Альманах «Соловецкое море». № 4. 2005 г.

Алексей Лаушкин

…Поверит ли мне читатель, если я скажу, что от воспоминания об этом мне иногда хочется летать? Не просто летать, а парить в восходящих потоках вечернего морского ветра над синей страной неистребимых Тоски и Надежды, как парят чайки?

Да, звучит это искусственно… Пожалуй, читатель не поверит мне. Особенно тот, кто видел меня — большого и неуклюжего. Но это правда.

Увы — невыразимая словами…

В Москву на Татьянин день, наконец, явилась зима. «Зимы ждала, ждала природа. Снег выпал только в январе…» Снег летит, и кружит, и словно косяк мелких рыбок мечется перед окном в глубоком морском безмолвии.

Где-то далеко, в Архангельске, куда зима пришла давно и вовремя, сейчас бредет в библиотеку Василий Николаевич. И там тоже летит снег, он набился ему в бороду, залепил круглые профессорские очки. Но он идет, скрипя снегом и улыбаясь каким-то своим мыслям. Сидит у окна на кухне Света Тюкина и пьет чай. День в Архангельске короткий, и отрадно поглядеть в его туманную белизну. В замерзшей Онеге тоже снег. Согнувшись за столом в своем музее, директор Леша Крысанов пишет в Управление культуры очередную челобитную о насущных музейных нуждах — окнах и крыше; а там, за городской околицей, дремлет застывшее и вправду побелевшее Белое море... В далеком от всех морей подмосковном Железнодорожном наш бесстрашный шкипер Виктор Владимирович, ходивший на крохотной яхточке сквозь Арктику, роется в каком-то морском справочнике. А вот унылая окраина Москвы: Дима Лебедев сидит на ответственном совещании, но его живой взор то и дело скользит от страниц финотчета к висящей на стене большой фотографии «Историка Морозова». «Историк» — на перламутровой синей воде. Снимок сделал Слава Клименков — богатырь и любимец всего нашего Товарищества. Слава сейчас спит. А Людмила, жена Димы, стоит в пробке в самом центре города, смиряясь со всем сразу. Света Рапенкова сидит у компьютера и, щелкая мышью, макетирует вот этот номер альманаха. Ольга Ивановна гладит старого соловецкого кота Шишу, скучающего от московского покоя и прогоняющего мысли о беспокойной юности. Моя жена Варвара сейчас в Университете. Там идет дым коромыслом: у нас сегодня юбилей — 250 лет (1755–2005). Все официозно, пышно, скучно — как положено. Потому в университет я сегодня не пошел. Праздник — в душе. Vivat academia!

А интересно, что этим днем поделывал холмогорец Михайло Ломоносов в том самом 1755 г.?

Я сижу за письменным столом. Предо мной потертая, покоробленная влагой записная книжка — мой путевой дневник. Рядом — записки Василия Николаевича и письма Светы Рапенковой, писанные ею в Японию, подруге, о том, о чем рассказано в моем дневнике и в записках Василия Николаевича.

Снег за окном очень кстати. От настоящего поднимается настроение…

2 августа

Жара. Воздух неподвижен, как монастырские стены. И только у берега моря он лениво шевелится. Парусам такого движения не хватит, они обвиснут: штиль. Для «Историка» же с его заморским дизелем — самая лучшая погода.

Сегодня на «Историке» идут последние приготовления. Пришла очередь и женской части экипажа потрудиться на борту. Убираемся, набиваем судно продуктами и полезными припасами. Получается эдакая капсула для долговременной автономной жизни.

Рядом с нами — под нарядными окнами Биостанции — дремлют на воде две деревянные лодки, кижанка и кенозерка. Пеньковыми веревками они привязаны к берегу. В лодках ничего нет. Нет — кроме уключин-колышков с лыковыми хомутками, деревянных весел и простеньких съемных мачт с дряблыми полотнищами парусов. Что-нибудь спрятать можно только в прикрытых досками носах, где не так сильно замочит волна (или дождь).

Большой, груженый и разнообразно оснащенный «Историк» возвышается над лодками, как дворец над убогими хижинами.

Между тем, капитаны несовременных судов собираются туда же, куда и мы. Капитаны — старообрядец Федос в войлочной шапке, с деревянным крестом на узкой груди и художник Андрей в больших очках и выцветшей бейсболке. Они ходят по одному. Как ходили начальные иноки соловецкие. На чем-то похожем сюда, на Соловки, в первый раз пришли преподобные — Савватий и Герман. Потом Герман не раз сам собой ходил на материк. Однажды в его отсутствие старец Савватий почувствовал приближение смерти и, положившись на волю Божию, поднял парус и в одиночестве добрался до большой земли, где сподобился принять Святых Тайн из рук посланного Богом священника. Подвижничество требовало не только духовной крепости, но и обыкновенного мужества, без которого в этом краю нельзя было выжить ни монаху, ни рыбаку. Г.П. Гемп заметила, что здесь жили люди, «воспитанные морем».

Смотрю на лодки, смотрю на «Историка» и думаю, что душой я скорее там, но телом мне лучше здесь, у нас. Размышляю о теле и душе, а потом успокаиваю себя воспоминанием, как мы ходили с Морозовым на «Сомнении» — видавшем виды яле, который не сильно отличался от посудин Федоса и Андрея. Особенно в начале, когда не было ни рубки, ни самовара, а только штатный разрезной фок с тяжелым рейком, не очень-то любивший острые курсы. И море было тогда так близко, что можно было в любую минуту потрогать его рукой. Иногда оно само дотягивалось, чтобы потрогать тебя. Удивляло, радовало, пугало, носило, замораживало, валяло, баюкало. Ты был в водах, ты был в ветре, ты был в небе — часть Божьего мира, послушная воле Творца...

Потом думаю, что успел полюбить я уже и «Историка». Надежный и разумный, он бодрит, и бодрость эта — она тоже душеполезна. Юность ищет романтики, зрелость — бодрости. В нашей небодрой стране она — в дефиците.

«Блажен раб, его же обрящет бдяща…»

* * *

Вечером пришел к нам на Сельдяной мыс отец Герман, отслужил на борту молебен, помазал нас маслицем от мощей св. Иоанна Шанхайского и окропил водой; ту, что осталась, помедлив и определив, ктό капитан, вылил Диме на загривок. Потом сказал:

— По вашей вере да будет вам плавание!

На игумене та же, прошлогодняя, штопанная на плече, мантия, и он опять не берет денег:

— Я человек неженатый, мне денег не надо, а монастырь у нас богатый.

«Историк» собран, умыт, и с Божьим благословением должен завтра уходить на заре в море.

3 августа

Раскачивая лодки, Федос и Андрей отгреблись от берега, подняли свои паруски, поймали легкий ветер и живописной двоицей двинулись к Кузовам.

Следом за ними снялись и мы. Оставляя за кормой пенный клин взбаламученной воды, «Историк» быстро пошел по фарватеру из бухты Благополучия.

Курс — на север.

Вскоре Соловки остались позади. Перед нами было гладкое море с пустым горизонтом.

Первое происшествие себя ждать не заставило. Дима полез в «погреб» — под половой настил, где у нас хранятся продукты, — и обнаружил, что там слишком много лишней воды. Подтекает любой деревянный корпус, но, как бы это сказать, — зная меру. «Историк», вырвавшись после долгой стоянки, меры, как оказалось, не знает.

Капитаны — Дима и Виктор Владимирович — предположили, что вода идет из-под сальника в корме. Сальник подтянули, но это не помогло. Насосы, чавкая, воду отсасывали, но она скоро набиралась вновь. Причину выяснили только на стоянке у Самбалуды, в шести часах хода от Соловков. Оказалось, что на носу рассохлась обшивка, но выше ватерлинии, и течь возникает только на ходах, когда грозный форштевень «Историка» поднимает перед собой бурун. То есть — ничего страшного. Можно идти дальше. Постепенно забухнет.

* * *

Вообще-то останавливаться возле Самбалуды мы не планировали. Однако разглядели в бинокль высокую башенку «светящегося знака» (небольшого маячка), решили пройти поближе, чтобы рассмотреть его получше, а когда приблизились, то обнаружили еще и остатки крестов. Решили высаживаться.

Если от Соловков идти прямым курсом в Кандалакшский залив, Самбалуда — первая земля на пути, даже не земля — земелька. Маленький островок, окаймленный валунными берегами и густо — так, что трудно передвигать ноги — заросший высокой травой и ползучим лиственным вьюном. От сладкого сока, выделяемого растениями, одежда и руки делаются липкими. По кромке моря луду можно обойти минут за десять.

В центре острова — заброшенная бетонная пирамида «знака», построенная при последнем российском царе и разоренная при первом российском президенте. Внутри открытого фонаря в хрустальной оптической корзине кто-то жег костер, а потом птицы пускали в нее свой помет и сыпали перья. Птиц мы встревожили. Чайки с истошными криками кружили над нашими головами. Кде-то в траве недавно издохла их товарка, и ветер то и дело наносил запах падали.

Севернее маяка — приземистая ветхая избушка с разваленной каменкой и закопченным потолком. Она (или ее предшественница на том же месте) была построена еще в XIX в. — для спасения терпящих бедствие. На бревнах карандашные граффити 1950-х годов. Люди пишут свои имена, жалуются на погоду и недостаток провизии. Позже в избушке или рядом с ней установили изотопную батарею для маяка. Выцветшие знаки «радиоктивность!», предупреждающие о невидимой опасности, до сих пор валяются рядом.

От гиблой избушки до маяка и дальше за ним тянется ряд деревянных крестов. Кресты покосились, потеряли перекладины, некоторые упали совсем. На них обычные литеры, какие бывают на поморских крестах, а кроме того на двух мачтах внизу еще и какие-то непонятные буквы с датами: «1932 г.», «1939 г.». Может быть, потом нам удастся разгадать эти шифровки. Один из крестов — самый крупный, украшенный обильной резьбой — почти не пострадал. Только большая перекладина выпала. Мы вдвинули ее на место — в мощный паз.

Ничейный островок, не раз спасавший в холодном пустынном море жизни людей.

На Василия Николаевича Самбалуда подействовала печалюще. Он записал в своем дневнике: «Следы пребывания людей бесчеловечны. Спутниковая навигация сделала маяки морским рудиментом. Паровые, дизельные, бензиновые двигатели вытеснили парусное мореходство. Еще немного — и мы сами никому не будем нужны».

Неунывающая Света Рапенкова сообщила своей японской подруге о Самбалуде совсем другое: «Видели “летающих пингвинов” — непонятно, что за птицы, но очень похожи на пингвинов: толстые тушки и такой же раскрас… Вода в море прозрачная, и дно усыпано морскими звездами. Оказывается, эти звезды едят мидий и вообще хищники».

* * *

От Самбалуды — опять на север.

Через несколько часов ходу под всеми парами втягиваемся в широкую горловину сон-островских шхер и оказываемся в царстве скальных островков, порыжевших у воды и поросших веселым сосняком. Глаз радуется.

На водной глади — батареи черных многометровых цилиндров непонятного назначения. С одного из каменных берегов в море ржавым водопадом спадают десятки тяжелых цепей. Впереди, на о.Тонисоар (определяем его название по карте), — большой проморенный амбар, построенный добротно и, как видно, давным-давно. У амбара причал. Подходим и швартуемся.

Навстречу выходит человек. Зовут его Владимир. Он единственный постоянный обитатель этого места, которое когда-то было большой поморской деревней Сон-остров. Ее руины видны неподалеку — на материке, куда в отлив с можно пройти пешком. В 1990-е годы на Тонисоаре была основана «фактория» по разведению мидий, но «великие рыночные реформы» развиться этому начинанию не дали. Владимир, правда, в небольших объемах промысел продолжает, и заинтересовавшие нас цилиндры — это поплавки, на которых висят садки с моллюсками. При Владимире живут две собаки и растрепанная кошка Фома, имеющая необычные привычки: пить морскую воду и купаться в море. Спрашиваем у Владимира, какая у него связь с «большой землей». Оказывается, что только по морю (до Чупы), а дорог никаких нет. Спрашиваем, нельзя ли купить мидий. Отвечает, что можно..

Вечер долгий, невесомо тихий.

Сон-страна.

4 августа

Ясно, тепло.

До обеда команда в трудах: убирались, выполняли мелкий ремонт, установили на мачте румбоанемометр. Теперь в рубке на приборе — сила и направление ветра. Готовили мидий. Особенно на этом поприще преуспели Василий Николаевич и Слава. Варя набрала грибов.

Расписали судовую роль. Команда получила следующие должности: Дима — капитан, Виктор Владимирович — капитан-наставник, я — боцман (мне захотели сделать приятное), Леша Крысанов — старший матрос, Людмила — врач (любит лечить, как сказал Дима), Света Рапенкова — кок, Варвара — баталер (по факту и складу характера), Славик — водолаз (по зову сердца и наличию гидрокостюма), Ольга Ивановна — матрос (самый младший), Света Тюкина — буфетчица (буфета, правда, на судне нет, но для человека с образованием философа — проблема ли это?). Василий Николаевич оставлен при прежней должности — Председателя ТСМ, а также вместе с водолазом включен в баковую команду; в кормовой команде — мы с Лешей. Обязанности баковых — носовой якорь и швартовка, кормовых — кормовой якорь и спуск шлюпки на воду. Шлюпка на «Историке» надувная, с мотором, и ее нужно спускать и поднимать при каждой высадке на берег, когда судно встает на якорь.

Итого 11 человек на 8 лежачих мест. Ночью теснота становится более чем ощутимой. Двое спят на полу. Слава — на корме в палатке. Говорит, что тепло и храпеть никто не мешает. Это правда. «Внутренним» храпунам воли нет.

Вольный воздух кормы рождает в Славе свободомыслие. Сегодня он заявил: «Я — ставропигиальный водолаз: только капитану подчиняюсь!». Интересно, какому из двух?

* * *

Ходили купаться на Сон-реку. Через мертвую, разоренную деревню, заросшую в рост человека травой, мимо покосившегося подгнившего моста из засыпанных валуном бревенчатых клетей — к другому такому же мосту, у которого заводь с желтыми кувшинками.

Как же тут должна была бурлить жизнь, если деревенским одного моста не хватило и они срубили второй, всего в трехстах метрах от первого! По каждому из мостов может пройти большая машина, не то что телега.

Жили люди — и вышли все...

Вода в заводи черная, прохладная.

Вдоль искусственного валунного переката протянута веревка с бочкой посередине. Она лежит на стремнине — как раз там, где речной поток переваливает через дамбицу. В бочку вделан шланг, который тянется до «фактории» на Тонисоаре километра полтора — по змеиному краю леса, через деревню и каменистый пролив. Это Владимир устроил водопровод. А еще он строит себе дом.

На обед — целая кастрюля рыжих мидий.

* * *

К вечеру (приход которого определить можно только по часам) снялись и вдоль Карельского берега двинулись дальше на север — в устье Чупско-Керетской губы. Там шхеры вытянуты в проливы, похожие на тихие реки. Долго ходили по морскому лабиринту, любовались на берега.

На носу, свесив ноги, сидит Людмила и украшает собой «Историка», как резная фигура на старинных кораблях. Капитаны меняются у штурвала, но «подвахтенный» из рубки не уходит — стоит и смотрит, прихлебывая кофе и шурша картами на штурманском столике. Капитаны разные. Один похож на скалу, поросшую соснами, другой — на море, раззадоренное ветром. Но оба — мечтатели. Вымирающий тип.

Вымирание — обычное ныне состояние всего, что заслуживает жизни.

Подходили к знаменитой Керети, но не высаживались. На ночь пришвартовались к необитаемому о.Кишкин, к скальному мыску, который так отвесно уходит под воду, что мы смогли выбросить на него трап.

Несколько часов не угасал алый закат, почти без полутонов. Переговариваясь, долго плавали перед нами две чайки — большая и малая, будто выполняя какой-то неспешный ритуал. Настоящая ночь так и не пришла...

Света записала сегодня к себе в блокнот что-то японское: «Полет птицы наблюдается по отражению в воде». Говорят, природа Японии чем-то напоминает природу Русского Севера.

5 августа

Погода тихая: солнце и штиль. После завтрака вышли из шхер и открытым морем двинулись к другому берегу Кандалакшской губы.

Полоска земли за кормой скоро растворилась. Наступило странное состояние. Казалось, что мы нигде, в каком-то пустом и свободном пространстве, в ничейных водах, куда никогда и никто не заходит. Мы и море, и Бог над нами.

Вскоре, однако, на горизонте обозначилась огромная (как видно, — ядерная) подводная лодка. Стальное чудище совершало циркуляции, обращая к нам то свой двухгорбый профиль, то — башнеобразный фас. В бинокль было видно, что корпус ее серый в белый подтеках — как тело кита, обросшее паразитами-прилипалами. Поглядев на обитательницу глубин, мы скорректировали курс, оставив в стороне запретный квадрат № 132, который хотели было пересечь напрямик.

Когда GPS показал, что судно достигло широты 66˚33,1, т.е. Северного полярного круга, капитан заглушил дизель и «Историк» лег в дрейф. В честь пересечения «русского экватора» команда учинила купальное торжество. Дима, широко раскинув руки, прыгнул в воду первым, затем спихнули довольного капитан-наставника (в отличие от всех остальных пересекавшего СПК не раз), а за ним последовали остальные.

Мы плавали в плотной прозрачной воде, которой под нами было с четверть километра. Покачивающийся на небольшой волне поблескивающий «Историк» выглядел с моря еще красивее и значительнее, чем с берега. Минуты необъяснимого счастья! Того самого, про которое на могильном кресте безымянного помора на Груманте сказано так: «кто бороздит море, вступает в союз со счастьем, ему принадлежит мир, и он жнет не сея, ибо море есть поле надежды». Союз со счастьем был заключен, и подтвержден, и закреплен соленым лобызанием волн.

Мы пошли дальше и скоро увидели сереющий край Кольского полуострова — дикий Терский берег. Это на нем, родном брате дикого Мурмана, располагалась древняя новгородская волость Тре, с которой великие князья взимали дань «морскими птицами».

* * *

К обеденному часу мы втянулись в длинный узкий фьорд, окруженный у устья скалами, — в губу Малая Пирья. На ее берегах разномастным строем расположились постройки новой Умбы — крупнейшего поселка на Терском берегу с населением около 5 тыс. человек. На советских картах он иногда обозначается как «Лесной» — так новая Умба, выросшая из посения при заводе лесопромышленника Беляева, называлась до 1960-х годов. С востока и запада от Малой Пирьи материк прорезан еще двумя фьордами — губой Большая Пирья, где все принадлежит военным и куда мы чуть не зашли по ошибке, и широким устьем р. Умбы, на берегах которой доживает свой век Умба старая.

Русские впервые пришли на этот берег почти тысячелетие назад. Охотники и рыболовы селились в устьях рек, в глубоких губах, а иногда и у самого моря. Вся внутренняя часть полуострова оставалась дикой, каковой пребывает, по сути, до сих пор — земля без людей и дорог. Главным средоточием жизни был и остается берег (не случайно в Поморье именно берега получали собственные имена!). Терский берег — край земли и край моря.

Покрутившись по губе, «Историк» отшвартовался у гнилого причала умбского РЫБКООПа, администрация которого любезно согласилась принять нас за весьма умеренную плату.

* * *

После обеда ходили в старую Умбу. Первое документальное известие о ней на четверть века старше, чем открытие Америки Христофором Колумбом.

От причала дорога идет мимо старого детсада, переоборудованного в храм, магазинчиков, крошечной новой часовенки, затем поднимается в гору и спускается к порожистой, бурной реке Умбе. Знаменитый деревянный мост через нее уже давно разобран и заменен бетонным и безликим. От старого моста остались только корни быков да валунный, укрепленный бревенчатыми клетями, мол выше по течению. Вдалеке, меж скальных утесов, проглядывает море.

Деревня — принадлежавшая когда-то Соловецкому монастырю — тянется по правому берегу реки. Берег так круто поднимается от воды, что на нем умещаются в начале три, потом две, а затем всего только одна улица — Морская. Ее «речная» сторона застроена баньками и сарайчиками. По другую сторону — строй покосившихся домов, некоторые из которых уже брошены, а другие перестраиваются в дачном стиле (т.е. при отсутствии всякого стиля). У воды стоят лодки, в том числе и деревянные. Небольшие, короткие и крутобортые, они очень красивы и, видимо, являют собой местную разновидность такого рода судов. Разговаривая с местными жителями (среди которых старожилов, надо сказать, осталось очень мало), Леша Крысанов выяснил, что раньше в Умбе строили обычные поморские карбасы с низким бортом, через который было удобно вытаскивать сеть, но потом снасти у частников изменились, и на смену карбасам пришли вот эти новые лодки «с большой полнотой по мидель-шпангоуту».

Умбский храм во имя Воскресения Христова был почти разрушен. Несколько лет назад его начали возводить вновь, но стройка встала, и морской ветер уже серебрит недостроенный сруб и леса вокруг него. Денег в совсем обедневшей за последние годы деревне на завершение работ нет.

На другой стороне шумной Умбы, в седловине поросшей лесом скалы, пристроился большой новый терем неведомого богача.

Хорошее было место, уютное. Вдоволь пресной воды и надежное укрытие от всех ветров. Река богата семгой, море — зверем. Лес подступает к самой деревенской околице. Ныне традиционное хозяйство здесь совсем разладилось. Ловить рыбу власти почти не дают. Жители деревни работают, в основном, в новой Умбе (где, однако, работу удается найти далеко не всем) и очень надеются на отдыхающих, которым в сезон можно будет сдавать комнаты и дома.

Вернулись на судно, когда солнце уже зазолотило окрестность.

* * *

У Василия Николаевича в дневнике появилась сегодня такая запись: «Жадно вбираю последние капли тепла. Лето еще не кончилось, но испытываю по нему ностальгию. Думаю беспредметно, глядя на море и на неприступные вершины облаков. Мысли напоминают крепости, которые предстоит взять».

6 августа

Сухопутный день, жаркий и пыльный. Виктор Владимирович остался сторожить судно, а все остальные, уместившись в потрепанный микроавтобус, отправились в сторону знаменитой Варзуги. Пути до нее — 140 км. Почти все время дорога идет по соседству с морским побережьем, и только под конец забирает вглубь материка. Варзуга — единственное терское село, которое удалено от моря на несколько десятков километров. Автобус из Умбы до Варзуги ходит раз в неделю и, как говорят, попасть в него стоит усилий. Идет он долго: асфальт положен только на первых 30-ти км, а дальше — песчаная насыпь с бульниками, чувствительно бьющими по колесам. Быстро не погонишь. Раньше, правда, и того не было. А в будущем, обещают, асфальт дойдет до самого конца — до Варзуги и Кузомени. Прогресс. Но до дальних деревень на побережье — Чаваньги, Тетрино, Стрельны и др. — все равно нужно будет добираться на лодках.

Наш водитель Анатолий — он же хозяин магазинов в Умбе, — как показалось, скоро пожалел, что взялся везти нас. Давно не ездил, забыл какая дорога. А дорога для его старой машинки — смерть. А машинка у него — главное средство производства, курсирующее по торговым делам то в Петрозаводск, то в Мурманск. Но человек он основательный и на попятную не пойдет.

Деревень у дороги мало, да и те теснятся поближе к Умбе. Маленькие, убогие, без магазинов. Похоже, единственными их обитателями являются дачники.

С обеих сторон пути на десятки километров тянутся яркие заросли цветущего иван-чая. Лес — родной брат соловецкого: елки, сосны, камни, мох. Время от времени попадаются речушки, чаще порожистые или вообще пересохшие. Открываются вдруг виды на море — ярко-синее. Пыль, оседающая на нас и скрепящая уже на зубах, — бурая.

Вот, наконец, первое крупное село на нашем пути — Кашкаранцы. Стоит оно на живописном мысу и продувается всеми ветрами. Но сегодня тихо, и прибой лениво теребит красную гальку. На самом берегу — полосатый (красный с белым) маяк, высокий и увенчаный граненым фонарем. Маяк работает. Под маяком прохаживается девушка в развивающемся легком розовом платье и смотрит в море, придерживая рукой волосы, будто ждет кого-то. Моментальный кадр.

Дома в Кашкаранцах основательные, старые, вросшие в красноватую же землю, многие уже перекособочены. Местных жителей, зимующих, тут мало, но на лето народ приезжает.

В центре села — деревянный Тихвинский храм, еще не до конца восстановленный (без верхов), но уже служащий. При советской власти в нем был клуб. Где-то под храмом или у его стен, как свидетельствует предание, находятся могилы кашкаранских святых: преподобных Авксентия, Астерия и Тарасия. Когда они жили и какого ради послушания прибыли на Терский берег, доподлинно не известно. Полагают, что были они соловецкими иноками (в этих местах рано появились соловецкие вотчины) и подвизались в XVII в. В памяти благочестивых кашкаранцев сохранялось веками лишь главное: то были люди, угодившие Богу…

Несколько минут, и мы едем дальше. Но на этот раз мучение тряской длится недолго — километров семь. Останавливаемся у могилы Безымянного преподобного инока Терского. О нем известно еще меньше, чем о кашкаранских святых. Даже имени его никто никогда тут не знал. В незапамятные времена море вынесло на берег его тело в монашеском облачении, и вскоре от мощей начали совершаться чудеса, а чуть выше по берегу открылся святой источник... Еще несколько лет назад это место было трудно отыскать. В прошлом году построили часовню. Она деревянна, коренаста; внутри — три писаные иконы и ящик с песком для желающих увезти с собой земельку. Дверь запирается на щеколду. Стоит часовня у самого моря, на ягодном ковре, под охраной больших кустов можжевельника. К ней протоптана тропа. В этом пустынном краю тропа дорогого стоит.

Следующая остановка происходит по инициативе Анатолия. Он показывает нам знаменитый мыс Корабль — аметистовые рудники в буро-коричневых скалах. Говорят, все хорошие камни тут уже выбрали. Но в изобилии можно найти обломки породы, покрытые блещущей коркой мелких кристаллов. Кристаллы в основном бесцветные и желтоватые, есть и сиреневые — аметистовая мелочь. Роемся в поисках трофеев. Дима, посмеиваясь над неожиданным энтузиазмом команды, сидит на камушке, рассматривает окрестность и море в бинокль. На небе — ни облачка.

Едем дальше и достигаем, наконец, Варзуги.

* * *

С высокого холма открывается панорама большого села со знаменитым Успенским деревянным храмом XVII в. Рядом с ним еще одна церковь, приземистая, XIX в., и новая колокольня, построенная недавно по старой фотографии. Неказистость двух последних построек подчеркивает изящную стройность первой. При въезде в село стоит на белом песке привратником заросшее можжевельником старое кладбище с большими крестами. Усопшие варзужане встречают приезжих первыми. Селу — более пятисот лет.

Позади храма — крутой берег реки Варзуги, синей и очень широкой. Река течет среди просторной долины, высокие дальние края которой поросли лесом. Через 30 км она впадает в море, но спуститься туда можно только на небольших лодках — мели и перекаты. Посреди реки, чуть выше села, — широкая травяная отмель, с которой на наших глазах плывет к берегу многоголовое стадо пестрых коров. На другой стороне реки — вторая половина села, там тоже два храма (Петропавловский, уже действующий, и Никольский) и еще одно кладбище. Моста нет. Туда мы не попали.

Жизнь в селе жительствует. Это видно по новым каменным домам, большим машинам, обилию детей. В селе есть свой народный хор. На доске объявлений — свежее распоряжение председателя местного колхоза Калюжина: в связи с 60-летием Победы участникам войны и ветеранам труда установить надбавки к пенсии. Большие деньги колхоз (именуемый «Всходы коммунизма») выделяет на восстановление храмов. Говорят, и молодежь сюда едет — в такую глухомань (на почтовом ящике надпись: «Одна выемка — во вторник, с 11.00 до 11.10»).

В старом храме реставрация, новый — служит. В нем, посвященном свт. Афанасию Великому, есть придел Соловецких преподобных. Много старинных икон, в том числе и местный чудотворный Ахтырский образ Пресвятой Богородицы (недавно сам собой обновившийся), деревянные кресты, небольшая, но содержащаяся в идеальном порядке библиотека. На развале у свечного ящика — хорошие открытки, посвященные Варзуге и окрестностям, и книги настоятеля храма, иеромонаха Митрофана. Отец Митрофан — бывший морской офицер из Питера, потомственный.

Однажды, во время смертельного шторма, когда волны выбивали иллюминаторы и постепенно отказывали все системы управления кораблем, будущий иеромонах (а тогда капитан судна Баданин) неожиданно стал размышлять: «Люди мне верят. А в Кого верю я?». Тогда, ночью, он впервые начал молиться, и надежда его посрамлена не была…

Твердый и энергичный, о. Митрофан — миссионер наших дней. Его трудами восстанавливаются несколько храмов, была построена колокольня и часовня Безымянного инока. Мы встретились на миг — он очень торопился.

Света так описала варзугского батюшку и эту нашу с ним встречу:

«Косая сажень в плечах, грудь колесом — прямо воин Христов.

Первое, что у нас спросил:

— Насколько приехали?

— Часа на два.

Посмотрел на нас как на тяжелобольных и уехал в Кашкаранцы продолжать археологические изыскания».

В Кашкаранцах, как нам показалось, батюшка пытается установить точное место захоронения преподобных.

Возможно, скоро свой святой появится и в Варзуге. О.Митрофан собирает материалы к прославлению Степана Попова, церковного старосты, который в 1930-е гг., в эпоху лютых гонений, попытался остановить закрытие сельского прихода, за что был арестован и затем расстрелян.

Не его ли молитвами ныне возрождается церковная жизнь в Варгуге?

Живой храм — живое село.

* * *

Варзуга кажется нам краем земли. Дорога тут кончается. Люди, живущие в таком отдалении от «цивилизации» вызывают уважение. Ощущают ли они сами, что живут на далекой окраине, вдалеке от врачей и газопроводов, хороших школ и магазинов? Думаю, да. Но было ли это чувство — некой ущемленности — у их предков сто, двести, пятьсот лет назад?

Не вызывает сомнения, что не только материально, но и психологически старинные люди были гораздо более автономны (само-стоятельны), нежели мы. Всё, в чем они действительно нуждались, — храмы, лодки, пищу, тепло — они находили здесь, у себя. Они могли выбираться в море («море — наше поле», — говорили поморы) или идти на богомолье в Соловки («Без Бога — ни до порога, а с Богом — хоть за море!»), но это не нарушало географической самодостаточности их жизни. Скорее, наоборот. И морской промысел, и паломничество были замкнуты на родное село, имели смысл при возвращении назад и сами по себе были формами независимого от чужих людей существования. Все рожденные здесь крестились в своих храмах и почти все (за вычетом непришедших из моря и ушедших в иноки) ложились в белый песок сельских погостов — до общего воскресения. Центр, открывающий «новые возможности», был не в ближайшем городе или далекой стольной Москве, а «на Небесех», прямо над сельскими храмами. Мир был вертикален более, чем горизонтален. Там, за горизонтом, была власть, другие люди, добрые или злые, но центр был тут и выше, куда вместе с ладаном возносились молитвы и куда воспаряли души праведников. Нахождение в центре должно было рождать душевную остойчивость, которой так не хватает нам, современным…

* * *

На обратном пути отъезжаем от дороги в сторону Кузомени — умирающего села, засыпаемого зыбучими песками. Храм там был разрушен до последнего кирпича. А сейчас, говорят, происходят там всякие дела: сами собой тупятся топоры, ветер раскапывает могилы. По рассказам, Кузомень — антипод живой Варзуги.

Как и обещал Анатолий, до Кузомени мы не доехали — завязли в песке на лесной дороге. Анатолий показал, как дойти до реки (хотелось искупаться). Мы отправились и вскоре попали в... не знаю, как и назвать... в пустыню. Пейзаж был чудной и ни на что не похожий. Буроватая песчаная поверхность, местами вязкая, местами укрепленная мелким шипами прорастающих лишайников и красной галькой, была нагрета солнцем так, что обжигала голые ступни. Там и здесь из нее торчали одинокие сосенки — болезненные родственницы ливанских кедров. Понятно, какие шуточки рождала вся эта декорация, и в результате Дима был наречен Моисеем, ведущим свой народ в обетованную землю.

Обетованной землей, где мы дорвались до воды, была тоня Колониха. Но осуществилось это не без трудностей. В тоне — пункт учета семги. Река Варзуга здесь перегорожена сетью, и инспектора вручную переваливают через нее всех рыб, идущих на нерест, и весь молодняк, возвращающийся в море. В 500 м от сетки вниз и вверх находится нельзя. Нас хотели было прогнать, но потом, взглянув на наш измученный вид, разрешили искупаться («полчаса!»). Молодой инспектор наблюдал за нами и рассердился, увидев, что Дима поплыл на другой берег. Хотел было штрафовать, но мы разговорили его про рыб, и он от своего замысла отступил.

С семгой на Терском берегу нынче строго. За браконьерский лов сажают, а лицензия продается всего на 4 часа лова с условием, что выловить можно не более одной рыбы или не выловить ничего (деньги в этом случае не возвращаются). Даже со скидкой большинству местных — потомственных рыбаков! — эти условия разорительны и унизительны. Зато иностранцам — раздолье. В Умбе мы так и не смогли купить семгу, хотя это ее край.

В Колонихе на берегу обнаружили ворону, жестоко запутавшуюся в леске с крючками. Слава и Василий Николаевич ее поймали. Во время операции птица, кося глазом, принялась было орать и клеваться, но потом сообразила, что с ней делают, и успокоилась. Отпущенная, хрипло каркнула и была такова.

Пока шло спасение вороны, Варвара поймала ЗИЛ-131, неизвестно откуда взявшийся в окрестностях Колонихи, и договорилась, что нас довезут назад до Анатолия.

* * *

Обратная дорога оказалась утомительна. В 65 км от Умбы у Анатолия лопнуло колесо. Поставили запаску, но она начала сдуваться. Забрезжила перспектива ночевки в болотистом лесу. Однако Бог помиловал. Запаска дурить перестала, и мы осторожно докатились до своего РЫБКООПа, где нас уже заждался Виктор Владимирович.

Поздним вечером заправляли судно пресной водой из местной колонки и были атакованы целой тучей злых комаров. За все дни — это первый налет представителей отряда двукрылых.

7 августа

Новая Умба похожа на небольшой городок. В ней есть несколько многоэтажек, библиотека, музей, школа, детская спортивная школа, конторы, магазины и заведения общепита. Длинная главная улица, к которой временами сбегает хвойный лес с сопки, обсажена — на городской манер — тополями. Здесь же небольшой рынок, где, как нам показалось, из-под полы все же можно приобрести семгу. Берег губы неряшлив — причалы, сараи, какие-то хоздворы (на одном из них под слоем опилок мы обнаружили... сугроб). Если раньше фасадом города считали набережную и на берег ставили самые красивые здания, то в советской Умбе об этом не заботились.

Противоположный берег залива имеет деревенский вид, там частные дома с огородами.

Ходили в музей. Он посвящен «культуре и быту» Терских поморов. Маленький, но уютный и интересный. Сотрудники, как оказалось, знают наш альманах. Комплект альманаха мы подарили в местную библиотеку.

Леша Крысанов нашел много интересного на умбских берегах. Особенно его заинтересовали остатки большого деревянного судна со шпангоутами из кокор.

* * *

После обеда собрались уходить, уже завели двигатель и забрали швартов, но тут небо внезапно заклубилось огромными облаками, потом почернело, засверкали молнии, задул ветер, пошел сильный дождь. Минут двадцать мы совершали циркуляции по узкой губе (немало, думаю, озадачивая местных жителей) и наблюдали, куда начнет клониться погода. Ветер скоро подкис. Капитаны, посовещавшись, решили не отступать от начатого и вышли в море.

Через несколько часов движения вдоль побережья на запад втянулись в заповедную Порью губу и встали на якорь у о. Медвежий. На нем с петровских времен существовали серебряные копи. Высадившись, легко их отыскали. Мрачные шурфы и штольни сохранились и в центре острова, и у берега. Некоторые из них затоплены. Рядом с ними — щиты с какой-то грозной надписью советских времен, уже совершенно выцветшей. Вокруг все покрыто битой черной породой. Побродили, полакомились крупной черникой, вернулись на судно. Последними были Виктор Владимирович и Слава, которые принесли интересную новость: на острове живет медведь. Они нашли его свежие экскременты. Наше покушение на его черничники он мог и не понять.

* * *

С судна открывался пленительный закатный вид на материк — покрытую дальними туманами синюю горную страну. Кто-то в кубрике включил 14-ю («лунную») сонату Бетховена, и музыка тотчас соединилась с пейзажем. Необъяснимый покой уловил нас в свои объятия.

Божий мир — там где он не тронут человеком — потрясает своим нездешним и таинственным совершенством. Если так бывает на земле, то каков же должен быть Рай, уготованный спасенным?

Господня земля и исполнение ея, вселенная и вси живущии на ней.
Той на морях основал ю есть и на реках уготовал ю есть.
Кто взидет на гору Господню или кто станет на месте святем Его?
Неповинен рукама и чист сердцем, иже не прият всуе душу свою... (Пс.23).

* * *

Около полуночи, опасаясь ухудшения погоды, снялись и взяли курс на юг — к Карельскому берегу. Ночной переход. Кто-то спит, а кто-то бдит. Дима начал клевать носом, вручил мне штурвал, а сам слез в каюту — подремать.

В окнах рубки — только ночь, ничего не видно. Идем по приборам, девять спутников определяют наше местоположение. Спящее судно веду меньше часа. Оно чуть рыскает — к рулевому управлению надо привыкнуть. Дима отдохнул и занял свое прежнее место.

8 августа, воскресенье

Посреди светлеющей ночи прибыли на старое место у о.Кишкин, встали на якорь. Ветер задувает (уже нервно, по-осеннему) и качает нас.

* * *

После позднего завтрака снялись и пошли. При выходе в открытое море стало болтать, но мы быстро укрылись в Большой салме. Затем миновали Среднюю салму и проникли в губу Кереть, где бросили якорь напротив одноименного села, точнее — его остатков. Укромное место. Никакой шторм сюда не доберется.

Когда-то Кереть (в прошлом — вотчина Соловецкого монастыря) была одним из крупнейших сел в этих краях, больше 300 дворов. На высоком холме, при впадении бурной речки в тихую морскую заводь, стояла церковь вмч. Георгия, за ней тянулось к лесу большое светлое кладбище. Церковь сгорела в 1949 г. Два ее креста — с колокольни и с купола — летели с такой высоты, что, ударившись о землю, выгнулись дугами. Так они и лежат до сих пор в траве вместе с проржавевшими цепями-растяжками. Вот и побывали мы в храме в воскресный день…

К исходу хрущевских времен село обезлюдело. Из трех сотен ныне осталось не более двух дюжин разоренных домов, почти все они без окон и дверей. Дома были большие, нарядные, некоторые в два этажа. В нескольких из них летом живут прежние хозяева, в других — временно обосновываются туристы, прочие строения те же туристы разбирают на дрова. Напротив домов, по краю губы, еще заметны многочисленные валунные пристани в форме ладейных носов — такие же, как на Большом Заяцком острове. По противоположному берегу губы на десятки метров тянутся остатки мощных бревенчатых причалов. Село было промысловое, имело свой флот, лесопилку, торговало, строило склады, водило скот. У воды — поклонный крест с привязанным к нему лоскутом ткани, на который нашит крест из зеленой тесьмы. Это так женщины когда-то встречали «вынимавшихся» из моря мужей. Уходя, те молились перед подобными крестами, а после их возвращения жены вышивали покров, благодаря Бога за сохраненную жизнь родного человека. Кладбище почти совсем заросло травой. Лишь на некоторых холмиках еще стоят покосившиеся кресты или резные столбики. Лучше всего сохранились могилы местных купцов Савиных с мраморными памятниками во вкусе начала прошлого века и железной оградой. Савины владели пароходами, а для утехи односельчан завели тут бильярд.

Где вы все, отважные, смекалистые поморы? Где ваши крепкие духом жены? Где вы, керетские иереи, окрестившие и отпевшие множество поколений мореходов и промышленников? Где ваше семя, смелые люди сгинувшей страны? Бог знает...

Был в Керети местный святой — преподобный Варлаам. Жил он в одно время с Иваном Грозным и был священником в Коле. Поддавшись лютому искушению, он убил свою жену, после чего, потрясенный содеянным, наложил на себя страшную кару — ходить по морю на карбасе с непогребенными останками жены до тех пор, пока Господь или не заберет его собственную жизнь, или не простит. Поморское предание, известное и в соседней Норвегии, говорит, что святой ходил по морю долгие годы и от гребли сделался совсем горбатым. Однажды по его молитве случилось чудо: у Святого Носа пропали «корабельные сверлила», молюски-древоточцы, дырявившие корабельные днища. Варлаам после этого похоронил останки жены и ушел отшельничать в окрестности Керети, где и скончался на одном из островов Чупской губы. По смерти он неоднократно помогал мореходам, причем являлся без молитвенного призывания, сам собой. До середины XX в. его мощи еще сохранялись, но и их теперь уже нет.

* * *

Вечером попытались перебраться на Сон-остров, но из-за сильного волнения моря («шатуна», — по выражению Варвары) вынуждены были вернуться в шхеры и спрятались в Лодейной губе Пежострова.

На удочку Василия Николаевича поймалось несколько хвостов трески — назавтра ждем уху. Еще попался морской ерш, который топорщил шипы и удивленно таращил огромные глаза на лбастой голове. Страшилище было отпущено на волю за несъедобностью. Такова жизнь.

9 августа

Утром пошли к Сон-острову. Немного покачало. В Соностровской салме совсем тихо. Постепенно распогодилось. Отстаивались до вечера, мылись в бане, баловали себя ухой и мидиями. К вечеру по глади успокоившегося моря двинулись вдоль Карельского берега на юг.

Тишина, впрочем, была недолгой. Задул сильный зюйд-вест, и нам пришлось прятаться в Гридинских шхерах. Пришвартовались к старому деревенскому причалу на окраине Гридино. Деревня большая, хорошо спрятана от ветров, в некоторых домах с сумерками включили электрический свет. Напротив нас, на гранитном островке, большой амбар, в который можно что-нибудь выгружать прямо с воды.

Не успели мы закрепить судно, как от деревни к нам пошла лодка. В ней два мужика и полдюжины ребят. Деревенские деловито догребли до нас, причалили к «Историку» и, разглядывая судно, изложили суть дела. У них есть 100 рублей. На эту сумму они хотели бы купить у нас водки. Если у нас нет (во что они так и не поверили), то предлагалось сходить к местной продавщице, которая им магазин уже не откроет (ночь на дворе), а нам откроет. Переговоры длились минут десять, но так ни к чему не привели. Гридинцы погребли обратно.

Вот так и рождается дурная слава. А ведь в селе — кто бы сомневался — люди разные живут. У села даже свой сайт есть! Там можно прочесть: «В Гридино около 60 дворов и 200 жителей; имеется сельский совет, почта, школа, магазин и клуб; есть электричество и телефон». Еще там есть ветхая Никольская церковь, которую гридинцы и хотели бы привести в порядок, однако денег пока у них не хватает… Но все ли дело в деньгах?

Жаль, что времени уже нет. Севернее деревни, как говорят, на берегу моря находится скопление старых поморских крестов. Да и деревню, конечно, осмотреть не мешало бы. Деревня старая, сухопутная дорога была дотянута до нее лишь несколько лет назад; нет даже реки, которая связывала бы ее с «большой землей» (из-за этого тут проблемы с пресной водой, основными источниками которой являются маленькое озерцо и колодцы). По утверждению авторов гридинского сайта, «если вам вдруг зачем-нибудь понадобится помор, то натуральней помора, чем в Гридино, вам не сыскать». Хотелось бы проверить и это утверждение…

Увы-увы.

10 августа

Встали рано и, пользуясь затишьем, рванули на юг. Шли вдоль берега. Заходили ненадолго в Калгалакшскую губу, но якорь не бросали. Берега там низкие, унылые, не то что чупские и соностровкие скалы.

Зашли в губу Поньгома. Причалили к длинной скале, именуемой Шангостров. Шангостров очень хорош. Березки на нем уже желтеют и обсыпаются.

На шлюпке сходили к порожистому устью р. Поньгома, на низких берегах которой стоит неказистая деревня того же имени. У моря развалины каких-то промышленных корпусов, деревенское кладбище, гниющие остатки дор, карбасов и эмэрбешек — братцев нашего «Историка».

Раньше поморы так же оставляли оставляли состарившиеся суда на берегу — доживать свой век в покое. Но, думаю, не превращали их в урны для мусора.

В Поньгоме много туристов — рядом станция.

Мое впечатление от Поньгомы лучше меня описал Василий Николаевич: «Невыразимой скукой повеяло от местного захолустья. В Варзуге этого ощущения не возникало. Варзуга — центр мира. Там храм действующий и Господь рядом».

* * *

Около полуночи пришли на Кузова и встали около Немецкого. Вдруг я сообразил, что впервые в этом «самом красивом на свете месте» оказался ровно 10 лет назад, день в день — 10 августа 1994 г. Мы с Морозовым шли тогда из Кеми в Соловки на «Сомнении», и в ту ночь я в первый раз сам вел судно по Белому морю.

Тот ночной переход — одно из самых ярких впечатлений в моей жизни.

Принесите Господеви славу имени Его,
поклонитеся Господеви во дворе святем Его.
Глас Господень на водах, Бог славы возгреме, Господь на водах многих.
Глас Господень в крепости, глас Господень в великолепии...
Господь крепость людем своим даст.
Господь благословит люди своя миром (Пс. 28)

11 августа

Высаживались. Ходили к кресту, который в 1997 г. с соловецкими ребятишками поставил Морозов Поднимались с Варей на свою любимую горку у избушки и парили над морем. Избушка совсем обветшала. Некоторые из нас успели сбегать на главную вершину острова, откуда видна вся округа и серая полоска Соловецких островов.

Шли морем, и во время этого последнего в путешествии перехода Дима не отходил от штурвала. Дима — потомок знаменитого русского мореплавателя Чирикова (1703–1748), капитана-командора, ближайшего сподвижника Беринга. Чириков первым из европейцев достиг северо-западного побережья Америки.

К обеду вернулись на Соловки, сопровождаемые огромной стаей избалованных туристами соловецких чаек-попрошаек. Птицы летели за нами и на лету ловили хлеб.

* * *

Василий Николаевич подвел философский итог путешествия:

— Вернулись, но, по-моему, — не совсем.

У берега — под нарядными окнами Биостанции — лодка Андрея. Он возвратился, не сумев одолеть морского обуревания. С Федосом его разделил шторм, и где сейчас отважный старообрядец, один Бог знает.

Соловецкий монастырь похож на огромный корабль под белыми парусами храмов.

Корабль спасения.

Фотографический отчет об экспедиции

Об авторе

Еще рассказы:
Через Кузова
На Соловки в 2000 году

Версия для печати