Альманах «Соловецкое море». № 4. 2005 г.

Светлана Вереш

Острова встретили нас тихим осенним светом, льющимся сквозь марево облаков. Такие дни бывают только на Соловках: солнца не видно, но лучи его пронизывают полупрозрачную пелену, пропускающую мягкий ласковый свет. На эту землю невозможно ступить без чувства благоговения перед тайной, почти не выразимой словами: тайной подвига собранного духа, стояния перед Богом в молитве, труде, мученичестве. Тайна эта так и не раскрывается до конца, но остается с тобой навсегда. На Соловках всегда ощущаешь ее присутствие, какими бы будничными делами ты ни занимался.

Мы приехали на Соловки с заведующей Онежской районной библиотекой, где я временно работала, с ежегодной плановой проверкой Соловецкой библиотеки. Мне стоило большого труда уговорить Соню решиться на эту поездку, хотя ее и терзали угрызения совести: год уже кончается, все библиотеки проверены, но полный отчет нельзя составить без проверки последней - соловецкой. До далеких деревенских библиотек добиралась она порой пешком по лесным дорогам, берегам рек и считала это в порядке вещей. Но на море и в самолете так укачивает! Мне же так хотелось вновь соприкоснуться с миром моего детства: больше двадцати лет назад, после войны, я училась здесь с третьего до начала пятого класса...

Мой отец, Казаков Василий Федорович, родился в селе Подпорожье на реке Онеге, где в 1907 г. его крестили в деревянной церкви Владимирской Божией Матери, хорошо известной историкам деревянного зодчества. Папина мама, неграмотная крестьянка из деревни на реке Онеге, вырастила одиннадцать детей. Все они состоялись в жизни. В 1945 г. отца - майора медицинской службы - перевели на Соловки (вероятно, по его просьбе) в госпиталь Учебного отряда Северного флота. Всю войну он провел на Кольском полуострове. Сначала служил в хирургическом отделении Мурманского госпиталя, потом - в Гремихинском госпитале, который сам построил и возглавил, затем в Ваенге (Североморске).

Ленинград - Малые Шешуки

Начало войны

...Война застала нас в Ленинграде. В Военно-морской медицинской академии отец проходил курсы повышения квалификации. В 1941 г. мы снимали дачу в Вырице, под Ленинградом. Может быть и не случайно мама со своими сестрами выбрали это место - они могли знать о старце Серафиме Вырицком.

Еще до начала войны стали распространяться слухи о диверсантах, и мы вернулись в город. Во двор нашего дома привозили песок, которым позднее, во время бомбежек города, гасили "зажигалки". В подвале дома, где раньше хранили дрова, устроили бомбоубежище. Там было сыро, и выключатель "кусался", в чем мы, дети, часто бегали убедиться.

На второй день войны отца отправили в госпиталь главной базы Северного флота в Мурманске, но нам знать место его будущей службы было не положено. В день прощания с отцом я, чувствуя тревогу взрослых, не хотела отпускать его от себя. Но мне купили бутылку любимого лимонада, и отец всю жизнь потом подтрунивал надо мной: "Променяла отца на бутылку лимонада". По той легкости, с которой я это сделала, взрослые решили, что с отцом будет все в порядке. Сейчас, когда я для своих внуков варю домашний лимонад, вспоминаю вкус и аромат того, довоенного. Поверьте - не "Кока-кола"!

В 1941-1942 гг. хирурги Мурманского госпиталя по 12-14 часов не отходили от операционного стола. Однажды бомба разрушила крыло здания госпиталя. Операционная не пострадала, и врачи продолжали работать. В госпитале служили также и американские, и английские врачи, а в палатах лежали моряки с кораблей, шедших с грузами по ленд-лизу. Это были не только европейцы, но также индийцы и африканцы. Лежали и пленные немецкие офицеры. Наша страна последовательно выполняла международные договоры. Так, с самого начала войны лечебные учреждения были отмечены красным крестом. Когда же фашисты начали избирать их в качестве первых мишеней для бомбардировок, госпитали стали прикрывать маскировочной сеткой.

Без отца

В первые дни войны мы заклеили окна, сделали затемнение. При звуке сирены - сигнала воздушной тревоги - спускались в бомбоубежище.

Мне, маленькой девочке, вдруг показалось, что в городе переменился сам воздух, его цвет. Все приобрело какой-то тревожный оттенок, изменились звуки. И в моей жизни все переменилось. Никто не ходил со мной в зоопарк, не гулял в Летнем саду, где я однажды заблудилась, убежав от взрослых и засмотревшись на беломраморные статуи среди пронизанной солнцем листвы.

Где бы мы ни были, папа старался дать мне пережить полноту впечатлений от каждого места. Пяти-шестилетнюю, он водил меня до войны в Русский музей, в Эрмитаж. При этом ничего не навязывал, а только давал возможность почувствовать, что существует высокий, не будничный мир. Отвечал на мои вопросы. Когда я выросла, смогла оценить, насколько верно, глубоко чувствовал прекрасное мой отец, который, как это часто бывает у хирургов, отлично рисовал, ценил живопись. Именно он ввел меня в мир классической музыки. Созвучный его натуре Бетховен был его любимым композитором. Суриков - любимым художником. Именно отец заложил во мне основы понимания моей Родины и любви к ней. Я часто потом повторяла своим ученикам, рассказывая им о русской истории: "Желаю вам полюбить свою Родину так, чтобы ни во времени, ни в пространстве её у вас не было чужого места".

Эвакуация

Семья готовилась к эвакуации. Хлопоты об отъезде были нелегкими. Прежде всего, вероятно, могли уехать семьи военных. В кругу наших родственников уехали только семьи офицеров. Две мои тети как со стороны отца, так и моей неродной мамы (родная умерла в 1937 г.), остались с дочерьми в Ленинграде и пережили блокаду.

Перед отъездом мы пошли к церкви Смоленской Божией Матери на Смоленском кладбище, так как жили на Васильевском острове. Взрослые постояли, поплакали и засунули записочки в щели кладки.

Ехали в товарных вагонах. На двухэтажных нарах лежала солома. По милости Божией наш поезд избежал бомбежки. Иногда он неожиданно останавливался. Без предупреждения двигался дальше. Однажды мы с тетей Марусей отправились во время продолжительной (как нам сказали) остановки набрать букет цветов. Вдруг увидели, что поезд тихонько тронулся. К счастью, состав только переменил место и вскоре остановился. Мы смогли его догнать. Какого же волнения стоили нам наши цветочки!

Наконец достигли станции Фаленки, за Кировом, и перегрузились на телеги (сидела я на возу довольно высоко!). Проехали по проселочным дорогам 60 километров, остановились в маленькой деревеньке всего в двадцать дворов, которая и называлась Малые Шешуки.

В деревне

В этой маленькой деревеньке не было ни электричества, ни радио, ни машин. Пишу без огорчения, с тихой радостью. Два года я жила в настоящей русской деревне, которая сохранила традиционный уклад. Только мужчин не было: однорукий бригадир, немногословный старик-кузнец и несколько подростков.

Я там так много узнала за эти годы! Видела, как плугом пашут землю, боронят ее, как из лукошка старик-крестьянин широким свободным жестом кидает в землю зерно. Там я почувствовала, поняла, что такое поле. В ласковом мягком звучании этого слова красота и глубокий смысл. На поле вызревает хлеб, источник жизни и здоровья. У всех земледельческих народов хлеб - понятие священное. В мягкую рыхлую землю бросается зерно, лучшее из предыдущего урожая. Засеянное поле обращено к небу, его солнцу, его дождю. Оно живое. Оно ждет от неба милости, чтобы взрастить хлеб, дать урожай. Благоговейное отношение к полю рождалось от ощущения его необъятного простора под небом.

Видела, как под палящим солнцем серпами жнут поспевшую рожь, вяжут снопы, ставят суслоны¹. Зимой на гумне эти снопы обмолачивала молотилка.

Очень полюбился мне лён. Его цвет, запах, кругленькие, наполненные маслянистыми зернышками плоды - всё влекло меня к нему. Я не только внимательно проследила все стадии его обработки - вплоть до сотканных на деревянных кроснах² полотен, но и сама, восьмилетняя, заработала трудодень, дергая лён. За это я получила немножко меда.

Помню, как пришла я за ним в амбар с кружечкой. Поставили мне ее на весы и тихонько стали лить густой темный мед (вокруг были гречишные поля). Я с радостью наблюдала, что уже почти половина натекла, и вдруг взрослые заметили, что случайно перелили. Когда стали отливать, я собрала все свои силенки, чтобы не разрыдаться. Бригадир нашел теплые слова, чтобы утешить меня. Может быть, пообещал взять с собой в поездку на лошади.

Сколько удивительного такта, подлинного благородства было в этих простых русских людях! За два года меня, сироту (все знали, что у меня "нерОдная" мать), никто не обидел, хотя в непомерных трудах все очень уставали, а я, любопытная, постоянно торчала там, где что-то делали.

Учили меня и рукоделию. Умение прясть пригодилось позднее. Вспоминается из русских народных сказок старушка, которой девочка оказала услугу, в благодарность учит ее секретам какого-нибудь мастерства. Надо сказать, что некоторые сказки - из тех, что позднее я прочитала в книгах, - впервые услышала из уст неграмотных крестьянских старушек. Помню, как зимним вечером в теплой избе я услышала сказку о Лутоне, который все путал. Встретив покойника, приветствовал, как воз: "Носить бы вам не переносить, возить бы вам не перевозить!", за что ему попало. Свадьбу - как покойника: "Канун да ладан!". Так все путал и все время был бит. Ведь эта сказка - о нормах этикета!

Однажды, увидев уже весной мягкий, легкий, чистый снег, за ночь укрывший плотный, пожухший, потемневший зимний, хозяйка, выглянув в окно, ласково произнесла: "Внучек по дедушку пришел!". Оба эти снега, и старый, и чистый, и вправду ушли вместе, подгоняемые теплом весеннего солнышка.

Сколько радости приносила зима! Я прожила там их две. Сверкающий снег, мороз, метели, скрип полозьев саней, бегущая рысью лошадка, ее запах, который смешивается с запахом сена, наполнявшего сани. Все описания русской зимы, которыми богата русская литература, оказывались потом такими понятными, живо пережитыми.

Катерина

Зимой в русских деревнях, в промежутках между постами, обычно играли свадьбы. Катались на тройках с гармошками и бубенцами... Сохранилось во мне одно зимнее воспоминание, наполненное щемящей красотой. Среди всех девушек в деревне выделялась одна: высокая, стройная, немножко отстраненная, замкнутая красавица. Красавица во всем: в работе, в ловко повязанном платке, в походке. Звали ее Катерина. У меня так на всю жизнь это имя и осталось синонимом красавицы. На два дня, а это был 42-й год, прибыл в деревню молодой офицер, высокий, подтянутый, аккуратно подстриженный, гладко выбритый (ах, как все это в нашей усталой деревеньке бросалось в глаза!). Помню, он был в меховой куртке, но в фуражке. Кроме Катерины, он ни с кем и не пообщался. В середине следующего дня она провожала его до околицы, через всю деревню, так как жила на другом конце. По залитой солнцем, сверкающей зимней улице шли эти два прекрасных человека, медленно, торжественно, рядом, не держась за руки. На всю жизнь сохранился во мне этот светлый, наполненный волнующей тайной образ.

"Перепечки" для детей

Иногда перед сном мы прогуливались по застывшей зимней улице. Как сверкали в чистом воздухе звезды в морозную ночь! А дым из труб поднимался прямо вверх, и снег восхитительно скрипел под ногами! Потом, когда в теплой избе все улягутся на ночь, тетя Маруся вслух молилась, читала "Отче наш".

Как сладко было просыпаться от звуков и запаха квашни! Хозяйка, встав раньше всех, месила тесто, стоя в свете горевшей соломы, которой она протапливала русскую печь. Раз в неделю пеклись хлебы. Лежать надо было тихо, чтобы не помешать ей. Но можно было видеть, как она раскладывает на столе, посыпанном мукой, круглые куски теста, покрывает их льняной скатертью, пока они поднимутся, а в печи наберется необходимый жар. Потом она сажает хлебы в печь на деревянной лопате и постепенно изба наполняется запахом свежевыпеченного хлеба. В квашне остается немного теста на закваску, но из поскребышков обязательно испекается небольшая "перепечка" для детей. Ее мы ели с мороженным молоком, круглый кусочек которого надо было поскоблить - таким оно было твердым!

Ягнята, козлята и чапчанский жеребец

Ранней, еще морозной весной появлялись ягнята и козлята. От холода их приносили в избу. Весело было наблюдать, как они играют, скачут боком, и кормить их молоком из бутылки через резиновую соску.

Летом овечек, телят, всякую мелочь обычно загоняли домой дети. Умная коровка сама находила свои ворота. Но иногда взрослые нас самих загоняли в избу, и мы, прильнув к окнам, следили, как проносились по улице горячие, необузданные, необъезженные стригунки или же огромный с короткими толстыми рогами бык. Он летел по деревне, а рядом с ним с той же скоростью бежал шестнадцатилетний подросток, стремясь схватить его за кольцо. Этот мальчик был легендой! Никто не мог сравниться с ним в храбрости, ловкости и, хочется сказать, властности. Только его слушался знаменитый и единственный в округе чапчанский жеребец (из села Чапчаны).

Помню, как однажды летом мы ехали с мамой в центральное село, и вдруг навстречу нам издалека что-то понеслось. "Смотри скорее - это чапчанский жеребец!" - затормошила меня мама, зная, как я мечтала его увидеть. И мимо нас пронесся этот светло-серый вихрь: крупный, сильный, дивный конь с длинной волнистой темно-коричневой гривой, радостно подчиняясь власти хрупкого юноши, лихо держащего вожжи.

Лес и сказки

Как хорошо ходить в лес за грибами, за ягодами: земляникой, черникой, за любимой и редкой, вызывавшей какие-то сказочные образы, костяникой, наслаждаясь ароматами, дивной, разнообразной красотой.

Лес был за оврагом, глубокий овраг - за кузницей, в стороне от деревни. В кузнице трудился со своими малолетними помощниками высокий, костистый, черноволосый с проседью старик-кузнец, которого мы, дети, почему-то боялись, а мальчишки дразнили его "Ме-ке-ке" - он так приговаривал.

Из библиотеки военкомата мама привозила книги, которые читала мне тетя Маруся. С тех пор я наизусть знаю "Конька-горбунка", "Сказку о мертвой царевне". На всю жизнь любимой стала сказка "Аленький цветочек". А вот историю Аленушки и братца Иванушки я была не в силах слушать, так мне было их жалко, а в ответах Аленушки, лежащей на дне реки, было что-то совершенно непереносимое.

Папа на побывке

Через военкомат мы с папой, наконец, нашли друг друга, и он смог тогда еще из Мурманска приехать к нам на побывку. То, чем я так гордилась, - своими желтенькими лапоточками (как у взрослых!), - папу почему-то расстроило, но особенно мои босые ножки в цыпках.

Мы ходили с ним в лес за грибами, удили рыбу в пруду. Крестьяне спешили посоветоваться с врачом: больница далеко, да и некогда было идти туда...

Несколько дней пролетели быстро. Помню, тогда я в первый раз поняла, что такое горе. Мы проводили папу до околицы, дальше он помчался в кибитке без нас, а я, вернувшись во двор, увидела ткань, брошенную для него на бревно... Мы только что с ним сидели здесь, он был со мной, а теперь это место опустело. Я разрыдалась.

Болезнь

Папа стал посылать нам посылки: мыло, консервы. Однажды, в начале лета 1943 г., мне занедужилось. Тетя открыла долго хранимую заветную консервную баночку, и я отравилась. Перевозили меня из одной больницы в другую. В первой больнице в соседней палате страшно кричал четырнадцатилетний мальчик. Он боронил, не справился с лошадью, и получилось так, что конь протащил по нему борону. Спасти его не удалось.

Наконец, мой сильный организм победил болезнь. За мной прислали подводу, и я, еще слабая, но уже не больная, лежа на сене, всю долгую дорогу глядела в небо, на проплывающий по сторонам лес, напоенный предосенними запахами. Никогда не забуду этот путь. Я стала другой, и мне открылось что-то, чего не знала раньше.

Гремиха - Ваенга

Папин сон

К этому времени отца перевели в Гремиху - крупную базу Северного флота значительно восточнее Мурманска. При его участии был построен госпиталь. В кабинете отца - начальника госпиталя - стояла его кровать. И снится ему сон. Гуляет он со мной по берегу реки, а на бонах (плотах из 3-х бревен, которые соединяются в цепь и удерживают сплавляемый лес) сидит рыбак. Мы идем к рыбаку. Вдруг я соскальзываю в воду и начинаю тонуть. Отец бросается за мной и просыпается. Наутро ему - начальнику базового госпиталя, переполненного ранеными, в 43-м году! - приносят телеграмму, заверенную военкомом: "Срочно выезжайте. Дочь тяжело больна". Вечером он как врач должен был быть у командира базы контр-адмирала Абрамова. Увидев убитого горем отца, адмирал спросил, в чем дело. Отец показал телеграмму.

- Кому-нибудь ты можешь на время передать госпиталь?

- Да, мой заместитель в курсе всех дел.

Утром, в восемь часов, отец на попутном транспорте выехал к нам.

Прощание с деревней

А я в это время прихожу в себя в прохладной летней клети, стоявшей отдельно от избы по другую сторону двора, на нарах. Напротив - маленькое волоковое оконце, внизу - колодец. Его музыку слушаю с утра до вечера.

И однажды ночью я просыпаюсь не столько от тихого родного голоса, сколько от знакомого смешанного запаха йода и эфира. Прильнула к кителю отца.

- Папа, ты нас больше здесь не оставишь?

- Я приехал за вами.

Тетя Маруся с мамой зашили несколько мешков с луком, овощами, какими-то оставшимися после обмена на продукты пожитками, и мы отправились на лучших лошадях. Далеко за телегой, в которой я сидела, шла тетя Наташа, мать хозяина дома, где мы жили. Она-то и научила меня прясть. Рассказывала сказки. По традиции, горюя о расставании со мной (мне до сих пор неловко от этой чести, но таков ритуал!) перечисляла мои достоинства: трудолюбие, любознательность, как я "скотинку-то загоняла", и что-то еще. Чего только не придумала! Царство Небесное рабе Божией Наталии!

В этой маленькой русской деревне мы прожили с сентября 1941 г. до августа 1943 г. Мы там не голодали. Взрослые, которые работали в колхозе, получали что-то на трудодни. В деревне были коровы. В каждом дворе - овцы, свиньи, куры. На конюшне стояли лошади, не слишком откормленные, но рабочие. Вокруг деревни - поля, где колосились рожь, овес, гречиха, горох, конопля. Ее-то мне и доверяли прясть, а потом вязать из толстых ниток домашние тапочки-чуни. В каждом дворе - банька. Придя из бани, пили чай с молоком и медом. И только там я пила настоящий русский квас, ела овсяный и гороховый кисели.

Мужиков только почти не было. При нас вернулся фронтовик, раненый в руку. Это было время, когда приехал на побывку отец. "Самострел", - определил он опытным глазом военного хирурга. Не всем дано быть героями.

Дорога в Гремиху

Доехали до железнодорожной станции, выгрузились. Проходившие поезда были переполнены. На этой станции поезд останавливался на одну минуту. Папа купил билеты и вернулся озабоченный тем, как мы успеем погрузиться. Вдруг по платформе проходит группа матросов. Папа к ним: "Ребята, помогите!" Просит моряк, врач! И мы не заметили, как оказались в тамбуре подошедшего поезда. Погрузили и наши вещи, но не успели закинуть мешок с луком, о котором так жалела потом, в Заполярье, тетя Маруся, зашившая его своими руками искуснейшей портнихи.

Часть пути нужно было проехать морем. Осенью оно неспокойно. Папа, закутав меня в кожаный реглан, сидел со мной на палубе, объяснял, как разумнее вести себя, чтобы не слишком страдать от качки.

Наша квартира

Наконец добрались до раскинувшейся на скалах вокруг удобной бухты Гремихи. Но жить нам сначала было негде. Кроме кабинета, у папы жилья не было. Какое-то время мы ютились в почти неприспособленном для жилья помещении. Однако вскоре был построен дом для аптеки рядом с госпиталем. В том же крыле, где аптека, но с другой стороны - сапожная мастерская (позднее матрос, за светлые волосы называвший меня "Седуля", с помощью деревянных гвоздиков мне сошьет сапожки). В противоположном крыле - наша "квартира". С улицы - вход на кухню через маленькие сени, а дальше - довольно просторная (как мне казалось) комната, обитая фанерой, окрашенной масляной краской.

Когда мы переносили туда наши вещи, помогали и медицинские сестры. Одна из них несла моего плюшевого медвежонка:

- Товарищ начальник, подарите его нам!

- Он сам за себя ответит, - сказал папа.

А красный суконный лоскуток на мордочке медвежонка выглядел как высунутый язычек. За те заботы, которыми меня окружили сестры, за те бусики, красивые тряпочки, кусочки кружев, которые они мне дарили, мишка мог быть великодушнее...

Нам было там так уютно вместе с папой! Я любила слушать его несуетные разговоры с друзьями.

Первая учительница

Здесь я начала учиться. Первая моя учительница Полина Георгиевна учила в две смены: сначала первый и третий классы вместе, а потом второй и четвертый тоже вместе. До сих пор хранятся у меня табели, вычерченные на листе бумаги папиной рукой, с моими "четверками" и "пятерками".

Иногда папа, чтобы меня не сбило с ног и не унесло ветром, провожал до школы.

Стеклянные или пластмассовые непроливашки мы приносили с собой в мешочках. Обмакнув в них ручку со вставленным пером-уточкой, старательно писали палочки с нажимом и волосяной ниточкой, потом кружочки - все по старой русской методике.

В нашей учительнице было что-то от доброй мудрой матери. Может быть, и невозможно иначе - в школе, расположенной недалеко от госпиталя, где лежали пролившие свою кровь за Родину недавние ученики. Всё тогда было какое-то настоящее. Подвиг был нормой.

Море и камни

Север с его долгой полярной ночью, жесткими ветрами не дает человеку расслабиться. Но если хватит сил принять его таким, как он есть, то что может сравниться с могучей суровой красотой этого края: прозрачного изумрудно-зеленого моря с мощью его крутых многометровых волн, обрушивающихся на скалы. А девятиметровый перепад его уровня, когда при отливе обнажается дно и можно бродить по нему, наступая на лопающиеся под ногами водоросли, находить больших, со столовую тарелку, розовых медуз, разноцветных, покрытых пупырышками звезд, и ощущать себя внутри этой необычайной стихии. Но далеко от берега заходить нельзя - прилив подкрадывается почти незаметно.

Меня всегда волновали и радовали независимые от человека, самодостаточные стихии - море и лес: прекрасные, соизмеримые только с самыми яркими, сильными человеческими характерами, грозные.

Когда мне приходилось видеть шторм на Баренцевом море, душа переполнялась - да простит меня Господь! - гордостью за моих предков, ходивших по водам Ледовитого океана "на Грумант" (к земле Франца Иосифа) на небольших, но искусно сшитых деревянных судах.

Лес и море всегда кормили нас, одевали, ласкали взоры своей величественной красотой, радовали щедрыми дарами, вдохновляли на сказки, воспевались в стАринах и песнях. С морем и лесом допустимо только сотрудничество. Разрушать эти миры - преступление. Захватывать их в частную собственность могут только самые ущербные циники...

Земли в Гремихе почти не было. Ходили по крутым скалам, сглаженным ледником. Между ними в расщелинах - груды валунов, под которыми журчит вода, шершавые, покрытые серым лишайником камни. Можно ступать на них с уверенностью, что нога не соскользнет. Сколько же мы по ним напрыгались, обследуя окрестности поселка!

За поселком было озеро, которое нас питало пресной водой. Ранней зимой озеро замерзало, и пока лед не заносило снегом, он был совершенно прозрачным. Можно было видеть вмерзшие, не успевшие подняться пузырьки.

За озером раскинулась тундра с карликовыми березками, высотой 20-30 сантиметров и с круглыми листиками размером с копеечку, кочками, т.е. камнями, покрытыми вереском и вороничником, обтянутыми мхом и подобием почвы от перегнивших стеблей и листьев черной вороники. С вороникой возможны только такие отношения: разжевать, проглотить сок (по вкусу он - что-то среднее между березовым соком и неспелым арбузом), а жесткие семечки выплюнуть. Вороника покрывает кочки ковром, а между ними, как подарок, вдруг красным глазком загорится брусника. Можно иногда набрести на чернику, голубику. Но, понятно, наибольшая радость - морошка. Ее много на влажных, болотных местах, но их надо найти.

Будни в Гремихе

С утра - в школу. Учиться за первый и третий класс одновременно. Все стихи за третий класс мы знали уже в первом. Потом бегом домой, где тетя Маруся уже приготовила что-нибудь очень вкусненькое из мороженого мяса, сушеной картошки и морковки. Может быть, сварила компот, испекла булочки или блинчики на жире, который носил совсем неподходящее жиру название "лярд". Сухое молоко, сгущенное молоко, какао, яичный порошок, даже черный американский толстый горький шоколад - все это было. Но ни живой - с грядки - репки, ни морковки, ни картошки, ни парного молока, ни гороха.

После обеда можно гулять, кататься со снежных гор или по озеру - на лыжах или финских санках. А можно было и к папе пойти, если он заранее разрешил. Иногда в коридоре госпиталя, куда выносили и койки лежачих раненых, показывали какие-нибудь фильмы. На меня надевали белый халат, и я усаживалась где-нибудь у стенки. Из театра в Полярном приезжали с небольшими концертами артисты: пели песни, романсы, исполняли танцы. Ярче всех врезался в память испанский танец, яркий и праздничный, из какой-то совершенно другой жизни. Давались спектакли и концерты в Доме культуры напротив госпиталя.

Жизнь взрослых - врачей, медсестер, матросов при госпитале - была наполнена напряженной бодрой энергией: неусыпными заботами о здоровье прооперированных и поправлявшихся раненых. Госпиталь сверкал чистотой. Отец не допускал ни малейшей небрежности даже в одежде подчиненных. Все они были подтянуты и... элегантны. Белоснежные шапочки, медицинские халаты туго накрахмалены и тщательно отглажены.

Зимой иногда устраивались лыжные соревнования, в которых участвовали и девушки, летом - походы-прогулки в тундру.

В хозяйственных делах, ремонте и строительстве, папе помогал один старшина - папа в шутку называл его "боцман" - дядя Костя: разумный, добрый человек. В его ведении находился, помимо санитарных машин и "Виллиса", еще один вид транспорта - огромная черная красавица-лошадь.

Дядя Костя брал меня с собой в хозяйственные походы. Чаще всего они совершались пешком. Однажды нам пришлось преодолеть очень трудный участок. И от меня требовались предельная ловкость и бдительность, чтобы не упасть в воду. Рядом с этим умелым, добрым человеком я ничего не боялась. Но он все-таки попросил меня, чтобы я папе ничего не рассказала. Я не могла его подвести. И сейчас говорю по секрету: я догадывалась о его любви к тете Зине - папиному секретарю. Небольшого роста, исполнительная, строгая и очень милая женщина держала доброго богатыря дядю Костю в ежовых рукавицах.

Отец - врач

Настольной книгой моего отца - хирурга - стала с 1943 г. книга святителя Луки Войно-Ясенецкого "Очерки гнойной хирургии". С восторгом и глубокой благодарностью, с каким-то особенным теплом отзывался он об этом мудром труде владыки, хирурга-практика. Не расставался отец и с трудами особенно почитаемого им и тогда тоже репрессированного гениального русского хирурга Сергея Сергеевича Юдина. Он известен нам по портретам М.В. Нестерова.

Если о ком-то отец и говорил с неприязнью, это были "особисты" и другие "политики", вмешивавшиеся в его профессиональную работу.

Отец во многом был сыном своего времени, но как настоящий русский человек отличался безошибочным чувством правды, справедливостью, строгим бескорыстием. Никогда не брал вознаграждения за врачебную помощь, за консультации.

Добровольно - никогда. Но однажды, помню, был такой случай. Заканчивала я школу во Владивостоке. В это время появились реактивные самолеты, и летчики-испытатели получали максимальное содержание. У одного из летчиков Владивостокского военного аэродрома дочь родилась со стопочками, повернутыми назад. Ей было уже 14 лет. Нужно провести серию тончайших операций, чтобы повернуть их в нормальное положение. Отец сделал ей несколько. Остальные нужно было закончить в Москве в условиях, которых не было во Владивостокском госпитале. Отец положил ей искусный, по отзыву московских врачей, гипс. Ночь перед отъездом в Москву семья летчика провела у нас дома: отсюда удобнее было отправиться на вокзал. После отъезда гостей папа зашел на кухню и увидел, что клеенка на столе как-то неестественно приподнялась. Под ней оказалась коробочка с золотыми часами "Победа". Вернуть их было уже невозможно и сейчас это самые точные часы в нашей семье, а им уже больше полстолетия...

День Победы

Отец не смог нас сразу взять из Гремихи в Ваенгу, и мы - мама, тетя Маруся и я - в ожидании возможности соединиться с ним остались, сидя на багаже в нашей ободранной квартире. Баренцево море было полно минных полей, заграждений, а по суше транспорта не было.

День Победы мы пережили без отца. В час ночи раздался стук в дверь. Ворвалась сестра-хозяйка госпиталя: "Скорее включайте радио! Победа! Закончилась война!" Я и сейчас не могу без волнения вспоминать об этом. В поселке больше никто не спал. Радость эту невозможно было переживать в тесном семейном кругу. Война объединила всех общей заботой, тревогой, болью, напряженным трудом и теперь хотелось быть вместе со всеми радоваться и плакать. Мне, девятилетней девочке, видевшей палаты и коридоры госпиталя своего отца, заполненные ранеными, видевшей их боль, страдания, тревогу за их жизнь отца, врачей, медсестер, радостью сжала сердце мысль: "Больше нигде не стреляют, нигде никого не убивают!".

Эсминец "Жесткий"

Спустя некоторое время к нам пришел капитан третьего ранга, командир эсминца "Жесткий". Отец попросил своего друга доставить нас в Ваенгу. Этот, еще совсем молодой человек, на свой страх и риск перевез нас на военный корабль, куда нельзя было брать гражданских лиц и тем более женщин. Мы отправились к папе по еще не освободившемуся от военного наследия Баренцеву морю. Не все, к сожалению, способны поверить в существование высокого братства, когда через постоянную близость к смертельной опасности Господь открывает иерархию подлинных ценностей: жертвенной любви, немногословной мужской дружбы.

Как почетных гостей нас накормили в кают-компании, куда женщины не допускаются. Как только мы вернулись в каюту, поняли, что корабль качает самой тяжелой для непривычных - килевой - качкой. Эсминец-миноносец - это не широкий округлый пассажирский теплоход, а корабль, рассчитанный на скорость: узкий, длинный, с глубокой осадкой. Он медленно уходит носом вглубь и так же медленно поднимается. Что это такое - знает только тот, кто испытал! Папа пытался мне в подобных случаях помочь: "Представь, что ты на качелях". Но ведь я не великан, чтобы соотносить себя с такими амплитудами!

Проверить наше состояние зашел молодой корабельный врач, который позволил называть его Сережей. Дал нам какие-то пилюльки, а наутро зашел еще раз и, увидев, что дело плохо, взрослым предложил лежать, а меня с разрешения мамы вывел на палубу. В медпункте дал мне что-то кислое, приготовленное из лимона, и подарил медную английскую монетку на память. Она у меня сохранилась до сих пор. Он показал мне, кажется, весь корабль. Я почувствовала себя лучше именно потому, что мне было очень интересно.

На военном корабле несколько уровней, и мы поднималась к самым верхним батареям. Помню, как тепло встречали меня - ребенка - эти люди, которые несли полную опасностей военную службу. Шутили, фотографировались со мной. Позволили мне посмотреть в бинокль на караван, сопровождаемый эсминцем "Жесткий" в составе эскорта кораблей.

Путешествие на тяжелом военном судне, мощь которого соизмерялась со стихией моря, упругие удары волн, сверкающие буруны, соленый запах - незабываемое, драгоценное впечатление, оставшееся на всю жизнь.

Как любил папа службу на военном корабле! Но в море он прошел только практику (сохранилась его фотография в матросской форме). А потом служил всю жизнь в базовых госпиталях.

Смутное впечатление

В Ваенге мы были недолго, около полугода. И это время оставило странное, не оформившееся, какое-то смутное впечатление. И друзей я не успела себе найти. Все дети почему-то объединились во вражде к чУдной девочке - дочери командира эскадры. С детства и всю жизнь претила мне "дружба против кого-то".

В Ваенге был военный аэродром, и перед тем, как на базу возвращалась эскадра кораблей, отец предупреждал, что, вероятно, мы не часто сможем его видеть дома. Я не знаю, чем это объяснить, но смертным боем бились между собой летчики и моряки. В эти дни отцу приходилось стоять за операционным столом не меньше, чем во время войны.

Мне кажется, что папа сам написал рапорт о переводе на Соловки.

Соловки

Похвальная грамота

Просматривая свой домашний архив, чтобы вспомнить, как же мы жили на Соловках два года после войны, нашла похвальную грамоту "За отличные успехи и примерное поведение", подписанную Марией Андреевной Лобановой. Она всю жизнь прожила на Соловках. В середине 60-х годов я увидела ее, как мне показалось, ничуть не изменившейся. При этом должна признаться, что от школьных впечатлений почти ничего не осталось: "Ну училась и училась". А вот Соловки...

Я жила на островах еще в том возрасте, когда ребенок впитывает впечатления, почти не размышляя о них. Но как до сих пор дорого то богатство впечатлений, которое я получила от них тогда, и в значительной степени - благодаря моему отцу.

Первая прогулка

Первая прогулка (папа любил семейные прогулки) была под вечер к монастырской крепости. Мы обходили монастырь по набережной Святого озера, потом вдоль берега бухты Благополучия. Здесь я получила первые сведения о монастыре. Конечно, такие были времена, что прежде всего я узнала о крепости и событиях, связанных с военной историей.

И какой же глубокий отпечаток в моей душе оставила эта могучая, ни с чем не сравнимая крепость! Эти камни, крепко слагавшие башни и стены, покрытые вековыми лишайниками!.. Точно найденные пропорции стен и башен, их безупречная форма и пластика отпечатались в душе, как образ величия, покоя, уравновешенности, дающих бесценное для ребенка чувство защищенности. А рядом со стенами - ласковое светлое озеро, розовый закат за бухтой с противоположной стороны.

Соседи

Жили мы в бревенчатом двухэтажном доме рядом с Архангельской гостиницей - "Шанхаем". Окна выходили на монастырь, на док и часть бухты. В этом же доме рядом с нами (на втором этаже) жил командир Учебного отряда, капитан первого ранга П.М. Максимов. В квартире напротив - семья одной из моих подруг - Розы Гудовской. Рядом с ними - семья Трухачевых.

Насколько я помню, в нашем доме жила и Раиса Денисовна Сысоева, воспитывая племянника и племянницу. В эти же годы родилась и ее старшая дочь - Галочка, которой Раиса Денисовна дала в домашних условиях такое музыкальное образование, что Галя, насколько я помню, поступила в филиал Ленинградской консерватории в Петрозаводске, минуя музыкальное училище.

В соседних домах жили мои подружки - дочери офицеров и вольнонаемных. К востоку, неподалеку от нашего дома, на горке стоял госпиталь, где папа был начальником хирургического отделения. Работы здесь было, конечно, гораздо меньше, и папа мог уделять мне много внимания.

Красота Божьего мира

Зимой мы любили ходить на лыжах. Отцу больше нравились прогулки по лесу. С горок (например, вдоль дороги по склону от Корожной башни) я каталась уже с ребятами.

Отец никогда не упускал возможности показать мне красоту Божьего мира. Хотя, конечно, он мне это так не называл, но по сути это было именно так. Помню сверкающие звезды, сказочное, величественное действо северного сияния, переливающегося всеми цветами радуги. Нигде и никогда я не видела такого инея, превращающего в пышные сверкающие гирлянды и простые провода, и ветви деревьев. Нигде и никогда не сверкал так алмазами в ночных фонарях этот дивный иней и сама дорога!

Соловецкий монастырь - место традиционного паломничества предков отца, потомственного северянина. Климат, все условия, а еще так любимое им море позволили ему чувствовать себя здесь как дома. Летом, в свободное время, любимыми занятиями отца были охота и рыбная ловля.

Позже отец мне рассказывал, что перестал охотиться после того, как я горько оплакала каких-то маленьких птичек, которые стали его добычей. А на рыбалку он со своими друзьями ходил постоянно.

Однажды он уговорил меня пойти с ним половить рыбу в ближайшем к поселку озере, которое, тем не менее, было плотно окружено густым еловым лесом. Помню, я пыталась увернуться от этого похода. Но как же хорошо, что папа тогда уговорил меня отправиться с ним! Никогда не забуду погруженное в вечерний сумрак, покрытое кувшинками озеро под розовым золотистым небом. Послушание мое было вознаграждено: я поймала шестнадцать окуньков, а папа - девять, о чем он, радуясь за меня, рассказал дома.

Игры

Летом мы с ребятами с утра до вечера играли в разные игры. Особенно любили русскую лапту! Уже в 60-х годах я встретила Шуру, одну из участниц этих игр. Лучше ее никто не мог заставить мяч взлететь на недосягаемую высоту, обеспечив самые благоприятные условия для своей команды. Она очень удивилась, когда я рассказала о восхищении от ее игры, которое сохранила в памяти. Эта сильная, крепкая девочка была старше нас и бегала лучше всех. Играли мы перед нашим домом белыми ночами, совершенно забывая о времени. Мамы часто разводили нас по домам уже за полночь.

Надо сказать, что и взрослые мужчины вспомнили традиционные игры. Отец очень любил городки. В Доме офицеров играли в бильярд, а зимними вечерами, иногда захватывая и ночи, - в преферанс. Общая атмосфера в поселке была дружественной, легкой. Теплое отношение взрослых друг к другу согревало детей.

Праздники

Военный городок наш жил очень интенсивной жизнью. Учебный отряд размещался в монастыре, администрация его - в Преображенской гостинице. А в здании, где располагался агаровый завод, был Дом культуры, в котором мы, дети, проводили много времени.

Мы все - и взрослые, и дети - любили общественные праздники, особенно День Военно-Морского флота. До блеска вычищенные, отглаженные моряки с белоснежными чехлами на бескозырках маршировали на параде. Папа считал, что моряки всегда маршируют лучше всех. Конечно, если они умели ходить по палубам кораблей и во время шторма, то что им стоило блеснуть на твердой земле! После парада устраивались шлюпочные гонки в бухте Благополучия вдоль пирса перед Преображенской гостиницей. Победителям играли туш. Но каково же было на виду у всех возвращаться последним в сопровождении мелодии русской народной песни "Понапрасну, Ваня, ходишь, понапрасну ноги бьешь"!

А вечером в Доме культуры - торжественный концерт, в котором участвовали и мы. На какое-то время, ненадолго, нас подключила к своему хору, состоявшему из моряков Учебного отряда, Раиса Денисовна Сысоева. Но почему-то в нашей жизни это не заняло много места. Голоса наши еще не созрели. Хор был прекрасный, с чудными солистами. Очень точно сказала однажды Людмила Васильевна Лопаткина, что Соловки никогда не были провинцией. Это был столичный хор. Я помню, как великолепно (и по оценке взрослых) он исполнял эпизоды из русских классических опер, сложнейшую "Кантату о Сталине".

Мы, детвора, девочки 10-13 лет, были заняты другим видом творчества. Мне очень жалко, что о нашей балетной студии, о ее талантливейшей руководительнице - балерине Хильде Вильевне - никто, рассказывая о Соловках, никогда не вспомнил.

Хильда Вильевна

Соловки - место пребывания людей часто с непростыми судьбами. Так как женам офицеров почти негде было работать, на Соловках они сидели дома, соревновались друг с другом в кулинарном искусстве, делились рецептами, пекли вкусные пироги и пирожные, булочки и т. п., вышивали, окрашивали нитки чем только можно. Но еще всем и всеми они очень интересовались. О Хильде Вильевне я услышала от одной из своих приятельниц такую историю. За полную достоверность ее не могу поручиться - "за что купила, за то и продаю". Она была женой офицера, вероятно, крупного, потому что денщики были не у всех (у моего папы - подполковника медицинской службы, начальника хирургического отделения госпиталя - не было), и она покинула своего мужа ради денщика. Изящество балерины в ней дополняла утонченная, северного скандинавского типа, красота лица. Мы, ученицы, ее очень любили, восхищались семьей, где подрастали двое очаровательных кудрявых детей. Но было больно видеть, в каких тяжелых условиях они жили.

Хильда Вильевна занималась с нами регулярно, как и необходимо делать с будущими танцовщицами. К праздникам ставила спектакли. Пачки для наших выступлений мы шили себе сами. Однажды, еще в 4 классе, на Новый год я исполнила поставленный ею сольный танец "Зима" на музыку "Сентиментального вальса" П.И. Чайковского. Несмотря на мои поджатые губы (иначе я не умела танцевать), папины друзья оценили мое исполнение оживленными аплодисментами. Лучшей в нашей группе была Розочка Гудовская. В свободное время и родители обучались у нашей любимой балерины бальным танцам.

Матильда Михайловна

В Доме культуры было одно помещение, страшно интриговавшее нас, детей, - это костюмерная для спектаклей самодеятельности взрослых. Хранила костюмы изящно подстриженная старушка. Она, как мы узнали от Хильды Вильевны, была недовольна, когда мы обращались к ней "бабушка". Через Хильду Вильевну она требовала, чтобы мы называли ее Матильда Михайловна. Однажды мне удалось побывать у нее в костюмерной, и я "пришла в тихий ужас", поразившись тому, из каких роскошных тканей - парчи, бархата, шелка - сшиты костюмы. В нашем привычном обиходе, у самых завзятых модниц, вещей из таких тканей не было.

Дома мне объяснили, что театральные костюмы всегда делаются из красивых тканей. О том, из чего они были сшиты и что было на Соловках до того, как здесь разместился Учебный отряд, нам, детям, не рассказывали. Для меня с детства Соловки были прежде всего крепостью. Потом стали любимым монастырем.

Концерты

В Доме культуры мы смотрели не только концерты местной самодеятельности. На гастроли к нам приезжали артисты из других северных городов. Привозили не только концертные программы, но и спектакли. Я помню, как надолго переполнила меня впечатлениями впервые увиденная "Собака на сене". Может быть потому, что я тогда впервые в жизни сама была влюблена в мальчика. Он был не только хорош собой, но и рисовал гораздо лучше меня. Как же я старательно скрывала от всех свою симпатию к нему!

Однажды приехали к нам юмористы. Целый вечер мы не затихая хохотали. Но вместе с нами не было одной из наших подруг. Накануне мой отец ей оперировал аппендицит. Под местным наркозом! И вот мы отправились ее навестить. Чтобы развлечь больную в скучной госпитальной палате, стали делиться впечатлениями от концерта. Она, бедная, пыталась удержаться от смеха. Ей было так больно! Папа нас, бестолковых, быстро выпроводил.

"Казакеви..."

Однажды, уже в 60-х годах, Раиса Денисовна, которую я как старую свою знакомую часто навещала, рассказала мне, что после рождения Галочки, когда она еще находилась в госпитале, почувствовав себя плохо и теряя сознание, поспешила позвать врача, которому доверяла больше, чем другим. Но смогла произнести только "Казакеви... Казакеви...".

На Соловках добрую память о моем отце хранила не только она. Это были и пациенты, лечившиеся у него, и люди, работавшие в госпитале: медсестры, санитарки. У меня сохранился очень милый соловецкий пейзаж-акварель с надписью на обороте "От 5-й палаты на добрую память".

Книги и рукоделие

Мы, дети, много читали. Так было принято в наших семьях. Произведения русской классической литературы были прочитаны нами задолго до того, как это нам стало необходимо по школьной программе. Пушкин, Гоголь, Толстой, Гончаров были знакомы нам достаточно глубоко. Кроме того, дома каждую из нас, девочек, учили рукоделию. Я училась у любимой тети Маруси. Отдельные вышивки, крючком связанные салфеточки до сих пор хранятся у меня.

Родные камни

Летом мы любили ходить на берег моря за школу - в Школьную бухту. Там было много "танцующих" березок. Я любила придумывать способы устроиться на них! Трудно передать глубину детского переживания от сказочных образов березок, ласкового шума моря, его запаха, от множества красивых камней. Целые сумки этих камней я перетаскала домой, и папа, называя каждый из них, радовался им вместе со мной. Он хорошо знал географию. "Лазать по карте" было любимым нашим домашним занятием. В отце, как и во всех моряках, жило особенное чувство огромности, разнообразия и богатства пространства земли.

В нас это чувство помогли разбудить и многочисленные трофейные фильмы, которые мы смотрели в Доме культуры: "Маленький погонщик слонов" об Индии и, конечно, об Америке - "Серенада Солнечной долины", "Сестра его дворецкого", "Первый бал" с дивной Диной Дурбин, киноленты с участием Чарли Чаплина и многие другие. Помню, как однажды зимой из-за нелетной погоды нам не могли сменить фильм. Поэтому какую-то из картин, кажется, "Серенаду", смотрели двенадцать раз. Видели, что есть другая жизнь - сказочная, фантастическая и как будто не совсем настоящая. Попасть туда не хотелось. Как хорошо было по сверкающей инеем дороге возвращаться домой из Дома культуры в привычный, понятный, разумный мир. На страже его стояли могучие спокойные стены и башни, сложенные из родных камней. Здесь жили юноши, которые готовили себя к защите этого мира. Их воспитывали офицеры, только что прошедшие войну. Я никогда не забуду слова моего отца, что на войне, если он и боялся, то только одного - оставить меня круглой сиротой.

Продолжение

Окончание

¹ Составленные на жниве снопы.

² Ткацкий стан.

Вереш Светлана Васильевна

Родилась в 1935 г. в Хабаровске. В 1960 г. окончила институт живописи, скульптуры и архитектуры им. И.Е. Репина (Ленинград). Искусствовед. Работала на Соловках в 1965–1968 гг., основатель Соловецкого музея (ныне — СГИАПМЗ). Заведующая отделом древнерусского искусства Владимиро-Суздальского историко-архитектурного и художественного музея-заповедника в 1969–1975 гг. Директор Звенигородского историко-архитектурного и художественного музея в 1975–1983 гг. Старший научный сотрудник Бородинского военно-исторического музея в 1984–1990 гг. Ныне живет в Звенигороде Московской области.

Версия для печати