О незаурядных личностях слагают легенды. Если о ком-то хотят знать больше, а информации недостаточно, то что-то предполагают, додумывают, сочиняют. Вот и о Борисе Аракчееве, нынешнем директоре Государственного музея истории Санкт-Петербурга, в свое время говорили, что его за диссидентские взгляды выгнали в конце шестидесятых годов прошлого века с исторического факультета Ленинградского государственного университета, в результате чего он стал музейщиком на Соловках. В Соловецком государственном историко-архитектурном и природном музее- заповеднике Аракчеев действительно работал, но на истфаке не учился, а только ходил туда слушать лекции. Исключили же с исторического факультета друзей Бориса Аракчеева. Вместе они и работали на знаменитых островах.

См. очерк Л. Мельницкой «Давняя песня в нашей судьбе»

— Борис Серафимович, вы не из рода того известного реакционера Аракчеева?

— Нет, я из другого рода. Моего однофамильца трудно назвать реакционером. В советское время его не так представляли, как надо, чему Александр Сергеевич Пушкин посодействовал своей едкой эпиграммой. Но Алексей Андреевич Аракчеев был достойный государственный деятель, а не «России притеснитель, губернаторов мучитель».

— Хочу процитировать одного из соловецких узников, Павла Флоренского: «Ясно, что свет устроен так, что давать миру можно не иначе, как расплачиваясь за это страданиями и гонениями». Можете «примерить» эти слова к своей судьбе?

— Ну, зачем же? На Соловки я попал в 1969 году по своей воле. Мне было 22 года. Мои друзья, которых «попросили» из университета в связи с известным «делом Иванова», Евгений Абрамов и Александр Осипович — не последние люди в диссидентском круге, — пригласили меня на Соловецкие острова. Полтора года мне удалось там поработать. Я был научным сотрудником, изучал историю Соловков. Поскольку хорошо фотографировал, то мне доверили фотолабораторию.

Коллектив наш был очень небольшой, тогда еще только шло становление музея, он являлся филиалом Архангельского краеведческого музея, мы занимались всем; основная наша задача состояла в том, чтобы выжить в тех тяжелых условиях — физических и климатических. Не хватало помещений, мы обитали внутри Кремля.

Подчинялся музей управлению культуры Архангельского облисполкома, связь с управлением была нерегулярной, очень сложной; мы общались с миром письмами и осваивали музейное дело.

— Не ужаснулись, когда узнали о подлинной истории Соловков, в частности, о лагере двадцатых-тридцатых годов...

— Мы были очарованы красотой Соловков, это место с необыкновенной аурой. В то время мы гораздо меньше думали о заключенных советской поры, чем о дореволюционной монастырской истории. Период советской тюрьмы был нам просто неприятен.

— Полутора лет вам хватило, больше не захотели на Соловках работать?

— Я хотел бы там оставаться, но меня оттуда выгнали совершенно естественным способом. За самиздат.

— За запрещенную литературу?

— Да. Мы перепечатывали на пишущих машинках имевшиеся у нас тексты. Комитет госбезопасности постарался наш «рассадник», «центр самиздата» разбить. Нашли, к чему придраться, — и уволили меня, потом Абрамова выгнали, других и разбавили оставшихся достойными людьми.

— Потом вы учились в Горном институте. А как стали историком?

— Я, скорее, администратор. Волею судьбы пришел после Соловков работать в Петропавловскую крепость. Был на инженерной должности, заочно учился в Горном, стал заниматься реставрацией. Дошел до заместителя директора музея истории города по реставрации. Поскольку у нас большой объем реставрационных работ, получил дополнительное образование по экономике. Восемь лет — директор.

— Как думаете, диссидентство не зряшным было? Как сказал Александр Зиновьев, у нас метили в коммунизм, а попали в Россию...

— Советский Союз развалили не диссиденты. СССР развалился по экономическим, политическим причинам. Как мы знаем из истории, все тоталитарные режимы в конце концов уходят. Даже состоятельные государства рождаются, переживают расцвет, а потом уходят.

Тоталитарное государство Советский Союз, как показали экономические расчеты на заре его распада, было несостоятельным. Закрытое государство в мировой практике тех лет уже не могло существовать. Коммуникация способствовала развалу Союза.

Развитие новых электронных технологий требовало открытого общества. Помните ли вы, что все ксероксы, все компьютеры мы должны были ставить на учет в Комитете государственной безопасности? Это в ту пору, когда в Европе, Соединенных Штатах Америки, других странах они просто продавались в магазинах. Как можно было совместить закрытую систему и развитие общества?.. И как только к нам ринулись электронные технологии, в КГБ уже просто физически не могли их регистрировать. Люди стали широко пользоваться компьютерами, электронной почтой.

Китай смог сохранить политическую систему, приняв коммуникационные технологии. Мы этого не сумели, сказался русский менталитет, менталитет самоубийцы. Мы всегда делаем то, что нас должно убить.

Как это ни смешно, диссиденты пытались строить демократическое государство. Мы и сейчас пытаемся это делать.

В новое время диссиденты опять оказались в оппозиции. Новое государство строят те политические структуры, которые руководили нами до перестройки. Они сами взялись изменить жизнь. Как это получается, мы хорошо видим.

Диссидентское движение, если точнее, было не политической оппозицией, а стремлением, как в нашем кружке шестидесятых лет, получить больше информации о происходившем в стране. «Кружковцы» выходили на крупных диссидентов (на Сахарова, Новодворскую); моих друзей и знакомых преследовали.

Если бы не было запретов на информацию, то ни наш узкий кружок, ни вообще диссидентство просто не существовало бы. Потому что все-таки это была в основном не политическая, а гуманитарная оппозиция: диссиденты боролись за права человека. Об этом говорит и то, что в наши дни они не смогли возглавить демократическое политическое движение.

— Ваш друг Александр Осипович эмигрировал на Запад, а вы почему не уехали?

— Потому что хотел жить в своей стране.

— Ваш музей большой — около 800 сотрудников, шесть филиалов, здания, помещения не только в Петропавловской крепости. Наверно, ваше известное учреждение культуры находится на федеральном финансировании, финансовых проблем нет?

— Мы не на федеральном бюджете, подчиняемся городскому комитету по культуре, финансирование небольшое. Устаем, живем тяжело, но очень интересно, активно. Москва немножко дала нам денег на реставрацию к юбилею Санкт-Петербурга.

У нас обычный краеведческий музей со своими проблемами. Петропавловская крепость, в отличие от Соловков, не заповедник. Никак не можем добиться иного статуса. Но надеемся получить его.

— Какие связи у вашего музея с архангельским Севером?

— Мы активно сотрудничаем с вашими музеями, дружим. Их сотрудники регулярно приезжают к нам. Я несколько раз был на Соловецких островах. Мы совместные конференции проводим по Соловкам.

Соловки развиваются очень хорошо. Михаил Васильевич Лопаткин был там прекрасным директором. Думаю, так же состоятельно будет он руководить и музеем деревянного зодчества в Малых Корелах.

Музеи архангельские живут по-разному. Точно так же, как в Санкт-Петербурге: одно дело — федеральный бюджет, другое — местный.

Архангельск мне очень нравится, архангелогородцы — интересные люди: с одной стороны — открытые, с другой — мудро закрытые. Очень отличаются от петербуржцев. Приятны в общении. Я очень люблю архангелогородцев...

_{Сергей Доморощенов
«Правда Севера», 12 янв. 2006 г.}

Версия для печати