Альманах «Соловецкое море». № 3. 2004 г.

Яков Озерецковский

Из книги «Плавание по Белому морю и Соловецкий монастырь», СПб., 1836

В июне, 15-го числа, 1835 года, в 3 часа по полудни, поплыл я из Архангельска на одном из тех судов, которые называются там мореходными лодьями. Оно было трех-мачтовое, в роде галиота; по палубе в длину имело 10 сажен, поднимало до 10 тысяч пудов груза и принадлежало крестьянину Кемского уезда. Подобные лодьи ходят по Белому морю на Мурманский берег, до Новой Земли и Норвегии, на ловлю трески, сельди, палтусины, тюленей, белуг и проч.; а в прошедшем году из Архангельска, крестьянин Пашин, как новый Васко-де-Гама, дерзнул на лодье своей обогнуть берега Норвегии по Северному Океану и явился, с трескою, в Петербург¹. — Крестьяне сами строят лодьи, вооружают их кое-как, и, благословясь, ходят на них, с мая до сентября, на рыбные промыслы, чтобы потом в Архангельске запастись на зиму хлебом.

Мало населены берега Белого моря, близкого к северному полюсу, где лето является, так сказать, на минуту, напомнить природе о жизни, извлечь ее из долгого оцепенения. Бедный житель Корельского и Терского берегов напрасно искал бы пищи на бесплодной и каменистой земле своей родины: он ждет, в продолжение долгой ночи, четырех-месячного дня, чтобы с б’ольшею уверенностью отдаться волнам для приобретения скудного продовольствия.

Не смотря однако ж на необходимость, наука мореплавания там еще в юношестве, хотя уже давно крестьяне поняли употребление компаса, без которого не пускаются в море.

Как не ограничены и не опасны средства к продовольствию береговых жителей, но им еще могут завидовать Корелы, отдаленные от берегов Кандалакской губы, которые часто питаются сосновою корою, белым мхом, или толченой соломой, смешанной с малым количеством муки.

От Архангельска до Соловецкого монастыря, по Меркаторской карте Белого моря, составленной в 1827–1835 годах под надзором Капитан-Лейтенанта Рейнике, — 300 верст. При хорошем попутном ветре проходят это расстояние в одни сутки; но бывают случаи, что капризное море водит плавателя целый месяц и боле, и заставляет его заходить в Унскую губу, куда занесен был бурею Петр Великий, плывя на яхте в Соловецкий монастырь из Архангельска в 1694 году. — Счастливое плавание, с ветром совершенно попутным, ведет суда ввиду летнего берега до самого острова. Но это случается редко: обыкновенно ветер относит суда далеко от берегов, в чистое море, по выражению тамошних мужичков-моряков — в г’олымя.

Не правда ли это гораздо интереснее? Что за удовольствие плыть по морю и видеть берег! Надобно в море испытать все морские прелести: бурю, несносный штиль, тошноту от качки и прочее. Надобно струсить несколько раз и потом уже мечтать об очарованиях морского путешествия у себя в кабинете, на кушетке, с романом Купера в руках.

Я почти испытал все эти удовольствия, потому что к вечеру, вдали, на севере, небо подернулось черными тучами, море зашумело, разыгралось и загрохотал отдаленный перекат грома: мы были в полном распоряжении обеденника. Может быть, значение этого слова вам не знакомо: это юго-восточный ветер. Береговые жители дают ветрам названия по своему: восток, запад север, лето; потом, юго-восток называют они обеденником, юго-запад — шалонником, северо-запад — побережником, северо-восток — полунощником. — И так мы плыли обеденником, который уносил нас нехотя в г’олымя, и, не спросясь моего согласия, подвигал под черные тучи севера! Положение не совсем приятное, и я верно не был бы так спокоен, если бы со мною не разделяло надежд и молений множество деревенских женщин и детей, б’ольшею частию родственников Капитана нашего корабля, Корельского крестьянина, которых он вез домой из Архангельска. «На людях смерть красна» говорит пословица.

Впрочем, не смотря на эту Русскую истину, не совсем с веселым духом закрыл я свою записную книжку, поручил себя власти провидения, и, перекрестясь, бросился на койку. — Море, как заботливая нянюшка, укачало меня, и я заснул крепко под поэтический шум ожидаемой бури.

Было 6 часов утра, когда я проснулся. Какое волшебное пробуждение! Возле изголовья моей койки, в открытое окно каюты, увидел я на пенистых волнах блестящие, золотые лучи солнца. Шум волн, дробящихся о твердые кра’я лодьи, их белые брызги, свежий ветер, ясное небо, — все показалось мне новым, чудесным! Я встал как очарованный! Но это чувство продолжалось не долго: меня зашатало сильным волнением, голова пошла кругом, томительное, несносное чувство сдавило грудь, и я едва не упал в обморок. Меня почти без чувств вынесли на палубу, к бизань-мачте, где качка гораздо сноснее, и валы, по тамошнему зводни, не столько ощутительны. Не советую пускаться в море, если вы подвержены этой несносной болезни. Она неизяснимо-отвратительна; это ощущение хуже пытки: вы видите перед собою причину ужасного томления, усиливаетесь как будто остановить корабль, найти равновесие, какую-нибудь незыблемую точку; готовы просить, чтобы вас отпустили на твердую землю, — нельзя ни как! Вас качает, колеблет, душит, мутит, и вы обязаны терпеть и привыкать к этому удовольствию! — По счастию я скоро освежился на открытом воздухе. Мы плыли, 16 июня, медленно, но без всяких морских приключений, которые начали уже в моих глазах терять всю занимательность. Это был день преподобного Тихона, по которому мужички делают заключение о всем лете, без сомнения производя имя Тихона от тишины.

Нет ночей, или есть ночи в июне месяце на Белом море, — это как вам угодно. Солнце боле 21 часа в сутки путешествует по ясному небу; потом часа на два с небольшим скрывает огненный шар свой за край необозримой равнины моря, близко от северо-востока, и снова является на горизонте обновленное и яркое. Но в эту, так называемую, ночь, лучи великолепного светила не гаснут в волнах, закат горит одинаковым пурпуровым цветом и едва приметно бледнеет перед возрождением нового дня.

На третий день поутру на палубе заговорил кто-то о земле. Я бросился из каюты, с жадностью окинул глазами море, и увидел перед собою чернеющийся, к северу возвышенный край земли: это был остров Жижгинский². Надобно проходить между островом и летним берегом, который также виден ясно по левой стороне. Необыкновенно красивы показались мне берега твердой земли, и я долго смотрел на небольшую деревянную башенку, поставленную на северной оконечности Жижгинского острова, и, без огня, скромно заменяющую маяк. Но мужички говорят: «и за то спасибо: как нападет мар, башня-то видна, а это место больно костливо, того и гляди нанесет на коргу, да и опружит». Вот новый язык! Надобно развернуть Беломорский словарь, и тогда вы узнаете, что туман называют здесь мар или марева, каменистые места костливыми, подводные банки или мели — коргами, на которых нередко опруживает, — опрокидывает несчастных, или неопытных промышленников.

Насмотревшись на землю, я сладко заснул на палубе, думая скоро доплыть до своей цели; но каково было мое удивление и досада, когда, проснувшись часа через два, увидел я, что флюгер на грот-мачте гуляет в разные стороны; лодья, без парусов, преспокойно покачивается на якоре; весь экипаж мужчин и женщин храпит мертвым сном; без кормчего гуляет руль, и около него сидят с полдюжины ребятишек, мурлыча какую-то песенку! Едва поверил я глазам, что мы стояли почти на том же месте, где я уснул, между летним берегом и Жижгинским островом, и в досаде не очень вежливо возвратил к бдению Капитана лодьи, едва ли не приписывая его лени совершенное безветрие. По справке оказалось, что он ни мало в этом не был виноват: нас остановил штиль и морской отлив, который обыкновенно бывает в продолжении 24 часов и 47 минуть два раза, равно как и прилив, следовательно море, по неизменным законам, через каждые 6 часов и несколько минуть переменяет направление волн к берегам и от берегов.

Знаете ли, почтенный читатель, что такое скука? — Может быть вы думаете что я намекаю на свой журнал? Согласен, — хотя совсем не о том думал в эту минуту. Скука, — это морское чудовище, и, если вам скучен рассказ о морском путешествии, то легко можете вообразить, каково было мне бороться с этим чудовищем! Но, к несчастью, оно амфибия: вы найдете скуку и в сухопутных статьях, а потому я просил бы вас, хоть для перемены, остаться со мною на море, вытерпеть качку и штиль, а между тем я расскажу что-нибудь, в ожидании попутного ветра.

«Живет ли кто-нибудь на этом острове?» — спросил я одного из крестьян.

«А кому тут жить, Ваше Благородие, — отвечал он, — остров голый, одни камни, лесу мало. Вот уже, коли Бог благословить отплыть немного, увидим там Анзерский остров, а за ним и Соловецкий. Отсюда считают верст 40 до Анзерского».

Мужичок замолчал, посмотрел задумчиво на Жижгинский остров, и, как будто вспомнив что-то таинственное, продолжал в полголоса: «Кому тут жить! Сказывают был на этом остров жилец, а там, на берегу Анзерского другой... — приятели!..»

«Про кого толкуешь ты? — спросил я, — что это за жильцы?»

«А кто их знает, — отвечал рассказчик, — стало быть какие-нибудь... У них у двоих был один топор....»

И робкий мужичок замолчал, не желая продолжать разговора о нечистой силе, а может быть история этих морских духов уже тонет в неясных преданиях давних времен. Как бы то ни было, но мужичок отошел от меня, оставя мне полную свободу варьировать заданную тему об одном топоре к услугам двух дровосеков.

Между тем, вокруг лодьи, из гладкой поверхности моря, в разных местах высовывали головы тюлени, с любопытством заглядывая на корабль, и быстро погружались в тихую глубь. Их называют на Белом море: нерп, ловят чрезвычайно много, топят их сало и выделывают кожи.

В тихую погоду, особенно вокруг островов, жители Нептунова царства становятся гораздо смелее и игривее. Мне удалось однажды, плывя через пролив между Соловецким и Анзерским островами, видеть вблизи множество тюленей и белуг. Огромный млечно-белый дельфин (Delphinus leucas), по тамошнему белуга, сперва высовывает из воды черную свою морду, похожую на коровью, дышит с шумом из отверстия, находящегося у него на затылке, и вдруг опрокидывается мордою в воду, обнажая полукругом, на поверхности воды, огромное туловище, гладкое безшерстное и белое как снег. Дельфин с небольшими двумя лапками в начале туловища и хвостом похожим на рыбий, имеет до 18 футов в длину и почти весь состоит из сала, которого добывают из одного до 10 пудов. Мяса в нем мало: оно черно и никуда не годится. Вслед за самками кувыркаются из воды их дети, которые обыкновенно бывают темно серые, или почти черные.

Белое море изобилует, между прочим, прекрасной сельдью, не уступающею ни в чем Голландской. Она крупна, жирна и бела: недостает только промышленникам искусства солить ее. Ловля сельди представляет красивое и веселое зрелище. До пяти и шести сот человек, вооруженных длинными шестами, выезжают на ловлю на небольших лодках называемых карбасами: рассыпаются по морю, для отыскания сельдяного юра, или стада, и наезжают на такое множество столпившейся сельди, что без труда ощупывают ее шестами почти на поверхности воды. Тогда флотилия спешит окружить рыбий юр, закидывает невода и вытаскивает иногда, в одну тоню, более 50 пудов сельди.

— Хозяин!

— Чего изволите, Ваше Благородие?

— Да скоро ли поплывем мы далее? Не век же стоять на одном месте!

— Что же прикажете, Ваше Благородие, изволите видеть какая благодать, ни откуда не заиграет! Даром стоять не будем, и вот ужо, как вода пойдет на прибыль, зводни будут нам по пути, тогда, пожалуй, попробуем сняться с якоря, а теперь снесет назад.

Признаюсь, несносное удовольствие плавать по морю и зависеть от ветров! Уж если подвергать себя этой необходимости, или, правилу, так лучше на твердой земле: ступай, куда ветер подует — и славно!

Сказать, кстати или не кстати, так летают гаги, — род больших уток, с которых добывается драгоценный гагачий пух. Плаватели замечают полет гаги: откуда она летит, туда скоро повеет ветер, — примечание довольно странное, но сколько мог я заметить столько же и справедливое.

С радостию поверил бы я полету добровещей гаги, потому что морской штиль — оселок самого ангельского терпения, особенно когда мечты, без остановок, на всех парусах воображения, летят фордевиндом вперед, и прежде вас возвращаются к тому, что мило и драгоценно для вашего сердца на твердой земле!.. Я был в отчаянии от нетерпения, ходил взад и вперед, как обыкновенно бывает в таком состоянии духа; но меня покачнуло гладкой волною, и я присел на палубу каюты. В эту минуту ребятишки, сидевшие у руля, запели громче, — я вспомнил кресло с музыкой, на которое бросается с отчаяния Мещанин во дворянстве!

Напев песенки очень мил. Она сложена на Белом море, и верно понравилась бы вам, или, по крайней мере, вы невольно запели бы вместе с ребятишками, потому что........как жаль, что я не знаю с чем бы сравнить скуку ожидания ветра! Позвольте... (sauf le respect que je vous dois) почтенный читатель, случалось ли вам когда-нибудь часа два с половиною ждать в передней, или, виноват, в приемной у какого-нибудь вельможи? — Не случалось? Так испытайте, это очень любопытно и стоит морского штиля. Какой песни не запели бы вы сквозь слезы нетерпеливой зевоты? и потому я раз двадцать пропел с мальчишками их Корельский куплет:

Дай Бог ветерка,
Наша лодка не ходка,
С носу, с подносу,
С кормы заветерье,
Кормщику в спину,
Гребца за набой,
Серёдыша подкрень
И ногами вверх! ³

Какое заманчивое и радостное чувство видеть как издали бежит попутный ветер, по гладкой, светящейся равнине моря! Далеко, далеко зарябеет темная полоса на зеркальной влаге и медленно подходит все ближе и ближе.... флюгер оживает, весело развивая указательный флаг свой, — ветер подходитм и гладкая поверхность моря дробится в мелкую зыбь. — С каким усердием вытянут тяжелый якорь из глубокой пучины! Как хлопотливо и весело развились паруса! Ветер обгоняет вас, море чернеет кругом, бег корабля постепенно усиливается, — и вот он летит снова шибко и гордо.

Так было с нами. Простояв часа три на якоре, наша лодья полетела от Жижгинского острова. Ветер стал сильно свежеть, волны запенились белыми гребнями и разбиваясь кипучим порогом о носовую часть лодьи, с ревом дробились в летучие брызги, — я ожил! Веселый народ мальчишек, хлопая в ладоши, запел другую Корельскую песенку:

Поехали, погребли,
В Шижню, в Сороку,
В Сухой наволок,
В Суму на городок!

И скоро исчез из виду Жижгинский остров, вместе с летним берегом. Потом, часа через два плавания, вдали показался Анзерский остров, один из товарищей Соловецкого архипелага; и наконец, ровно в двое суток и шесть часов от города Архангельска приплыл я к пристани монастыря Соловецкаго.

В 9 часов вечера, 17-го июня, моя Корельская лодья стала на якорь в бушующем море, в заливе, или гавани, перед стенами святой обители. С палубы спустили на воду карбас: я поплыл к пристани.

Ни с чем нельзя сравнить чувства благополучного совершения плавания! Лодья показалась мне необыкновенно красивою; она, с каким-то самодовольным видом, гордо стояла на рейде, прекрасно развивая трехцветный флаг, поднятый на прощанье со мною добрым хозяином. Я издали простился с лодьею, пожелал ей счастливого плавания по Белому морю, причалил к пристани, куда со мною пристала нагруженная множеством богомольцев большая лодка, которая на веслах шла прямо из города Онеги.

¹ Попытка Пашина была увенчана успехом и он благополучно воротился домой.

² Так назван остров на карте К.Л. Рейнике, но береговые жители называют его Жогжинским.

³ Набой — борт, серёдыша подкрень — наклони того, кто в трюме или в каюте.

Озерецковский Яков Николаевич (1804–1864)

Действительный статский советник, литератор, сын академика Н.Я.Озерецковского. Участвовал в русско-иранской войне 1826–1828 гг., среди прочего был награжден золотым оружием с надписью «за храбрость». Позже служил в корпусе жандармов, и в этом качестве в 1835 г. посетил Соловецкий монастырь для ревизии расположенных там мест заключения. С 1841 г. и до последних лет жизни занимал должность управляющего Крымским соляным правлением, жил в Перекопе, немало способствуя благоустройству города и устройству в нем курорта целебных вод.

Версия для печати