМ, В ОНЕГЕ

Мне нужно было утолить свою боль: собираясь на Соловки, я предполагала, что сын будет со мной. Вскоре стало ясно: зимой нужно уезжать в архивы, музеи, а оставлять его мне здесь не с кем, и бытовые условия — никакие. А рядом, в Онеге, в большом деревянном доме с русской печкой жил мой отец, полковник медицинской службы в отставке, приехавший в Онегу навестить уже несколько лет лежавшую, ослепшую мать, мою бабушку. Дождавшись пятидесятилетнего «младшенького», она через десять дней умерла. Папа остался в Онеге, успел поработать в больнице, провести несколько операций. Но случился инсульт. Правой рукой отец уже не мог работать. Писал в несколько городов с просьбой принять его на работу, но хирург-консультант оказался нигде не нужен. Для меня утешением было то, что сыну моему многое мог дать мой потерявший силы отец, которому десятилетний внук помогал, восполняя физическую немощь деда. Лето сын проводил со мной.

«ТА САМАЯ ВЕРЕШ»

Однажды, когда я уже начала работать, выкроила время между экскурсиями, чтобы забрать сына из Онеги. Пришла на зеленый, покрытый травой аэродром. Двенадцатиместный «АН» совершал рейсы между аэродромом в Архангельске (располагавшемся в дельте Северной Двины на о-ве Кегостров) и Соловками. В те времена люди были проще и ближе друг к другу. Если телеграммой уведомлялось о том, что нужно забрать пассажиров из Онеги, самолетик залетал и туда.

Зашла я к диспетчеру и попросила билет до Онеги. Он говорит, что если я одна туда хочу лететь, то решение вопроса зависит от командира экипажа. Иду к нему. Он лежит в тени, под крылом воздушной машины, покусывает травинку, не глядя на меня. Я ему объясняю, что очень хочу взять к себе сына из Онеги, но должна вернуться как можно скорее сюда, так как в будни водить экскурсии некому. Если поеду через Архангельск, потрачу несколько дней, а прилетев в Онегу на самолете, уже завтра или послезавтра смогу вернуться. Меня здесь еще никто не знал. Я была еще не «та самая Вереш», то есть не та, которая в экскурсоводах на Соловках одна. Не взглянув на меня, не вынимая травинки изо рта, он ответил: «Идите, покупайте билет». Воспоминание об этом до сих пор ласково греет мне душу.

В ТЕТРАДЯХ, ЗАПИСЯХ И ПИСЬМАХ

Как только я начала готовить текст экскурсии, сразу же появилась необходимость что-то уточнить и даже подробнее узнать. В этом я получила щедрую помощь от ученых, уже в первое лето моей работы приезжавших на Соловки. Самым первым был А.А. Формозов. И хотя его как археолога интересовали прежде всего лабиринты, в письмах он очень полно отвечал на мои тогда, как вспоминаю, иногда наивные вопросы по проблемам русской истории. Когда пытаешься понять, осмыслить место Соловецкого монастыря в многослойной истории России, вопросы поднимаются во весь рост.

К концу лета приехал со своей супругой А.Н. Робинсон, занимавшийся проблемой раскола. Подарил соловецкой библиотеке свою только что вышедшую книгу, которая приблизила меня к пониманию истории раскола в монастыре через людей, через их участие в событиях... Преподобные Иринарх и Елеазар, Никон, Арсений Грек, первый архимандрит Илия... Наши беседы в прогулках по монастырю, переписка, встречи в Москве, доклады, прослушанные мною позднее во время командировок в Институт русского языка и литературы на Волхонке, сотрудниками которого были Андрей Николаевич и его супруга, дали много необходимой информации, были хорошей школой. Возможность многое узнать от этих замечательных людей была бесценна!

Отношения с этой семьей продолжались позднее, когда я работала в Суздале, Звенигороде. Как стало ясно со временем, работая на Соловках, я была полнее всего осведомлена о научной жизни Москвы в нужной мне области именно через переписку и благодаря командировкам. Слушала доклады, посещала конференции в Институте истории искусств, Институте археологии, Институте русского языка и литературы, Историческом музее, музее им. Андрея Рублева, музеях Кремля, Доме ученых, где однажды сделала сообщение о Соловках.

Вскоре после отъезда А.Н. Робинсона с супругой с Соловков я получила от Андрея Николаевича два подробнейших письма с изложением программы моей будущей работы, связанной с составлением путеводителя. Советовал он мне, как организовать работу, где найти необходимую литературу, приложил ее первоначальный список.

Предложил написать письмо Д.С. Лихачеву, которому рассказал обо мне, когда они с женой, возвращаясь в Москву с Соловков, заехали в Ленинград и навестили Дмитрия Сергеевича. Именно от Андрея Николаевича на Соловках я узнала о том, чем Дмитрий Сергеевич Лихачев связан с Соловками, и что, вероятно, он хотел бы побывать здесь вновь. Я же к этому времени знала о нем только то, что это крупный ученый и отец одной из студенток нашего факультета — Веры Лихачевой, которая училась курсом старше меня.

Андрей Николаевич в письме обещал обеспечить мне научные консультации самых лучших специалистов: Д.С. Лихачева, Н.Н. Воронина, что и состоялось. Бережно храню подаренный мне в Москве Николаем Николаевичем Ворониным путеводитель по Владимиру и Суздалю. Он же, когда я работала в Суздале, порекомендовал заняться изучением росписи Преображенского собора Спасо-Евфимиева монастыря. С этой работой, вылившейся в доклады на конференциях Владимиро-Суздальского музея, связаны мои незабываемые командировки в Кострому, Ярославль, Переславль-Залесский, Ростов, где в XVII в. работали мастера, расписавшие Преображенский собор. Теплое воспоминание сохранилось о встрече и беседе в Ленинграде с А.Н. Раппопортом, статьями, книгами которого я пользовалась в дальнейшем.

Я написала Дмитрию Сергеевичу и в октябре получила от него подробнейшее письмо, где он указал, на что нужно обратить особое внимание. «Деятельность Филиппа оставила на Соловках огромное число памятников — очень много светских (митрополичьи садки, кирпичный завод, кузница, пекарня, мельница, гидросооружения разных типов, портовые сооружения, гражданские дома и пр.). В России нет больше другого места, в котором было бы так много [средневековых. — С.В.] памятников светской архитектуры. Книга обо всем этом была бы так нужна». «В 20-е годы на Соловках были и верстовые столбы XVII в. (с резьбой и следами пестрой раскраски)».

Как много значило для меня в первые месяцы работы на Соловках теплое участие, реальная щедрая помощь наших ученых, которую я сразу получила.

Как я жалею, что не очень тщательно последовала совету Андрея Николаевича: «Советую во время командировок иметь при себе толстую тетрадь, в которой ежедневно все записывать — имена людей, адреса, беседы, сведения о всяких материалах и т.п. Такая дневниковая запись в одной тетради (а не на разных бумажках) будет полезна в дальнейшем».

МЫСЛЬ О СОЗДАНИИ МУЗЕЯ

В 1965 г. кроме встреч, о которых я уже рассказала, было и еще несколько, очень значительных. Приехала большая группа очень пожилых людей. В основном, это были дамы из Дома ученых. Они прибыли сюда почтить память родственников, узников Соловецкого лагеря. Грустные, бесконечно трогательные в своей скорби, боли, они окружили меня нежной заботой. Устроили беседу за столом, стараясь повкуснее меня накормить. Позже, уже при встрече в Москве, я, конечно, огорчила их, сказав, что лагерем я заниматься не буду, не объяснив, что на Соловках мне одной это не по силам — не столько физическим, сколько душевным...

О лагере я рассказывать не могла, хотя вскоре, в основном от приезжавших туда людей, бывших узников лагеря, многое узнала. Если кто-то позднее просил меня рассказать о том, что там происходило, я почти физически болела, мне это было не под силу. Я на Соловках была одна, поэтому наедине могла оставаться только с монастырем, с тем образом России, который запечатлен в его облике. Мне не по силам носить в себе постоянную память об ужасах лагеря.

Позднее приехала большая группа сотрудников Исторического музея во главе с главным хранителем Александром Сергеевичем Корфом. И с их стороны я встретила самое живое участие, особенно когда дело дошло до собирания и создания экспозиции Соловецкого музея. Как теперь хорошо известно, именно в Историческом музее и его филиале (тогда — музее в Коломенском) хранились, да и сейчас хранятся многие реликвии Соловецкого монастыря, вывезенные в 1923 г. Д.П. Барановским и Н.Н. Померанцевым.

Тогда же приехала на Соловки со своими сотрудницами и начинавшая работу в музеях Кремля в качестве экскурсовода Ирина Александрова Родимцева — будущий директор музеев Кремля. При ее участии позднее часть экспонатов из музеев Кремля была передана на Соловки.

Именно благодаря встречам с сотрудниками музеев, приезжавшими тогда на Соловки, и зародилась мысль о создании музея на основе подлинных монастырских вещей.

ПЕСНИ «ИГРАЮТ»

В первом моем экскурсионном сезоне на Соловках случилось еще несколько незабываемых встреч. Музея тогда еще не было, и я сама только начинала входить в курс дела. А люди нуждались в той или иной информации. Приехала на Соловки бывшая танцовщица ансамбля «Березка», которая поставила себе задачей собирание традиционного для Русского Севера этнографического материала. Я всегда питала жаркий интерес к родному фольклору, но, к сожалению, тогда ничем не могла помочь. Только в одной старой газете мы нашли какие-то не очень значительные сведения. И случилось так, что не она от меня, а я от нее получила сведения, поистине бесценные. Она рассказала, что в поездках по северным деревням приглашает пожилых женщин собраться вместе и напеть, «сыграть» ей старинные песни. Песни всегда сопровождаются движениями, иногда даже танцами. Песни не просто поют, их играют. Запомнился ее рассказ о том, как древняя старушка, которой с трудом удавалось переступить порог, вдруг во время пения, когда одна начинает, другая присоединяется, остальные постепенно подхватывают, раскладывая песню на восемь голосов, преображалась. Выпрямит спину, поставит голову, поведет рукой. И можно догадаться, как игралась песня, представить эту пожилую женщину в юности, сохранившую художественный образ песни. Вот что искала в своих поездках моя собеседница! С какой болью думаешь о том, какая высокая народная музыкальная культура почти утрачена!

КОНЦЕРТ В ОНЕГЕ

В начале 1960-х гг. двое солистов Большого театра (помню фамилию только одного из них — Силантьев) совершали поездку с концертами по маленьким северным городам. Мы с моим пятилетним сыном были у моего отца в Онеге. Работала я там временно в детской библиотеке. (Забавно, что в те времена по инструкциям, спускаемым свыше, детям строго ограничивалась выдача русских народных сказок. А как они, милые, жаждали этого чтения!)

Представители высокой русской культуры предполагали дать один концерт в Онеге. Заполнены были две трети большого зала. Прослушав запланированный концерт классической музыки, жители Онеги умолили певцов дать еще хотя бы один. На следующий день зал был переполнен. Концерт продолжался долго. Изредка потихоньку открывались двери зала, входили закончившие смену рабочие лесопильного завода, основного места работы онежан. Осторожно, стараясь не шуметь, устраивались на лестнице, откидных стульях. О том, что исполнялось в этом концерте, можно судить по ответу моего маленького сына на вопрос о том, что ему больше всего понравилось.

— Песенка про мальчика.

Я ему напела «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный...», и он подтвердил, что именно это имел в виду. Выбору его способствовала, вероятно, не только дивная музыка с легким ритмом, но и чувство солидарности. Так красиво поют про мальчиков!

Концерт был очень живым, исполнялась высокая классика и тут же — веселые, шуточные песни разных народов. Больше всего меня тогда порадовал безукоризненный вкус, удивительный такт в общении с непривычной, казалось бы, аудиторией. С какой благодарностью было это все воспринято слушателями!

КОНДОСТРОВ И ЛЮБИМЫЕ ПЕСНИ

Может быть, неслучайно пришло мне сейчас и еще одно воспоминание из моей жизни. Институтские каникулы я от первого до последнего дня проводила в Онеге, где мой сын ждал, когда я окончу институт. Все мое свободное время было посвящено ему.

Оказалось, один из студентов живописного факультета нашего института родом из Онеги. Лето проводил со своими родителями. Случайно встретившись с ним, я узнала, что вместе с товарищем он ездит на этюды по обширным окрестностям Онеги. Расстояния между населенными пунктами на Севере часто несоизмеримы с другими местами. «Попадать» (так говорят на севере) из одного пункта в другой нелегко. А мне так хотелось поближе познакомиться с землей моих предков, и я попросила однокашника взять меня куда-нибудь с собой. Он ответил, что собирается с товарищем на необитаемый Кондостров. На небольшом судне жители Онеги поедут туда за грибами-ягодами. А ведь грибы-ягоды мне тоже нужны!

Суденышко должно было отойти вечером, около восьми, и к Кондострову, по полной воде, подойти утром. Не обладающие достаточным опытом таких путешествий, мы явились к самому отплытию, когда все места для возможного отдыха были заняты. Свободной оставалась палуба и — о радость! — совершенно свободный нос. Дома позаботились, чтобы я оделась тепло, и мы поспешили занять свободное место.

Плавно отошли от пирса. Осень, глубокие сумерки. Перед нами раскинулось темное гладкое пространство моря, над ним — плотные низкие тучи, между ними на горизонте — узкая светло-малиновая полоса. Величественный покой!

По пути прошли мимо Кий-острова. На скале, выступающей из моря и оглаженной ледником, когда-то спасся от бури будущий патриарх Никон. В память об этом он основал здесь Крестный монастырь. Остров этот лежит в девяти километрах от Онеги. Кондостров — тоже скала, значительно крупнее и дальше от устья реки. Был там в XIX в. Никольский скит Соловецкого монастыря, от которого на острове остались роскошные кусты крупной черной смородины и садовой малины.

Бессонное время до утра надо было чем-то занять. Переговорив обо всем, что касалось института, мы решили, что можно вспомнить какие-нибудь любимые песни. Путь еще долог, а пение на досуге было естественным студенческим состоянием. Петь я очень любила и песен знала немало. Еще в детстве, когда ковыряла что-нибудь иголкой или крючком, сложился у меня целый репертуар. В него входили «Жаворонок» Глинки, «Колокольчики мои...», «В низенькой светелке...» и все в этом духе. Здесь я не решилась их предложить. Мы пытались петь русские народные песни. И вдруг стало ясно: многое из того, что принято считать народными, фольклорными песнями, которые были любимы и с удовольствием пелись всегда, среди моря и неба — не пошли. Вписалось, осталось из того, что я знала, не так уж много: «То не ветер ветку клонит...», «Ничто в полюшке не колышется...», «Летят утки» — те песни, которые требуют спокойного долгого звука. Грусть их наполнена светом. Эти песни, сложившиеся южнее, не на Севере, нашли себя и здесь. А как, наверное, зазвучали бы песни, рожденные в этой среде, но, к сожалению, мы их не знали. «Ямщики» середины XIX в., тоже любимые, должны были ускакать на своих лихих тройках в звонкие морозные дали центральной России, здесь они оказались некстати. Мне даже показалось, что они немножко «а la rus», как многое в искусстве той эпохи.

«ВОТ ЧЕМ ВЫ ПОБЕДИЛИ НЕМЦЕВ!»

Другое воспоминание связано с моим двухлетним пребыванием заграницей, в чужой для меня среде. Мы, несколько русских женщин, приняты были там очень тепло. Да и среда была хорошо знакома: бывшие студенты Академии художеств — живописцы, скульпторы, искусствоведы. Мы часто собирались вместе. Так, однажды были в мастерской одного из лучших молодых художников в день его рождения. Он был автором тонких пейзажей, глубоких по мысли натюрмортов, реалистом, но абсолютно индивидуальным.

Нам хотелось послушать их народные песни. Выполнив нашу просьбу, они попросили спеть то, что дорого нам. Когда мы всласть напелись, хозяин мастерской, выйдя из молчаливого раздумья, сказал: «Вот чем вы победили немцев... в русских песнях есть что-то космическое...». Не слишком хорошо зная возможности нашего языка, он нашел это слово.

Как хочется, чтобы мы снова вспомнили, вернули эту нашу национальную традицию хорового пения, которой был пронизан весь русский быт. Но как все это не просто! Изменяющиеся условия жизни изгоняли эту традицию издавна. С болью вспоминаются слова, сказанные еще Ф.И. Шаляпиным: «Русский народ создал прекрасные песни. Что с ним случилось, что он запел частушку?»

ЕЩЕ ОДНА ВСТРЕЧА

Была у меня на Соловках еще одна встреча, получившая большое значение в последующей работе. Шли мы вместе с сыном и небольшой группой моих новых знакомых на лодке по каналам. И вдруг, о непорядок! У каменной облицовки русла канала стоит лодка. А на высоком берегу за деревьями клубится дымок! Вышли мы с сыном из лодки, поднялись на берег и увидели, как семья москвичей (не ошибешься!) пытается погасить слегка занявшийся торф. Мы сообща справились с задачей и познакомились. Оказалось, что это семейство Антонины Георгиевны Сакович, заведующей Отделом гравюры и рисунка Музея изобразительных искусств им. Пушкина. Как радостно было потом приходить в Дом Верстовского, где располагался возглавляемый ею отдел, слушать рассказы о гравюре, поверять ей свои мысли.

ПОДОКОННИК — РАБОЧИЙ СТОЛ

Для сына, приехавшего на каникулы, почти не оставалось времени. Готовить было некогда и не из чего. Хорошо, что от хозяйства агарового завода можно было брать молоко («такое у нас в Москве за сливки продают», — говорили москвичи), творог, сметану. А в печи, построенной во времена игумена Филиппа, пекли чудный хлеб (электропекарни тогда не было). Какой же он был вкусный!

После напряженного экскурсионного лета отправила сына в Онегу. Помертвевшая вернулась на Соловки. Отогрела меня тогда молодая семья. Проявила обо мне самую теплую заботу Ирина, архитектор по образованию, теперь прекрасный реставратор, иконописец. Позднее она стала крестной моего внука. Образы многих, с кем пришлось встречаться на Соловках, остались родными на всю жизнь.

Поселили меня в маленькой комнатке над аркой Наместнического корпуса. Теплые стены: внутри каждой — печка, которая согревает и соседние помещения. Топят ее из коридора. К одной из стен в советское время пристроена плита. Напротив двери — окно с широким подоконником. За окном — монастырский двор: трапезная, за ней — колокольня, угловые приделы Преображенского собора. Справа, в глубине двора, примыкающая к стене церковь Благовещения. Все просто, строго, покойно и величественно. Подоконник — мой любимый рабочий стол.

Первая работа на нем — написать текст экскурсии. Я никогда не могла это делать с чужих слов. Работала с книгами. Основной источник — Досифей. Эта книга сохранилась в Соловецкой библиотеке. Были и другие. Общение с богоборческой литературой — мучительно. Воинствующий атеистический дух ее был непереносим, и это при том, что я тогда еще не была крещена. Привели меня в разум преподобные, живую ощутимую помощь которых я постоянно чувствовала. После осенней командировки в музей Андрея Рублева у меня появилась Библия. Экземпляр начала XX в., на церковно-славянском языке, которого я, конечно, никогда не изучала. Каждый вечер перед сном протопив печку, прочитывала не менее, чем главу, и постепенно все открылось. Дал мне эту Библию хранитель музея Вадим Васильевич Кириченко. Спаси его, Господи, со всем его семейством!

РАСПОРЯДОК ДНЯ

Была у меня привычка записывать «план работы» на предстоящий день или ближайшее время в небольших записных книжках, которые я, по музейному складу своей натуры, не могла выбросить. Загляну туда сейчас, а там воспоминание о дорогом деле, радостной встрече, уже забытые, но сыгравшие в моей жизни определенную роль имена. Не выбросишь!

Записные книжки помогают многое вспомнить. В середине сентября я была в Архангельске. Отвезла в Управление культуры текст экскурсии, поговорила о возможности создания музея, о направлении с этой целью в музеи Кремля, в Исторический музей, Министерство культуры.

Во второй половине сентября и октябре была на Соловках. Надо было приготовиться к зиме. Запаслась дровами — плавником. Купила дрова по символической цене у кого-то из реставраторов, заготовившего их на берегу моря для продажи.

Начала я работать в июне, месяце белых ночей, все вокруг было наполнено радостью существования, жизни, возродившейся после долгой зимы. Весь мир жил в ласковом, чарующем, неисчезающем свете. Казалось, что эта наполненная светлым раздумьем земля не может быть прекраснее. Но наступила осень. С нею пасмурные дни, как будто придавленные темными хмурыми облаками. Тогда, казалось, свет исходил от земли, от желтых, оранжевых, красных осин. Теплые дни с ласковым рассеянным светом сменились днями с резким холодным ветром, леденящим землю, стынущую в лучах белесого солнца, утратившего силу. Наступили самые темные ночи. Зимой они светлеют от снега и северных сияний. Осеннее небо, горящие на черном своде звезды, беспокойная в их блеске вода холодных озер. Было по-своему прекрасно это время сосредоточенности, раздумий и творчества.

Первую зиму я провела, почти не общаясь с окружавшими меня людьми, не потому что я сторонилась их — они ко мне присматривались. Одиночество на Соловках на фоне величественной простоты монастыря очищает взгляд, уравновешивает, успокаивает. Много читала, что-то писала. Но еще должны были работать руки. Монахи в Фиваиде плели корзины, соловецкие иноки — рыболовные сети. Ребеночку, чтобы он вовремя заговорил, нужно раздражать кончики пальцев — развивать моторику. Вот и я почувствовала, что мне тоже нужна в моем одиночестве «моторика». Моя тоска по сыну должна была найти выход в чем-то, что я делала бы для него. И я подумала: может быть, вспомню, как надо прясть, тогда потом смогу вязать. Сколько свитеров я ему связала потом из соловецкой и суздальской шерсти!

Никогда не забуду, как я получила в руки шерсть. Узнав, что у женщины, живущей на Муксалме, есть овцы и она, конечно, рада будет продать шерсть, я отправилась к ней.

Был день моего рождения — Покров. Дорога через лес устлана плотным ковром пожелтевших листьев, а с неба, покрытого мягкими темно-серыми облаками, крупными хлопьями тихо спускается снег. Праздник! Не забыть путь по дамбе, ведшей меня через темные воды осеннего моря.

В доме оказалась огромная белая овца и серая ярочка. Обе были острижены при мне. Голову белой я держала на своих коленях: у нее были ягнята, и она беспокоилась.

Остриженную шерсть — «волну» — нельзя сразу прясть, из нее нужно сделать куделю, перемешав, перечесав ворсинки, чтобы из мягкой массы можно было вытягивать ровную нить. Куделю сделала в Онеге моя тетя. Она восхищалась качеством волны, длинной ворса, мягкостью шерсти.

Прялки у меня не было. Я прикрепила доску к табуретке, привязала к ней куделю и стала тянуть нить, навивая ее на подаренное тетей веретено. Сначала туго закручивала. Но, услышав замечание от старушки, у которой брала молоко, — исправилась и заслужила ее похвалу.

Сам собой наладился распорядок дня. Вставала в шесть часов. В восемь, истопив печь и приготовив завтрак, садилась «за подоконник» писать экскурсию (когда Управление потребовало текст), а позже и свою первую статью о Соловках. В полдень кончала работу, обедала, отдыхала, потом чаще всего шла на улицу, бродить, собирать мысли или принималась за рукоделье, слушая музыку.

В записной книжке намечены проблемы, которые надо решить в Москве: больше узнать о монашестве, его происхождении, о русских святых и о многом другом. Как приблизительно мы изучаем родную историю в школе, да и в институте! Сейчас я, «на санех седя», с учениками воскресных школ, как с детьми, так и со взрослыми, проживаю русскую историю через жития святых. Какая радость жить на земле, которую они любили, служили на ней Богу молитвенным подвигом, на ратном поле защищали ее, созидали государственным творчеством. Так много нужно было узнать мне, при том что в институте мы изучали историю мирового искусства от первобытных времен до нового времени. Средневековое искусство, эпоха Возрождения — библейские, евангельские сюжеты... При господствующем атеизме давалась нам только история эпохи, имена художников, стили и анализ произведений, композиция, колорит... И не обязательно было понимать, что ищет у себя под кроватью женщина с лампой в руках на полотне Караваджо «Притча о дидрахме».

В ИНСТИТУТЕ

Во второй половине 1950-х гг. я имела возможность прослушать курсы выдающихся преподавателей, которые несли в себе традиции Академии художеств, хотя наш факультет теории и истории искусств возник уже после войны... М.В. Доброклонский, Н.Д. Флитнер, А.Н. Савинов, И.А. Бартенев, О.П. Чубова, В.Ф. Левинсон-Лессинг... Как обрадовались мы с сыном, когда увидели портрет отца В.Ф. Левинсона-Лессинга в последнем томе стоящего на нашей книжной полке Брокгауза и Ефрона среди фотографий авторов этого словаря.

В институте нам «крепко ставили глаз». Мы становились профессионалами-искусствоведами, а не историками искусства. И это качество в нас было, может быть, преимущественнее, чем качество историков искусства, чем отличались выпускники университета. Они крепко и много знали, но не очень верно «видели». Большое значение имело и то, что мы, иногородние, жили в общежитии академии, среди художников, часто позировали им. Одному из выпускников графического факультета я послужила прототипом героини его дипломной работы — иллюстрациям к «Руслану и Людмиле». Забавно было увидеть себя в образе Людмилы, не без лукавинки улыбающуюся из-под перегруженного жемчугами головного убора, которого во время позирования на мне не было.

В становлении профессионала большую роль играет то, что я всегда рекомендовала своим молодым сотрудникам, ученикам, чему стараюсь следовать сама: «Никогда ни одно возникающее недоумение или вопрос не оставляйте неразрешенным». Консультации, книги, словари. На многие вопросы ответы дают сами памятники. Очень по душе мне мысль о том, что перед картиной [любым художественным, историческим предметом, несущим свою информацию. — С.В.] нужно стоять, как перед королем, ждать, когда он первый заговорит. Много раз я убеждалась в том, как вещи начинают раскрываться при долгом спокойном общении с ними. Но, конечно, самое драгоценное — это общение с людьми, достигшими высокого профессионального уровня подвижническим трудом. Причем общаться можно везде, даже за чайным столом, как это часто бывало в музее им. Андрея Рублева. К счастью, творческое общение с сотрудниками наших прославленных музеев продолжалось практически во время всей моей работы. И это стало одним из самых драгоценных воспоминаний в жизни.

О РУССКОМ ИСКУССТВЕ

Общение с произведениями изобразительного и прикладного искусства, даже через их присутствие рядом, через углубленное всматривание, вхождение в них в процессе изучения и музейного описания открывает особое видение прошлого. Возникает чувство, что ты знаешь мастера или художника глубже, чем если бы даже был с ним знаком лично. Его понимаешь через творчество. Зная задачу, которая стояла перед ним в создании вещи, видишь, как он ее решал. Важно, что художник творит, следуя традициям своего народа. А каждый народ — личность. Это личностное своеобразие ярко проявляется в самых разнообразных видах искусства: в музыке, танце, художественном творчестве, в манере держаться. Мир человеческий прекрасен именно этим своим разнообразием. Каждый народ обладает уникальным языком. Понятия не всегда возможно перевести тождественным словом с одного языка на другой. Великий русский педагог К.Д. Ушинский заметил, что младенец, начинающий говорить на родном языке, делает в нем ошибки, говорит так, как не принято, но в полном соответствии с нормами родного языка.

В художественном творчестве это личностное начало проявляется в чувстве цвета, пластики, линии, в самом отношении к материалу, в котором воплощается замысел. Русскому мастеру свойственно особенно бережное отношение к выразительности материала, в котором он воплощает образ. Русскому мастеру не свойственно стремление показать власть над материалом. Он с ним сотрудничает, не подавляя его природной данности. Поэтому так прекрасны в своей правдивости деревянные и белокаменные храмы, ювелирные изделия, глиняные игрушки, народный костюм. В этом же целостном ряду — крепость Соловецкого монастыря с ее архитектурной пластикой, линиями ее проемов, мозаичным подбором кладки разноцветных камней.

УРОКИ, КОТОРЫЕ ДАЮТ СОЛОВКИ

Однажды я отдыхала на Кий-острове, где до сих пор находится Дом отдыха. Поджидая заигравшегося после трапезы сына, я глядела на постройки, выполненные из того же, что и на Соловках, дикого камня. И внезапно почувствовала, — от чего-то мне нехорошо, неуютно, почти больно. Вдруг поняла: камни обтесаны. Над ними совершено насилие. Это иной эстетический образ, чем у родной Соловецкой крепостной стены. Благоговение мастера перед естественной красотой, художественной выразительностью Богом сотворенного материала: дерева, камня, металла, как мне думается, сродни смирению. «Смирение — способность видеть истину», — сказал о. Иоанн Маслов. Творческое усилие мастера направлено на поиск гармонии материала и образа. Художник мыслит в материале.

Прекрасный пример творческого отношения к материалу дает даже соловецкий кирпич. Все возможности, заложенные в глине, проявлены в нем. Когда П.В. Флоренский исследовал разновременные кусочки соловецкого кирпича, выяснилось, что качество его неоднородно: кирпич XVIII–XIX вв. значительно уступает по качеству кирпичу первых веков монастырской истории, когда все делали прежде всего — ради Бога.

Уже позднее, приехав работать на Соловки и познакомившись ближе с тем, что было здесь создано за пять столетий, я поняла: больше всего поражает напряженность творчества, которая давала смысл жизни людям издавна приходившим на острова, восхищает объемность и завершенность их замыслов. Очень многое создавалось с практической целью, но так, чтобы радовать, а не только служить прямому назначению. Все это имеет прямое отношение к образу жизни человека и укорененности его в Православии. Эти уроки дают нам Соловки!

Вещи ценны для нас тем, что таят возможность общения не только с их создателями, но и с теми, кто жил, радовался, страдал, совершал подвиги, одерживал победы или терпел поражения в их присутствии. Наше знание о событиях, свидетелями которых были предметы, принимает благодаря им осязаемую форму. Еще раз хочется напомнить слова Сурикова о том, что он поверил в то, что знал о русской истории, в реальность прошлого, его людей, только увидев Москву и Красную площадь. «Камни я допрашивал, — вы видели, вы знаете». А в православном быту существует понятие намоленной иконы, намоленного храма, намоленного монастыря, такого как Соловецкий, теперь освященного великим духовным стоянием, мученическим подвигом. «Антиминс России» — сказано о нем. Какое благоговейное отношение к этому Богом отведенному для монашеского подвига месту требуется от нас!

Соловки, так много сохранившие, многим людям помогли найти свой путь, раскрыть на этом пути полноту данных Господом дарований. А прошедшие страшный лагерь великие ученые, составляющие теперь славу нашей науки в самых разных ее областях! И сколько прекрасных имен в такой еще непродолжительной истории Соловецкого музея! Кто-то уже не работает, даже не живет на Соловках, но начинал свой путь рядом с надвратной церковью Благовещения, еще в 1960-е гг. хранившей благодатный запах ладана.

ПЕРВЫЕ ЭКСПОНАТЫ СОЛОВЕЦКОГО МУЗЕЯ

В ноябре 1965 г. я отправилась в командировку в Москву договариваться о возможной передаче предметов музейного значения на Соловки для организации музея. Сначала обсуждала эту проблему с хранителями, чтобы они сами отобрали вещи, которыми могли поделиться, и только потом утверждала список в министерстве.

Конечно, в это время, в малоприспособленное помещение, без сигнализации, не могли быть переданы лучшие вещи — возвращались те экспонаты, которые в столичных музеях обречены были храниться в фондах. Важно было положить начало, тем более что дома, в своей родной среде, самые простые и скромные предметы начинают звучать во весь голос, приобретая особое значение. Такой смысл, например, вернувшись домой, обрела в экспозиции музея митра первого Соловецкого архимандрита Илии (Пестрикова) и многие другие переданные нам вещи: иконы-пядницы, карта государства Московского с изображением Соловецкого монастыря, облачения, образцы шитья, предметы монастырского быта.

В музеях Кремля нужно было договориться о возможности передачи экспонатов на Соловки и получить разрешение на эту работу у директора Ивана Ильича Цветкова. Вскоре были отобраны экспонаты, предлагавшиеся для передачи. Порадовавшись всему, что было предложено, я обратила внимание на панагию, украшенную драгоценными камнями. Почувствовав, что она пока не по статусу планируемого музея, сказала об этом. Ее нашли возможным заменить на более скромную. Судя по моим записям, в середине декабря утвержден был список в музеях Кремля и министерстве.

Пока готовили документы в Кремле, я отправилась в Исторический музей, где заместитель директора по научной работе, сдержанная и строгая Вера Михайловна Раушенбах, дала мне разрешение на работу в отделе древнерусского искусства, в отделе рукописей и в филиале Исторического музея в селе Коломенском.

С Верой Михайловной мы еще несколько раз встречались в связи с передачей вещей. Она разрешила мне стажировку в Отделе черных металлов, где я с реставратором Наташей прошла курс первоначальной обработки железа. Потом на Соловках перед монтажом экспозиции обработала весь черный металл: на сундучках и футляре для митры. Самое главное, защитила от коррозии один из любимых мною памятников прошлого, сохранившийся на Соловках: великолепное артиллерийское орудие XVI в. В моей экспозиции оно было на заслуженном почетном месте. Сейчас оно почему-то валяется на одном из ярусов Белой Башни.

ПОИСКИ В МОСКОВСКИХ МУЗЕЯХ

Спустя несколько лет, когда я работала в Суздале, заведовала отделом древнерусского искусства, Вера Михайловна приехала туда вместе со своим мужем, великим русским ученым академиком Борисом Викторовичем Раушенбахом. По телефону из Владимира наш директор Алиса Ивановна просила меня показать ему построенную мной экспозицию. Но не я, а он рассказывал мне тогда об открытых им принципах обратной перспективы в древнерусской живописи. От него, ученого, который рядом с Королевым занимался космосом, космическим пространством, я услышала (всю жизнь ношу это как дар), что в русской иконе до XVI в. художественными средствами переданы представления о пространстве, абсолютно соответствующие современным представлениям о пространстве. Книжечка «Пространственное построение в древнерусской живописи» с его автографом, подаренная мне уже в Москве в их доме, бережно хранится мной.

В Коломенском, куда я поехала договориться о возможности поработать, заведующий филиалом Б.Б. .Жиромский представил меня главному хранителю филиала Маргарите Армановне Гра. Как тепло становится на душе при воспоминании об этом добром, душевно щедром человеке! Она была из тех людей, которые помогли мне представить то, что я назвала бы аристократизмом. Это, прежде всего, естественность и простота, цельность и полнота разностороннего знания. Во время моих поисков в московских музеях я часто встречала людей, отвечающих этому моему представлению.

На следующий день я отправилась в Отдел древнерусского искусства Исторического музея к Екатерине Сергеевне Овчинниковой. С ней мне было легко и хорошо. Хотя экспонатами своего отдела она не очень расположена была делиться, но общение мне было очень полезно. Об иконах монастыря, которые хранились у нее, мы долго и подробно разговаривали. Под строгим секретом она показала келейную икону игумена Филиппа. Как я была бы рада, узнав, что сейчас этот образ на Соловках! В моей душе личность митрополита Филиппа занимает особое место. Универсальная талантливость этого сына нашей земли, его прямодушие, духовная стойкость — источник радости. И так мне дорого, что день рождения моего отца — 16 июля — приходится на день памяти святителя Филиппа и, к слову, день рождения моей внучки, уже побывавшей в свои 12 лет на Соловках.

В нашей беседе Елена Сергеевна обронила между прочим: «Православие — самая радостная религия». Редко тогда удавалось слышать что-нибудь подобное. Из всего, о чем мы говорили, я запомнила это особенно крепко.

Сделала сообщение о Соловках в Доме ученых. Работала у Марфы Вячеславовны Щепкиной в отделе древних рукописей в ГИМе, где познакомилась с лицевым «Житием прп. Зосимы и Савватия Соловецких» XVI в. День посвятила музею в Троице-Сергиевой Лавре. В конце ноября в Успенском соборе прослушала доклад Наталии Алексеевны Деминой об иконе великомученика Георгия XII в. Работала в Коломенском, фондах древнерусской живописи Третьяковской галереи, где задачей своей считала необходимость выяснить, что там есть. До составления списков экспонатов в течение этих полутора месяцев руки не дошли.

В Коломенском с Маргаритой Армановной пересмотрели все фонды. По ходу работы внимательно выслушивала ее советы по хранению икон и архитектуры. Огромное впечатление произвел на меня механизм часов Соловецкого монастыря. Маргарите Армановне очень хотелось передать нашему музею обогативший бы нашу экспозицию экспонат — маленькую мортирку. Но стеной стал на защиту своего имущества директор. Он — хозяин, его воля. Пришлось примириться!

В отличие от музеев Кремля, в Историческом музее и его филиале — «Коломенском», я могла работать в фондах вместе с хранителями, что позволило в какой-то мере позаботиться о концепции, о тематической структуре будущей экспозиции.

Получив согласие на передачу экспонатов из московских музеев на Соловки, я отправилась в Министерство культуры СССР. Министром тогда был И.В. Маковецкий — доктор наук, один из крупнейших специалистов по деревянному зодчеству, который отправил меня с моими проблемами к Валентине Михайловне Геслер, в чьем ведении находились тогда крупнейшие музеи страны. Сказала ей о том, что с сотрудниками музеев вопрос согласован, подобраны экспонаты, подготовлены документы. Она при мне созвонилась с руководством музеев.

К концу декабря документы на передачу были подготовлены. Списки передаваемых из Кремля, ГИМа и «Коломенского» экспонатов подписаны на уровне министерства. Для того чтобы привезти их на Соловки, нужно было подготовить помещение, решить, каким образом и в каких витринах разместить экспонаты. Решение это пришло позднее. Можно было вернуться на Соловки, а на Новый год заехать к сыну в Онегу.

СОЛОВКИ ЗИМОЙ

Многим, кто не видел Соловки зимой, они представляются краем тьмы, холода, снега и ветра, но мне вспоминается, прежде всего, снег. Ослепительно чистый, легким сухим покровом он лежит на земле, замерзшей поверхности озер, крышах домов, на выступающих валунах крепости. Гирляндами висит на проводах. Именно потому, что дни удивительно ясны, безветренны, мелко сеющийся снег остается на ветвях деревьев, превращая их в сказочных снеговиков, чьи ажурные объемы застыли в эмалевой голубизне воздуха.

Одиночество, жизнь в постоянном общении с природой заставляют переживать такие состояния, когда давно знакомое как будто открывается вновь и углубляется новым пониманием. Мне хотелось, чтобы в этой несказанной красоте, радости от нее участвовали мои друзья и знакомые. Думалось: «Здесь так прекрасно все, и это только мне одной? Несправедливо». Однажды зимой я заметила, что несколько дней не могу расстаться с ощущением жемчуга, именно с ощущением, а не с воспоминанием о нем. Началось это с моей попытки описать в письме январский соловецкий день, такой коротенький, что представляется встречей двух зорь. Они стремятся навстречу друг другу, а не расходятся, как во время белой ночи. Состояние света — желтого, голубого, розового — ясное, просветленное, кажется наполненным радостью этой встречи. Женственный, юный образ зари вызвал воспоминание о жемчужном кокошнике. Да ведь все кругом, сам январь мерцает здесь жемчугом. Блеск снежной поверхности и новое, зимнее ощущение плотности покрытых инеем стен, как будто на всю толщу состоящих из мелких, чистейших кристаллов, навевает то же состояние, которое рождается при созерцании жемчуга, отраженное в удивительном звучании этого слова. Вот почему таким бесконечно любимым был для наших предков этот живой камень, который доставали из многочисленных северных рек. Материал и тот образ родной земли, что так органично выражается в нем, стремились навстречу друг другу.

В январе дни становятся все длиннее, а в феврале уже начинается весна света. В марте по-прежнему чистый, но теперь тяжелый и плотный снег еще лежит на земле, на ледяных полях Белого моря, но света по-весеннему много, а краски чисты и ярки. Свет теперь — главное, он затопил все вокруг под синеющим радостным небосводом. К нему протянули веточки деревья, почувствовав близость весны. Но она еще впереди, нужно терпение, чтобы дождаться, когда свет превратится в тепло, нужно пережить и снежные бураны, и жестокие ветры уже весеннего, но и самого холодного месяца на этой маленькой земле. Потом пройдет апрель, май, первые листочки распустятся только в начале июня, но тогда лето наступит сразу, с белыми ночами, с таинственным светом, с поющими птицами и благоухающей травой.

(Окончание следует)

Начало воспоминаний

Вереш Светлана Васильевна

Родилась в 1935 г. в Хабаровске. В 1960 г. окончила Институт живописи, скульптуры и архитектуры им. И.Е. Репина Академии художеств СССР (Ленинград). Искусствовед. Работала на Соловках в 1965–1968 гг., основатель Соловецкого музея (ныне — СГИАПМЗ). Заведующая отделом древнерусского искусства Владимиро-Суздальского историко-архитектурного и художественного музея-заповедника в 1968–1975 гг. Директор Звенигородского историко-архитектурного и художественного музея в 1975–1983 гг. Старший научный сотрудник Бородинского военно-исторического музея в 1984–1990 гг. Ныне живет в Дмитровском районе Московской области.

Версия для печати