Альманах «Соловецкое море». № 4. 2005 г.

Евгений Львов

Не успели мы сделать несколько миль от Архангельска и проехать Новодвинскую, ныне, увы, упраздненную крепость, как погода, казавшаяся хорошей на берегу, значительно изменилась: подул сильный ветер, по небу пошли тучи, река почернела и надулась, так что как ни грустны здесь низменные, болотистые, частью песчаные, местами покрытые невысоким кустарником берега реки у взморья, как ни уныл маяк на голой отмели, как ни противен вид землечерпательной паровой машины, в сумраки казавшейся какой-то гильотиной или виселицей среди воды, — а все-таки по выходе в море нам было жаль даже и этих жалких представителей материка, особенно тем из нас, кто уже на опыте знал и не выносит настоящей морской качки, действительно, хотя и не сильно, но давшей-таки себя вскоре почувствовать.

Наступил вечер, но многие из нас, боясь духоты каюты, все-таки долго не уходили спать. Бродя по палубе я подошел к носу парохода; там кучка пассажиров III класса, из коих некоторые ехали на Соловки, другие на Мурман, сгруппировались около капитана одного из северных служебных пароходиков, ехавшего на Соловки.

Молодой человек рассказывал им, как он еще очень недавно возил отца Иoaннa Кронштадского на его родину в села Суры на Пинеге.

Отец Иоанн построил там прекрасный храм, и любят же его на родине, да и не только там, а где бы только ни было, где ни приставали, везде народ стекается и кипит, повторяя: «Это Иоанн Богослов». Прибегают сами и больных приводят. Да и духовные власти его уважают. При освящении храма я ездил с ним два раза. О. Иоанн зашел в богадельню; бабы к нему под благословение, а он говорит: «Не мне благословлять, подходите к его преосвященству», а владыка деликатно отвечает: «Нет, я тут недавно был, теперь вы их благословите». Только уж добр он очень к крестьянам своего села, очень балует; те большие заборы в харчевнях делают, а он по этим счетам платит. Впрочем, другой раз бывает и очень строг. Так, остановились мы у берега брать дрова; приходит народа много; один хорошо одетый человек подходит под благословение, а отец Иоанн ему благословения не дает; тот настаивает, а батюшка говорит: «Мне некогда», повернулся и сошел в каюту, а там и говорит: «Не могу его благословить», стал молиться, и слезы пошли у него градом; а в народе говорили, что действительно это известный как очень дурной человек, а батюшка угадал, потому что с ним Бог. А благословение его куда как много значит. Наткнулись мы раз на мелкое место; ни вперед, ни назад: моему пароходу надо минимум девять четвертей, а тут всего семь. Что, говорю, батюшка делать? Идти ли вперед или пробовать дать задний ход; где глубина, впереди или назади — не ведаю. А он говорит: «Идите вперед». Я перекрестился и дал ход; матрос с шестом кричит: «Шесть четвертей, пять четвертей, тремся о дно», а мне и горя мало: коли о. Иоанн благословил, значит не сядем, и действительно не только прошли, но и не сели ни разу.

— Что же он, аскет, постник? — спросил кто-то из окружающих.

— Нет, отвечал капитан, по крайней мере снаружи незаметно. Подрясники у него чудные — все надо быть почитателями поднесенные, пьет немного херес и любит нежинскую рябиновку; очень также любит треску. А держит себя очень просто: то у себя в каюте молится, то опять выйдет и по палубе гуляет и больше все наверху сидит, Евангелие читает и кивает головой, а потом подойдет ко мне или к кому-нибудь и начнет истолковывать Евангелие или Апостолов и очень уже хорошо толкует. Был у нас на борт взять лоцман, дерзкий такой, фанатик; был он сперва православным, а затем перекинулся раскольником. О. Иоанн как-то проведал про это. Подошел к лоцману в упор и спрашивает: «Как зовут?» Тот так зло, сквозь зубы отвечает: «Иваном». А о. Иоанн ему: «Был Иваном, да стал болваном. Верни наше святое имя назад: не имеешь права его носить, а называйся Маметкой». Тот аж затрясся, и видно что обозлился, а с другой стороны, оторопел и все время был хмурый, задумчивый.

Когда утром, в шесть часов, нас разбудили, то пароход уже шел тихим ходом по совершенно гладкой воде и скоро стал на якорь. Шел мелкий частый дождь, в воздухе было совершенно тепло. С палубы перед нами развертывалась серьезная, грандиозная картина. Кругом ближе и дальше группы островов и малых, и больших, и низменных, и гористых, и голых скалистых, с массой высоких деревянных крестов (по обычаю и обету воздвигнутых усердием набожных поморов и богомольцев) и сплошь поросших могучим хвойным лесом. Вот остров Анзерский, вот Заячий с островом Бабьим, где в более строгие времена помещались богомолки, не смея ночевать в обители, вот и Муксолма, а рядом огромный, в сто верст окружностью, остров и на нем красивая, строгая и величественная Соловецкая обитель. Сейчас от нас она, надо думать, верстах в шести, и нельзя сказать, чтобы была видна, как на ладони. Здесь останавливаются большие суда на якоре, ибо фарватер тут узок и извилист и, по свидетельству местных аборигенов, бухта здесь умышленно местами завалена глыбами гранита, кто говорит — в ожидании неприятеля еще в 1854 году, а кто, что позже, в обеспечение при повторении подобной напасти. Вообще, не даром говорят про Соловки, что этот святой страж православия, русской национальности и северных границ русского государства, не только здешняя святая святых по своим основателям и многим подвижникам в обители, но и самое целомудренное место на святой Руси. Здесь туристы явление редкое, еще реже простые любители недальних прогулок, т.е. люда праздные и индифферентные, едущие ради приятного препровождения времени и новизны в удобно расположенную придорожную центральную обитель. Здесь от Архангельска (в который тоже попасть не скоро) более 300 верст тяжелого пути по бурному Белому морю, а потому сюда едут или местные почитатели святыни, или же издалека и отовсюду по обету и из благочестия, или во имя науки и патриотизма.

Да людям науки и русскому мыслящему человеку вообще здесь есть на что посмотреть, есть о чем вспомнить, еще издалека, еще при первом взгляде на эти троянские стены, пятиглавые соборы, церкви, колокольни и башни, стоящие пирамид и обелисков, по их титанической работе, по глыбам гранита, наваленным, сложенным и поднятым на вышину без всяких машин и приспособлений, только при помощи креста и во имя православия и родины. Глядя на обитель, невольно вспоминаешь без малого полтысячи лет истории православной русской церкви и русской государственной истории вообще.

Отец архимандрит встретил министра с подобающей честью, и затем мы в сопровождении о. наместника осматривали достопримечательности Соловецких храмов, начиная с собора Преображения Господня, громадного по размерам и воздвигнутого в три яруса. Преображенский храм, выстроенный св. Филиппом в 1558 г., стоит в одной связи с Троицко-Зосимо-Савватьевским собором, в который в 1866 г. перенесены мощи обоих святителей; далее, на той же площади, храм Николая Чудотворца, при коем ризница, за сим монастырская колокольня — все это с запада соединено одною продольною папертью по прямой линии на продолжении 60 сажень; затем, обхватывая их, идут ряды двух братских келий, в связи с коими еще два храма, и все это окружено громадной монастырской двухэтажной крепостной оградой с башнями и четырьмя воротами, из коих главные именуются Святыми.

Святые ворота выходят к берегу прямо против гавани «Благополучие», где пристань как монастырским пароходам, так и прибывающим сюда легким судам как русским и поморским, так и иностранным. Бока пристани обстроены монастырскими гостиницами и другими зданиями, представляющими как бы крылья к монастырской ограде. Все это хорошо и удобно устроено монахами и монастырскими рабочими, при монахах архитекторах-самоучках и при участии в работе не только самих монахов и иеромонахов, но и настоятеля, возившего, например, при постройке гостиницы, тачки с кирпичами, при чем все эти постройки сооружены или из громадных гранитных валунов или огромных кирпичей монастырской работы, имеющих изумительное свойство спустя 100 и 200 лет твердеть и приобретать крепость стали.

Климат здесь, несмотря на северное положение Соловецких островов, благодаря морю, сравнительно весьма умеренный и даже умереннее, чем в других прибеломорских местностях, южнее Соловков лежащих, почему на островах прекрасная растительность, березовые и хвойные леса, чудная трава, роскошные цветы и всякий овощ, производимая в изобилии на монастырских огородах, лежащих сейчас за монастырем, так что здесь для себя и богомольцев все свое, кроме капусты, ржи и овса здесь не вызревающих.

У этих же огородов лежит чудное пресное озеро, соединенное с целой цепью следующих за ним таких же озер, канавами, подземными протоками, шлюзами, предоставляющими монастырю сотни тысяч лошадиных сил для его механических приспособлений и работ.

Спереди, начиная от Святых ворот, вдоль берега, мимо гостиниц, вглубь острова, идут по всем направлениям прекрасно шоссированные и отлично содержимые шоссейные дороги, ведущие сквозь лесную чащу в скиты, церкви, мастерские, тони, доки, солеварницы, заводы, лесопильни и различный учреждения, принадлежащие монастырю, им устроенные на огромном острове, в сотню верст окружностью.

Рядом с Соловецким островом лежит остров Муксолма, где помещается ферма и огромное, более чем в 200 голов, расовое голландское холмогорское стадо монастырских коров. Оба острова между собой соединены вечной широкой плотиной, протяжением около версты и состоящей из наваленных на дно моря вплоть до его уровня громадных глыб камней с двумя перерывами для прохода судов, в виде разбирающихся деревянных мостов. И это мировое чудо сооружено в одно лето энергией самих монахов, при помощи богобоязненных пилигримов со всех концов и стран России, безвозмездно охотно присоединившихся поработать (как и всегда) на хозяев обители — «святых угодничков Зосимы и Савватия».

Как Муксолма, так и острова: Заячий, Анзерский и другие, составляющие Соловецкий архипелаг, и иные прибрежные места на богатом приморском Карельском берегу, с лесами, рыбными ловлями, тонями, речками и соловецкие подворья в Архангельске и столицах, все это принадлежит монастырю и ведается его архимандритом, который, в качестве владыки ставропигиального монастыря, подчинен только Синоду и помимо местной епархии. Вообще монастырь с XV столетия пользовался покровительством сначала посадников и знатных людей новгородских, а по падении Новгорода особенным благоволением русских царей, превративших его в крепость, дававших обители и казну, и дары, и войско, и порох, и орудия на ее защиту и, сверх того, всякие льготы и права, выраженные в грамотах и до сих пор хранимых в сокровищнице обители. Не оставались равнодушными к монастырю, его духовной созерцательной жизни и подвигам аскетизма и подчас геройского патриотизма, здесь проявлявшихся, и бояре московского царства, и лучшие, наиболее развитые люди тех времен, особенно из тех, мощной энергии коих не было выхода. Воеводы и их офицеры, сюда отправляемые из Москвы, служили сильною связью между митрополией и обителью, некоторые офицеры, как мне здесь передавали, оставались затем монахами в обители. Не меньшее влияние оказывали и узники, сюда присылаемые, приносившие в обитель и свои духовные силы, и знания, и науку вообще. Имена их, быть может, не без умысла не сохранились, но следы есть и в книгохранилище, в этих манускриптах, из коих более 600 недавно еще послано только одному Казанскому университету, но и ими далеко не исчерпывается вся древняя культура и история монастыря и его внутренней жизни.

ИЗ ИСТОРИИ СОЛОВЕЦКОЙ ОБИТЕЛИ

Вообще Соловки ждут и стоят своего беспристрастного и серьезного историка. Мне, кроме «Исторического описания Соловецкого монастыря» архимандрита его Мелетия, пришлось прочесть еще и немало других работ и остановиться на двух современных трудах, по моему мнению, наиболее удачных, именно: «Соловки» доктора Федорова (записки Императорского Географического общества) и «Беломорье и Соловки» В.И. Немировича-Данченко. Первое замечательно по массе статистического материала и фактических данных, другое — как художественные очерки и картинки, чрезвычайно жизненные, схваченные налету и слышанные на месте, но оба труда, по моему, грешат, быть может невольно, в определении и характеристике фактов и виденного их авторами. У г. Федорова, при всей точности его данных, звучит явное нерасположение к монахам и их крепкой вере, и это чрезвычайно подрывает и портит его труд, а у г. Данченко оказывается, что вся сила и высокое положение Соловецкой обители в том только и заключается, что полуграмотные и безграмотные крестьяне, не имея понятая ни о механике, ни о кораблестроении, ни о химии и других науках, делают и шлюзы, и поднимают воду, и строят доки, и великолепные прочные здания, и пароходные машины, и салотопни, и кожевенные заводы, и занимаются живописью и в школе делают изумительные научные исчисления, — и все это потому, что над мужиком нет здесь барина и чиновника, и помогают его энергии и наставляют его святые Зосима и Савватий, да при том таким своеобычным способом, который практичнее и применимее многих иностранных, а будь де в обители 25 дворян (из 500 монахов), все дело пошло бы прахом.

Думаю, что это не только не совсем так, но что г. Немирович и сам не совсем верит в незыблемость своих заключений. Вера двигает, правда, горами, именно она сплотила и Киево-Печерскую и Троицкую лавры, но украшал их одинаково тот же знаменитый Растрелли. И Савватий¹, и Серий Радонежский принадлежали одинаково к именитым людям, имевшим и доступ к наукам и государственное понимание², с другой стороны, как повествует история Соловецкого монастыря, его замечательную в стратегическом отношении крепость выстроил (скрывший свое природное имя и звание) инок Трифон, а св. Филипп, знатный боярин московский Колычев, воспитывавшейся во дворце и чрез то вначале добившийся от Грозного многих льгот для монастыря, которого был игуменом, принадлежал к образованнейшим и ученейшим людям своего века, что и отразилось на массе улучшений, сделанных именно им в поднятой до настоящего ее цветущего уровня обители. Он ввел там немало мастерств и ремесел, засыпал болота, развел скот, устроил кожевни и варницы, соединил озера и устроил воистину знаменитую по силе воды водяную мельницу, до сих пор именуемую Филипповской³. Г. Случевский в своих путевых впечатлениях, касаясь истории Соловецкой обители, совершенно справедливо говорит, что мудрый и величавый святитель был Иоанну по уму, правдивости и непорочной жизни гораздо страшнее (а, следовательно, и ненавистнее) князя Курбского.

Замечательно, что один из образованных, соловецких монахов, глубоко изучивший историческую жизнь монастыря, с коим меня на один час столкнула судьба (и не пожелавший быть названным), уверял, на основании письма, будто бы присланного Филиппом в Соловецкую обитель из места его заточения, Тверского Отроч монастыря, что святитель, будучи в ссылке, составил весьма подробные записки о времени своей бытности московским митрополитом, крайне обличавшие гениального порфирородного злодея, развратника и грозного богохулителя, и что часть этих записок, посланная на Соловки, будто бы как-то через предателя, попала в руки Иоанну и подвигла его послать Малюту Скуратова привезть святителю венец мученический, при чем этот злобный пес сумасшедшего деспота, по удушении святителя, привез вторую часть этих записок Иоанну, доведшую его до такого бешенства, что он перевешал и переказнил всех находившихся тогда в Москве Колычевых, обвиняя их в сношениях с почившим святителем.

Тот же монах указывал мне, между прочим, что внутренняя история Соловецкой обители преисполнена политической мудрости, что монастырь не брезгал ни беглыми, ни недовольными государственным строем, если только они хорошо хоронили концы и «раскаивались», т. е. отрекались от всяких внешних сношений, что купцы и чиновники, правда, попадали сюда редко и то ради делаемых ими значительных вкладов, но монастырь никогда не отказывал в поступлении тогдашней единичной интеллигенции, т.е. дворянам, как не отказывает и теперь никому, а в том числе даже самым страшным грешникам, а в их числе и отставному палачу, пожелавшему постричься несколько лет назад. Правда, монастырь (состоящий почти из 500 монахов) и сейчас не имеет и 20 дворян и интеллигентов, остальные же крестьяне; но это так и везде — от Думы до присяжного суда и земства включительно — и мы не отнимаем духовного влияния у первых. Правда, дворяне и интеллигенты, вступая сюда, здесь в корпоративном и традиционном смысле обезличиваются и светские имена их тонут в забвении почти всегда на вечно, но, тем не менее, дворяне и интеллигенты всегда играли выдающуюся роль и как настоятели, и как иеромонахи и компетентные советники в делах внутренних обители и сношениях внешних и, пользуясь ими, ничего им не давая, монастырь не рисковал своей независимостью. Помимо духа самоотречения, руководящего большинством при поступлении сюда, все иноки здесь носят лишь имена, полученные при пострижении, все имеют одинаковые грубые сапоги, белье, подрясники, толстые суконные рясы, до настоятеля включительно, и неуклонно и свято соблюдают утвержденный затем Синодом равный для всех устав игумена Зосимы, гласящий нижеследующее:

«Игумен, и священницы, и соборные старцы, и вся братия ядят и пиют в трапезе, всем ровна, и по келиям оприч немощной братии отнюдь столы не бывают. Одежду всякую и обувь дают всем из казны, а доходу священниками и братии, служебникам в монастыре, и по волостям, по приказам, и по всем службам, указного нет ни котораго, потому что всем всякая потреба из казны».

И по cиe время, кроме 3000 руб. архимандриту, получающему их, так сказать, на представительство, монахи, состоящие при специальных делах и должностях, получают не более 60, 75 руб. в год, большей частью на инструменты, руководства и книги; заурядным же доходит не более 5-12 руб. год.

От послушания, т.е. от работ, каковы бы они ни были (хотя бы, например, живописца назначили плотником), ни стар, ни млад отказываться не смеет. Богомольцы давать монахам деньги за службы не могут, а взносят за молебны по умеренной таксе вперед и расплачиваются полученными за то билетиками. Никакое звание до пострижения не дает монаху значения, силы и прав на повышение, основанные исключительно на личных достоинствах (уме, честности, энергии, скромности, смирении), проявленных при многолетних испытаниях и искусе, а затем и повышение в сане (кроме настоятеля) тоже не дает прав на доходы, льгот на работе и почета.

Монастырь заботится лишь о необходимом для него и ему полезном прямо или косвенно, отстраняя не только роскошь, но и искусство для искусства и эстетических чувств ради, вследствие чего нигде (кроме разве ризницы) не видно ни излишних украшений, ни художественного исполнения даже в образах и фресках на стенах галерей и в трапезной. Всякая личная, самобытная воля, вкус и личное я вообще убиваются здесь суровым режимом и беспощадной волей верховной, общей. Соловецкая обитель — это республика, соборная республика, в роде вечевой новгородской, с подчас именитым посадником (настоятелем), но без личного значения, права и возможности щеголять для себя и выделяться лично рождением, талантами и вообще чем бы то ни было. Есть у тебя личные таланты, храни их молча в себе, коли не примечают, а если призовут — служи ими общине даром во имя угодников, как себе лично, а сошел с поприща — опять не смей проявлять их. Власть здешнего архимандрита огромна, но более важные дела все-таки решаются им не единолично, а советом.

Наместник, казначей, благочинный, ризничий на совете имеют такой же голос, хотя вне совета члены совета вполне во власти архимандрита, который может весьма сурово обойтись с ними. В крайних случаях монахи (напр., избрание настоятеля) составляют собор. Монастырь и теперь, как сказано выше, ставропигиальный I класса и от местного владыки независимый. Целый ряд царей московских, а в их числе и Иоанн Грозный, давали Соловецкой обители необычайные льготы. В зависимости от обители находились в разных епархиях состоящие монастыри, пустыни, подворья и приходские церкви, приписанные к обители по повелению государей со всеми крестьянами, землею и имуществом, и притом не платившие податей в казну; и, не смотря на это, Василий Иоаннович пожаловал монастырю «несудимую грамоту», в силу коей взыскания с настоятеля с братией предоставил только себе, а уличенный в преступлении монастырский крестьянин (кроме убийц и захваченных на месте) подлежал только приговору настоятеля, причем архимандриты получили право носить мантию и другие права, уравнявшие их с епископами. До времен Петра Великого (тоже поддерживавшего монастырь и тоже даровавшего ему грамоту), обитель пользовалась правом избрания в настоятели соловецкого постриженника. Насколько ревнив был монастырь к своим правам и власти, видно не только из того, что он всегда избегал обращаться ко власти и, не смотря на благодеяния и грамоты Никона, не преминул подняться против власти и его, Никона, не желая принять исправленные им книги, усилив этим на севере раскол и обагрив себя кровью, но и помимо того еще очень недавно, как нам рассказывали, назначен был настоятелем в обитель архимандрит из одного из подмосковных монастырей. Оскорбился ли монастырь тем, что в данном случае ему пришлось поступиться самостоятельностью, или новый начальник, пришелся не ко двору, я не знаю, но борьба поднялась жестокая с обеих сторон, окончившаяся и привлекшая целую следственную комиссию из Петербурга и не к выгоде главы обители. Точные подробности в таких захватывающих общие интересы делах по свежим следам, понятно, добыть трудно, почему я и не освещаю факта, но перипетий было немало с обеих сторон. Отец архимандрит задумал большие поделки и расходы, признанные советом ненужными и превышающими его компетенцию. Затем настоятель к денежным вопросам примешал и личные. Поставил он звонарем слепого старца, тот разбил большой колокол. Настоятель обвинил старца, а иноки винили его. Более других критиковал и шел против настоятеля монах, строитель и архитектор многих здешних зданий; настоятель, дабы избавиться от него, назначил его настоятелем в Онежский Крестный монастырь, тот воспротивился всеми силами, и послан был туда же простым монахом, но в конце концов остался в Соловках и т.д., и т.д., до конца служения (и жизни) настоятеля.

Да, Соловецкая обитель умела во все времена постоять за себя и свою самость, которой, искренно говоря, она все-таки вполне заслуживает, принося огромную пользу государству и делу религии и нравственности не только в округе и на всем севере, но и значительно дальше.

СОЛОВЕЦКАЯ ОБИТЕЛЬ

Да, этот почти вековой братский и равноправный союз с одной стороны: ума, опыта, знаний, энергии и материальных средств, с несокрушимой физической, но, осмысленной идеей силой — с другой, союз слова с делом непосредственно, союз, основанный на духовной почве, любви к ближнему, к мировой правде и справедливости, эта тесно сплоченная корпорация, где каждый брат равная часть целого и считает свою обитель преддверием к небу, находя, что в миpе только соблазн, разврат, пьянство, грех и суетное беспокойство, а здесь общая работа для блага того же мира, во имя Христа и святых угодников Божиих; словом, эта идеальная, духовная, братски-равноправная община есть в то же время и идеальная форма правления, к сожалению, только ни в каком другом месте и ни при каких других условиях невообразимая, неприменимая и неосуществимая. Ибо, где есть плотская любовь и страсть к стяжанию и личному, там нет равенства и братства, как его ни устраивай; повторяю, что если для Соловецкой обители найдется беспристрастный и серьезный историк, то он поймет, почему тотальный Петр, относившийся к монахам вообще с некоторым предубеждением, почти недоброжелательством, особенно благоволил к Соловецкой обители, и он был вполне прав. Почти 400 лет святая обитель оберегала наши границы от иноплеменного нашествия, защищала и расширяла прибрежные и пограничные поселки, не давала угаснуть православно в борьбе с расколом, весьма разросшимся в этой глухой округе, притягивала и по сейчас притягивает к себе ежегодно десятки тысяч богомольцев, стекающихся сюда со всей России и разносящих затем по ней славу о благочестии, хозяйственном благоустройстве и трудолюбии здешних иноков, о их даровой школе для сотен мальчиков, остающихся здесь и на зиму и обучающихся, кроме наук, и мастерству. Сверх того, здесь ежегодно состоит от 400-500 холостых даровых рабочих годовиков, остающихся в обители кто на год, кто на два, по личному желанно или по обету родителей, или просто дабы приучиться к порядку и выучиться мастерству; а выучиться здесь можно всему, ибо у монастыря все свое и на все свои люди. Литографы, фотографы, иконописцы, золотильщики, финифтщики, серебрянники, плотники, столяры, пильщики, камнетесы, кирпичники, кузнецы, архитекторы, рыбаки, переплетчики, кожевники, плотники, садовники, мукомолы, портные, каретники, шорники, слесаря, сапожники, бондари, машинисты, пароходостроители, механики, гидротехники, капитаны, матросы, — словом всего, что делается и может делаться в обители, не перечтешь и всему этому могут научиться и мальчик, и богомолец — даровой рабочий и, вернувшись, ввести в жизнь и обиход своей деревни, что и бывает сплошь и рядом, служа усиленно благосостоянию крестьян и уважению их к обители. Кроме того, монахи сплошь и рядом, хотя и понемногу, а помогают крестьянам; вместе с тем, те кормятся, работая у них, снимая тони или продавая улов рыб и морских животных, хотя и немного дороже, чем на стороне, в одном и дешевле в другом случае. Поморам обитель тоже помогает кредитом, чинит их суда, подчас даром, и вообще оказывает то или иное содействие и покровительство во имя Христа и соседства. Словом, наш северный Афон служит светочем благочестия, помощи в беде неимущему, источником просвещения и всякого хорошего примеpa для всего севера, мало того, центром, во всяком случае более промышленном, сведущим и фабричным, чем Архангельск.

Соловецкий монастырь, по свидетельству компетентных лиц, имеет дохода в общем (от всего) несколько сот тысяч рублей, причем богомольцы, привозимые теперь на собственных пароходах обители, приносят сравнительно не особенно большую часть, хотя их и бывает от 15-ти до 20-ти тысяч в навигацию, т.е. в четыре судоходных месяца, а остальное время, т.е. две трети года, монастырь почти разобщен с остальным миром, благодаря бурям, нагромождениям у берега и плавающим кругом льдам, причем почта доставляется редко, не всегда точно и подчас с большими затруднениями и риском.

До обедни мы осмотрели храмы, галереи, украшенные грубыми малеваниями, изображающими торжество веры и кары грешникам в виде бесов, змеев, пламенеющего ада и проч., обширную больницу, квасную, пекарню, где печи выпекают летом до 300 пудов хлеба в сутки. Кроме, того, летом монастырь ежедневно выпекает тысячи просфор. Отсюда мы пошли в гостиницу, где нам отвели прекрасные номера во втором этаже и предложили чай с изумительными по густоте сливками. Обедню, ради воскресенья, служил сам архимандрит, а затем был отслужен в coбopе молебен у раки святителей Зосимы и Савватия. Строгая простота и благолепие ни для кого не сокращаемой службы, серьезный вид братии, схимники с землистыми лицами и потухшими очами, в черных клобуках и мантиях, украшенных белыми мертвыми головами и могильными крестами, — все это способно произвести и производит впечатление совсем необычайного, так сказать, усиленного благоговения и к святыне, и ко всему, ее и нас окружающему. Из церкви отец архимандрит прошел с нами в кухню, блиставшую чистотой и щеголявшую чрезвычайно практическими приспособлениями для одновременной передачи целой массы посуды и кушаний; из кухни мы прошли в братскую трапезную. Это огромный, светлый, почти роскошный зал с обширным четырехугольным каменным столбом, поддерживающим свод посередине. Близ него стоит образ и кружка. Весь зал ярко расписан, украшен духовными картинами, местами весьма хорошего письма, и позолотой. По стенам, от пола до свода, стоит целый иконостас образов с серебренными паникадилами; весь зал уставлен длинными столами с приставленными к ним лавками и поразительно походит на московскую Грановитую палату, особенно в высокоторжественный момент коронационного обеда. Впрочем, насколько роскошен зал, настолько проста сервировка стола. Деревянные ложки, оловянные тарелки и миски, вилка и ножик. Богомольцы почище обедают тут же, но за отдельным столом, а попроще и крестьяне — в другой столовой. Все становятся у своих мест и по прочтении молитвы ждут третьего удара небольшого колокола. Во время обеда один из монахов читает Священное Писание. Все молчат, раздается звон колокола, и десятки молодых послушников сразу и быстро стремятся к столам, ставят очередное блюдо и уносят посуду с остатками. Кто не успел съесть раньше, должен покончить невольно. Подают уху и вообще до четырех рыбных блюд, кашу с маслом, квас, молоко. Все весьма питательно и вкусно.

В ризнице мы нашли нисколько старинных Евангелий и духовных книг, подарки царей, а в том числе и Петра I, пожертвовавшего несколько серебряных ковшей и кубков. Здесь же скромные льняные ризы святителей Зосимы и Савватия и ризы игумена Филиппа, деревянные дарохранительницы и чаши, драгоценные по старине вещи, по работе и самоцветным каменьям, в роде, например, сабли Пожарского и меча Скопина-Шуйского, грамоты Марфы Борецкой и целого ряда московских царей, вериги и как бы путы на людей невероятного веса.

Выйдя отсюда, мы посетили тюрьму и лавки.

Соловецкая тюрьма обширное мрачное двухэтажное здание, устроенное в сырой крепостной стене с темными коридорами и унылыми кельями с окнами внутрь крепости, на окнах двойные решетки и тройные рамы. Основание тюрьмы современно крепости. При тюрьме всегда состоял военный караул, хотя арестанты и прежде были в зависимости от игуменов и архимандритов монастыря, как комендантов крепости. Эти черные от времени стены пропитаны слезами, вздохами и проклятиями тысяч людей — и правых, и виноватых. Здесь почти не было гражданских преступников, сюда присылались томиться и умирать политические или религиозные преступники тех времен и пошиба, опальные царедворцы, крамольники часто без имени после пыток, лишенные языка и человеческого образа и прав, смутьяны, не по времени ученые, обвиненные в чернокнижии, колдовстве и ереси; сидели тут и строптивые монахи, особенно после бунта и взятия крепости в 1677 году, куда засадил их до 150 человек воевода Мещеринов до разбора виновности и казней: одним ссылки или голодной и холодной смерти другим. Теперь эта тюрьма, как таковая, имеет еще караул, но почти не играет роли темницы. При посещении обители министром, здесь в тюрьме содержалось только трое и при том на льготных основаниях: сумасшедший монах и двое скопцов или хлыстов; из них один — неизлечимый пропагандист — возвращается сюда чуть ли не в третий раз.

Здесь в монастыре немало всяких лавок, где торгуют и продают всякий — и панский, и книжный, и колониальный, и бакалейный товары богомольцам. К сожалению, нельзя не сказать, что книги, альбомы, виды и проч. здесь дороже, чем бы можно было ожидать и следовало, судя потому, что все это или изделия самого монастыря, или приношения, и во всяком случае не оплачивается никакими свидетельствами и правами, а между тем, например, небольшой альбом видов острова и обители стоит 6 руб. и прочее в том же роде.

Кроме того, в ограде обители есть большая лавка, где монахи торгуют всякой мягкой рухлядью, почему лавка и называется «Рухлядной». Тут продаются куски пожертвованного в изобилии полотна, однако, как говорят, копейкой-двумя на аршин дороже против иных мест; продаются и другие жертвованные и отказанные по завещаниям монастырю одежды и вещи. На полках: и белье, и полушубки, которыми снабжают подчас даром полуголых бедняков-богомольцев; тут же масса произведений из нерпичьей кожи, начиная с выделанных шкурок для ковриков, украшенных серебристым жидким щетинистым мехом, и кончая нерпичьими очень прочными сапогами, непромокаемыми легкими одеждами, дамскими, детскими и монашескими поясами и, наконец, бумажниками, ничем на вид не отличающимися от сафьянных.

В виду того, что Рухлядню посещают все богомольцы, у ее дверей прибито крупно написанное объявление, гласящее, чего и поскольку из носильного платья: белья, сапог, подрясников и т.п. получает каждый годовик (даровой рабочий) при отправке домой после отбытия им его срока. Действительно, с этими рабочими обращаются здесь весьма ласково и хорошо, кормят их сытно и рыбой, и мясом, по большей части олениной, благодаря тому, что здесь и на Соловецких островах вообще масса этих животных в диком состоянии, или, вернее, не в домашнем, но зато, благодаря отсутствию охотников и запрету охоты вообще, почти совершенно ручных. На острове немало и другого зверя и дичи: лисицы, куницы (говорят и зайцы), куропатки, рябчики, в бесчисленных озерах масса рыбы, а во время лета уток и гусей на их поверхности плавают целые стаи, наполняя своим гомоном окрестности. Все это вовсе не боится человека, подпуская его себе в упор, но более всего достойны замечания чайки, составляющие особенность соловецкой жизни. С осени селятся здесь стаи ворон, но в конце марта прилетают первые чайки, а за ними несметные массы этих же птиц, и тогда вороны, зная ревность, задорность, смелость и неуживчивость чаек, до последней птицы немедленно убираются с острова, и так идет ежегодно с незапамятных времен. В сущности, это особый род чаек, нечто вроде альбатросов. Они ростом с небольшого гуся, белые с серыми хвостами, на высоких лапах, с большим желтым клювом, кончающимся шишкой, и с кровяными на нем наростами. Чайки эти, без всякого страха и церемонии, влетают в окна, клюют хлеб на столах, бегают у самых ног собак, толпятся по проходам, не давая дороги; каждая знает свой район; птенцов выводит просто в траве, оперившись, те, бегут к людям навстречу и имеют совершенно вид серых индеек. Осенью они улетают до весны и тогда — чайка с места, ворона на место. Этих оригинальных пернатых прельщает не только безопасность и масса мелкой рыбы в здешних озерах, но и подачки богомольцев, у коих они чуть не вырывают хлеб из рук. Подкармливают их и монахи, приветствуя этих птиц, как мы жаворонков или ласточек, т.е. первых вестников весны, и считая их состоящими под особым покровительством угодников святой обители, что они-де и доказывали на деле, летая над английскими фрегатами в момент осады самым оригинальным, неопрятным и постыдным для подвергшихся ему джентльменов способом.

ЭКСКУРСИЯ ПО ОСТРОВУ И ОТЪЕЗД

Отец архимандрит пригласил к завтраку министра и его спутников. Зал, гостиная и столовая архимандрита совершенно схожи с архиерейскими и настоятельскими покоями в больших мужских старинных наших центральных монастырях. Стены увешаны массой старинных портретов: тут и Великий Петр, и Марфа Борецкая, и митрополиты, игумены и архимандриты обители; мебель старинная, фундаментальная; окна в сад и на море. За завтраком — сельди знаменитого соловецкого приготовления, рыбные закуски и семга в пироге, копченая, чуть соленая, словом, во всех видах. Перед завтраком отец архимандрит представил министру моряка французской службы, графа Кювервиль. Граф — молодой человек, одетый по последней парижской моде небольшого роста, худощавый, даже как бы слишком изысканный для Соловков, и с той говорливой несерьезностью и самоуверенностью, какими отличается масса французов. Граф приехал сюда потому, что теперь на Россию мода; живет он здесь две недели «с литературной целью»; у него много высокопоставленных друзей в Петербурге, коим он обещал-де и то, и это по возвращению, а главное, обещал поделиться впечатлениями... Он получил в Петербурге разрешение охотиться всюду и удивлен, что здесь охотиться нельзя. С ним приехал студент-переводчик. О смерти Карно граф узнал из русских газет от отца архимандрита и, по-видимому, как роялист, возмущен этим ужасным обстоятельством весьма мало.

После завтрака мы отправились на Секирную гору. С. Ю. Витте ехал в коляске вместе с отцом архимандритом, а граф де-Кювервиль поместился напротив. Неожиданно встретив на далекой северной окраине русского министра и изысканно-вежливого и внимательного слушателя, граф, очевидно, прекрасно себя чувствовал. Коляску быстро мчала четверка отличных серых лошадей, запряженная цугом, с форейтором, а мы — nous autres разместились на двух длинных семейных линейках, запряженных тройками. Круглые, сытые коньки катились во весь дух. Правили годовики — даровые работники, сообщившие нам дорогой, что в обители до 200 таких лошадей, по большей части жертвованных местными крестьянами, что лошади и экипажи приносят обители немалый доход, так как богомольцы ездят по разным пунктам острова, платя в оба конца по 60 копеек с человека.

До Секирной горы 16 верст прекрасной лесной шоссейной дороги с верстовыми столбами. Ехали мы час с небольшим при чудной жаркой погоде и прекрасных видах вдоль целой цепи беспрерывных озер, окруженных холмистыми берегами и вековыми соснами.

Секирная гора прозвана так потому, что, по преданию, здесь ангелы высекли жену одного карела, желавшую вместе с мужем оттягать часть земли у обители. Гора чрезвычайно высока и крута, так что лошади еле и то с разгона взбираются на половину высоты. Отсюда среди деревьев тянется узкий почти отвесный подъем в несколько сот ступеней. Наверху горы на площадке Секирный скит, видный издалека и как бы висящий в голубой лазури. Красивый звездообразный (восьмиугольный) храм венчается высокой колокольней, на купол коей министр поднялся по весьма узкой деревянной лестнице. Здесь узенький балкон, окруженный трепещущими перилами, как бы висящий в воздухе и окаймляющей кругом купол; с него вид необычайной красоты. Весь остров с лесами, озерами, скитами, все как на ладони, а с другой стороны — голубое море, с плавающими в нем изумрудными островами. Внизу и теперь было совершенно тихо, деревья в лесу стояли как очарованные, но здесь дул жестокий ветер, и синяя даль, заканчивалась зловещей туманной дымчатой завесой, предвещавшей возможную скорую перемену погоды к худшему... С Секирной горы мы завернули в Савватиевский скит, оттуда проехали на восковой завод, где на солнце отбеливалась масса струганного воска для свеч; сделав, таким образом, часа в четыре добрых 50 верст, мы вернулись в гостиницу.

Было около 7 часов вечера, когда мы, после обеда у о. архимандрита, в сопутствии отца наместника сели при общих благожеланиях на монастырский пароход «Михаил Архангел» и, спустя полчаса, уже были на «Ломоносове», тотчас же снявшемся с якоря.

Несколько часов кряду шли мы вдоль острова, не теряя его из вида. Погода стала, очевидно, меняться; сперва пошел дождь, потом на небе появилась радуга необычайной красоты и яркости; как бы выходя из моря, она другим концом опиралась на Секирную гору, окружая скит ярким разноцветным сиянием. За первой радугой появилась вторая, за нею третья. Стоя па палубе, мы любовались очаровательной картиной; но вдруг потемнело, налетать страшный шквал, засвистело в снастях. На палубном рундуке приподняло брезент, шумно затрепыхавшийся в воздухе; на рубке зазвенели стекольные рамы; палуба сразу опустила. Матросы бросились вверх укреплять снасти. Море почернило и заволновалось. Поднялась качка.

— Ну что, будет нам встрепка? — спросил я, с трудом лавируя по палубе к каюте, у спешно проходившего мимо капитана.

— Ветер с берега, — отвечал капитан, — а потому хотя и будет свежо, да нам это ровно ничего не значит; а вот нашим поморам, с их худыми шняками и шхунами в нынешнюю ночь придется хлопотливо, тем более, что ветер не дозволяет пристать к берегу.

Но мы уже на практике знали, что значит, по словам капитана, М. И. Кази и других моряков, «свежий ветер», побуждающий-де бросать якорь пред обедом и завтраком из любезности, дабы во время еды не мутило пассажиров, а в сущности дабы не ставить рам и не прикреплять посуду к столу. По словам одного из помощников капитана, этот восточный ветер сейчас дует в Белом море уже около месяца, с ничтожными перерывами; главное, в этих широтах сообразиться с погодой весьма трудно даже весьма опытному моряку, ибо здесь у Полярного Круга норд-ост и ост всему хозяева, и именно отсюда идет начало всех завирух, гуляющих по остальным океанам, причем здесь бывают бури при высоком барометре и обратно: барометр сильно упал, а море все-таки гладко и в солнечном воздухе стоит тишина. По словам М. И. Кази, англичане с великим тщанием собрали, между прочим, и все северные морские приметы и изложили их в стихах, но от примет до научных истин еще далеко, и нам, не морякам, «свежая погода» вовсе не улыбалась, особенно пред перспективой безостановочно идти почти двое суток до Териберки. Кстати, мы должны были обогнуть север, т. е. пройти Белое море и Ледовитый океан, по следующему маршруту: от Архангельска до Соловков 163 мили, от Соловков до Териберки 406 миль, от Териберки до Колы 66 миль, от Колы до Екатерининской гавани 30 миль, от Екатерининской гавани до Уры губы 10 миль, от Уры до Мотовской 40 миль, от Мотовской до Печенги 94 мили, от Печенги до Паз-реки 46 миль, от Паз-реки до Вардэ 48 миль, от Вардэ до Гамерфоста 185 миль, от Гамерфеста до Тромзэ 120 миль, от Тромзэ до Трондгейма 465 миль.

Таким образом, собственно суть и цель путешествия, то есть (не считая железной дороги от Петербурга до Вологды, ручного пути до Архангельска, железной дороги поперек Норвегии и Швеции, Балтийского моря и Финляндской жел. дороги) наш проезд по Студеному морю равнялся 1,673 морским милям.

_{Печатается по Львов Е. По Студеному морю. М., 1895.}

Евгений Львов

Псевдоним писателя и журналиста Кочетова Евгения Львовича (1845-1905). Родился в г. Тула, в мелкопоместной дворянской семье. Образование домашнее. В 1880-е гг. был сотрудником «Московских ведомостей». В 1894 г. сопровождал министра финансов С.Ю. Витте в поездке на Север⁴, после чего выпустил книгу «По Студеному морю». В 1895 г. исполнял обязанности коммерческого агента Министерства финансов в Константинополе. В 1896-1902 гг. служил директором от правительства в правлении Общества Черноморско-Дунайского пароходства.

¹ Савватий, как полагают, весьма именитого рода, но подробности о нем и его имени, описанные преподобным Германом, затеряны, и, быть может, не без умысла.

² Как и Трифон преподобный, о коем скажу, говоря о Пазреке.

³ На все это святитель, пришедши сюда простым монахом, пожертвовал массу собственных денег.

⁴ Витте С. Ю. Воспоминания. М., 1960. Том I. С. 393.

Версия для печати