Альманах «Соловецкое море». № 3. 2004 г.

Алан Летбридж

Отрывки из книги «Новая Россия от Белого моря до Сибирской степи» (1915)¹
Перевод с английского И.Е.Тришкан

Мне всегда казалось, что русской Церкви присуще нечто возвышенно романтическое. И это не потому, что ее внешние, видимые признаки, чему свидетельством храмы, удивительно причудливы и фантастичны, и не потому, что обряды и церемонии пропитаны ароматом Востока. Вернее сказать, что это глубокое очарование создает история Церкви, ибо она, как в зеркале, отражает развитие нации, и значительно более отчетливо, чем западные Церкви, вследствие того, что на всей этой обширной территории, так или иначе, Церковь несла ответственность за национальную эволюцию.

В предыдущей главе я упоминал о достойных удивления трудах монастырских первопоселенцев и отшельников, которым Россия обязана открытием и освоением великой северо-восточной равнины. Тема увлекательная сама по себе! Но вершина романтического мистицизма, несомненно, достигается в островном Соловецком монастыре².

Вполне понятно, наверное, что ни одно событие за всю историю Соловков не произвело большего исторического впечатления, чем бомбардировка монастыря во время Крымской войны британской военно-морской эскадрой под командованием капитана Омманея. Можно предположить, что неприкрашенный официальный отчет, изданный Адмиралтейством, и та же история в изложении монахов сильно отличаются друг от друга. Нижеследующим официальным сообщением³ я обязан преподобному Александру А. Бодди (Boddy), чей превосходный труд «С русскими паломниками» снабдил меня многими историческими деталями...

«Белое море, 19 июня. — Мы достигли Белого моря с западным ветром. Поверхность моря была совершенно спокойна, как в штиль, но при свежем бризе наверху. Погода была неопределенной. Температура поверхности моря опускалась до 36 1/2° и 38°; вода была бесцветна и покрыта сосновыми бревнами, некоторые из них огромных размеров, смытыми с берегов рек из-за таяния льда. Исходя из того количества бревен, мимо которого мы проплыли за это время, я мог заключить, что этот лес пополняет запас плавника, находимого на берегах Шпицбергена. В 1.30 мы подошли к побережью вблизи Лумбовских островов, которые мы легко узнали с помощью наших превосходных карт: они ниже, чем любой участок материка.

Мы вошли в Белое море на скорости с благоприятным ветром. В 3 часа пополудни мы обогнули Городецкий мыс и были на траверзе Орловки в 6 часов пополудни. Между этими двумя точками берег высокий и крутой и можно уверенно идти вдоль вблизи берега, что желательно, чтобы избежать мелей у Орловки. На побережье нет каких-либо выдающихся примет, оно постоянной высоты от 200 до 300 футов, рассечено глубокими оврагами, которые все еще заполнены снегом. В губе Гоголина, к западу от Орловки, в море, видимо, выдается ледник. Орловка — это обрывистый мыс. На вершине сооружен маяк, башня, очевидно, около 150 футов в высоту. Рядом с ней — несколько больших построек для смотрителей маяка. Мы шли вплотную вдоль берега около Трех островов, которые очень невелики и не дают укрытия для якорной стоянки. Здесь мы случайно встретились с судами, одно из них — русская шхуна, которую мы взяли как приз⁴.

С севера установился свежий гейл⁵, мы продолжали крейсировать между Крестовым (Cross) островом и Орловкой, поджидая «Бриск», с которым расстались у Вардехуса. Несколько нейтральных судов проходили мимо в Архангельск за грузами.

Двина, 20 июня. — Эскадра удерживала благоприятный ветер до бара Двины. Берег все также зелен и становится очень низким при приближении к дельте Двины; он совершенно ровный на всем протяжении. Берег и промеры лотом — соответствуют лоции (regular), по ним можно определить свое местоположение в любой точке Архангельского залива (Archangel Bay). Маяк Мудьюги виден за шесть лиг и появляется задолго до того, как увидишь берег, который здесь крайне низкий. Так как все острова, образующие дельту Двины, возвышаются над морем всего на несколько футов, то первое, что видишь над горизонтом, — это сосны.

Северо-западный гейл принес в Архангельск не менее 400 нейтральных судов; все устремились на рынок, чтобы перевезти на борт свои грузы до объявления блокады. Большинство судов — под голландским флагом; при незначительной осадке бoльшая часть из них прошла над баром до первой якорной стоянки за южной оконечностью Мудьюги. Один бриг и несколько мелких судов столкнулись и потерпели крушение; несколько местных каботажных судов, захваченных нами, до гейла затонули, стоя на якоре; их понесло по течению. Многие из больших судов держались в виду берега под штормовыми парусами, что очень разумно, так как течение из Двины удерживает на наветренной стороне.

Соловецкий, 17 июля. — Я продолжал крейсерство с винтовыми пароходами «Бриск» и «Миранда» с целью обследования Онежского залива. Мы спокойно прошли через Белое море и увидали башню на о-ве Жижгин на следующее утро, а затем направились к северной стороне о. Анзер. На этом острове — значительная возвышенность, густо покрытая весьма зеленым лесом. Большой белый скит (monastery) стоит на самой высокой точке острова, а другой — в его северо-западной части, в мелкой бухточке; скалистый риф, о который разбивается море, лежит примерно в трех милях к северу от северо-западной оконечности.

Мы обогнули северную оконечность Соловецкого острова и продолжали двигаться на небольшой скорости вдоль западного берега, который в этой части острова невысок. Глубина от 8 до 10 фатомов⁶. На расстоянии двух-трех миль вздымается в форме пирамиды гора Секирная (Секущая (Striking) гора) — весьма замечательный объект; на ее вершине сооружен большой деревянный крест. За мысом Толстик, простирающимся с востока на юг, показался знаменитый Соловецкий монастырь, являющий собой внушительное и прекрасное зрелище, с многочисленными куполами и минаретами⁷, сверкающими на солнце. Огромная стена окружает множество зданий, что придает ему характер крепости.

За мысом Толстик мелеет до 7 фатомов, дно илистое; встали на якорь, чтобы оглядеться и решить, каким путем нам следует совершить проход в Соловецкую бухту. У нас не было лоцмана, но с помощью восполняющих его отсутствие превосходных морских карт мы провели суда почти в сам залив ниже монастыря. От мыса Толстик мы шли на два небольших утеса, называемых Топы, едва возвышающиеся над водой в пяти милях к юго-западу от Толстика. Сменив направление почти сразу за ними, пошли к оконечности Заяцкого острова. По мере приближения к этому острову глубина увеличивается и можно направляться в Соловецкую бухту, держась поблизости от небольшой группы островов к югу от нее. Пройдя Сеннухи, взяли направление на якорное место, оставляя монастырь к северо-востоку. Встали на якорь на 10 фатомах. Соловецкая бухта — превосходная, хорошо укрытая стоянка, с крепким, удерживающим дном из плотной глины, где судно может находиться в совершенной безопасности; для парусных судов не составляет никакого труда попасть туда, не имея иного проводника, кроме плана и морских карт, данных нам. Это единственное безопасное место, которое я посетил с момента вхождения в Белое море; здесь достаточно места для большого количества судов и хорошая якорная стоянка в любой части бухты.

Право пользования Соловецким островом принадлежит исключительно монастырю, к которому в России относятся как к одной из величайших святынь; ежегодно его посещают многие паломники изо всех концов Империи. Его богатство весьма значительно; казна, составляющая до 200 тысяч фунтов, ранней весной была перевезена в Санкт-Петербург, чтобы уберечь ее от захвата, а сюда, для защиты этого места, был прислан гарнизон с батареей пушек⁸; из хорошего источника мы узнали, что монастырь используется как место ссылки политических преступников. (Такого никогда не бывало.— Автор.)⁹

Остров густо покрыт деревьями. Монастырь, как он виден из бухты, весьма живописен. Архитектурный стиль носит восточный характер: купола храмов покрыты блестящей зеленой черепицей так же, как и колокольня, и минареты, увенчанные зелеными крестами; храмы снаружи украшены живописью. Весь монастырь занимает большое пространство и выглядит как укрепленный город. Здесь есть большие здания для монахов, которых, как говорят, насчитывается пять сотен, а также дома для паломников; всё вместе окружено круглыми башнями.

Когда мы встали на якорь, из леса, лежащего между монастырем и берегом, выдвинулись несколько орудий полевой артиллерии и воинский отряд и обменялись выстрелами с «Мирандой», после чего я послал требование сдать все военные запасы. Это было встречено отказом, вследствие чего позиция подвергалась бомбардировке в течение пяти часов, но с большого расстояния — из-за невозможности приблизиться более чем на 1000 ярдов, так как монастырь построен на некотором расстоянии от берега.

Положение для монастыря было, вероятно, выбрано (с военной точки зрения) для защиты от штурма: с трех сторон он окружен водой. Оборонительная стена — прочной каменной кладки и по углам к ней примыкают круглые башни, на которых установлено несколько артиллерийских орудий на высоте примерно в 50 футов; куртины прорезаны бойницами, ход по верху стены прикрыт для защиты обороняющихся. В целом это сооружение огромной мощи и его невозможно взять приступом, не проламывая стену, чего я не имел возможности предпринять.

Мы пытались провести «Миранду» в залив, который подходит прямо к монастырю, но нашли это слишком затруднительным для корабля таких размеров и преуспели только в том, что вывели ее на линию Песьего или Скалистого острова, при выполнении этого она дважды цеплялась за дно; с этой позиции по форту было выпущено несколько снарядов с расстояния 1200 футов. Находя, что времени и ресурсов для покорения этого места у меня недостаточно, я отправился к Онеге.

От Пушлахты мы под паром пошли к Анзерскому. В начале плавания мы держались вблизи берега, чтобы избежать опасной мели на двух фатомах глубины. Приближаясь к конечному мысу, взяли курс прямо на монастырь Анзерского; встали на якорь под островом, рядом с выступающим в море мысом с церковью, расположенным к северу; на 14 фатомах — плотная глина и раковины. Берег крутой, ручной лот не достает дна, пока не отойдешь на полмили от берега; это хорошее якорное место для судна, где можно укрыться от северных ветров. Остров высокий и покрыт деревьями, он предназначен для монашеского уединения.

Снявшись с якоря, мы двигались к северу через пролив между Анзерским и Соловецким; на западной стороне этого пролива есть скалы и видимые мели; если держаться около Анзерского, опасности нет. Во время стоянки я послал на берег нескольких офицеров, чтобы они дошли до монастыря, но, не найдя дороги, они вернулись, так как лес непроходим; тем временем по ожидающей их лодке было произведено несколько выстрелов. Это, видимо, должно было показать, что Соловецкая группа островов принадлежит исключительно монастырю».

В этом отчете не упоминается высадка десанта, которая, несомненно, имела место и во время которой в качестве сувенира был унесен большой колокол. Времена уже не те и сегодня, когда Англия и Россия — союзники и лучшие друзья, подумали, что было бы очень своевременной любезностью отослать упомянутый колокол назад, его настоящим владельцам. Так и поступили в 1913 г., передав его с великой помпой и церемониями. Британский военно-морской атташе в Петрограде отправился с этой целью в путешествие в Архангельск. Но продолжение печально. Когда добрые монахи благополучно принимали колокол на острове, то обнаружили, что он испарился бесследно, а вместо него вернули явно не тот¹⁰.

Нет нужды говорить и том, что описание бомбардировки монахами значительно отличается от холодного, скучного официального отчета, который мне было позволено процитировать. Так, по их словам, британская эскадра в действительности была побеждена, но Благодатная Дева или, как они ее называют, Пресвятая Богородица приняла на себя последний выстрел; простреленная тогда икона до сих пор сохраняется в поврежденном состоянии...

У паломников на Соловки есть возможность выбора из двух маршрутов: они могут путешествовать или на пароходах, принадлежащих самому монастырю (как оно чаще и бывает), или на превосходных судах Мурманской пароходной компании, которые, в отличие от своих церковных конкурентов, ходят через определенные промежутки времени и не опаздывают.

Таким образом, ненастным днем в конце мая мы поднялись на борт «Керети», которая, как было объявлено, должна была прибыть на Соловки ранним утром следующего дня. Среди наших попутчиков был глава сыскной полиции (Detective Force) Архангельской губернии и его жена, которые вдвоем — чутко и с большим тактом — завладели каютой для дам, совершенно не принимая во внимание права и нужды других пассажиров.

Едва выйдя из устья Двины, мы испытали, какой может быть погода на Белом море. Наше судно было нагружено кирпичами, что делало его «уязвимым», но я думаю, что его качало бы даже в Суэцком канале. К несчастью, с северо-востока поднялся крепкий бриз, переходящий в гейл, дувший нам прямо навстречу, когда мы взяли курс на острова. Это была ужасная ночь. Громадные волны проносились по всей длине судна и стоять было практически невозможно. Столики с мраморными столешницами в курительной комнате один за другим срывались с места; один из них с грохотом рухнул с трапа, по глупой случайности ударив стюардессу. А еще было ужасно холодно... Но, как обычно и бывает в Белом море, буря стихла так же быстро, как и началась, и в 8 часов утра мы под парами шли вокруг увенчанного соснами мыса на Соловецкий рейд.

Это было чарующее зрелище! Почти сказочным был общий вид огромного монастыря с его бесчисленными зелеными, синими и золотыми куполами, бастионами и башнями и хмурой выразительностью амбразур. Со всех сторон он был окружен каменистыми, покрытыми соснами холмами, с которых до сих пор не сошел снег, и все это венчало холодное синее небо, где кружили огромные белые чайки, хрипло вскрикивая, как будто в знак приветствия. Вся картина казалась фантастической, нереальной, созданной, может быть, воображением поэта или художника, но уж никак не привычной банальностью двадцатого века.

Мы ожидали высадки на берег с легкой тревогой, поскольку дамы редко бывают на Соловках, и было вполне возможно, что прием, оказанный моей жене, был бы не слишком сердечным. Однако наш багаж был сброшен в гичку, и на веслах мы были быстро доставлены на берег. От резкого утреннего воздуха у нас разыгрался страшный аппетит. Приблизившись, мы увидели двух или трех монахов, стоявших на пристани, а с ними — примерно 50 или 60 юношей, также в монашеском одеянии, бывших, очевидно, добровольными работниками¹¹, о которых мы так много слыхали. Этих парней, в основном молодых, посылают сюда родители изо всех концов Россий-ской империи с тем, чтобы в обмен на некую благодать, которой удостаиваются чудесным образом, они могли показать свою набожность и благодарность Провидению, работая добровольно в течение года. Их одежда почти такая же, как у монахов: круглая остроконечная шапка, объемное, просторное верхнее платье из шерстяной материи с широкими юбками, закрепленными на талии толстым кожаным кушаком, и морские сапоги. Они не стригут волосы по русскому церковному обычаю, который усматривает в нестриженных локонах некий символ Спасителя.

Когда мы высадились на берег, нас любезно приветствовал монах, как оказалось, ведавший гостиницей, где останавливались состоятельные посетители, и быстро рассеявший наши опасения. Мы приехали в начале сезона, снисходительно сказал он, и были первыми англичанами за значительный срок; по поводу всего остального он не выразил никакого удивления и, что замечательно, не задавал вопросов. Он сразу же по-деловому показал нам наши апартаменты, рассказывая одновременно, что обед в трапезной бывает в 11, а ужин — в 5 часов, а в промежутке он пришлет нам неизбывный самовар.

Наше жилище было устроено особым образом. Из наружной двери попадаешь в помещение, бывшее когда-то одной большой комнатой, но поделенное так, что образовались три отдельные комнаты, которые, как я подозреваю, в случае большого наплыва гостей предназначались для проживания трех разных компаний. Такая практика, однако, приносила бы заметные неудобства, так как дверей нет, и каждая комната ведет прямо в другую. Должен также отметить, что стучать в дверь, чтобы оповестить о своем приходе, явно считается совершенно ненужным, что не раз приводило нас в сильное замешательство. Обстановка во всех номерах была одинаковой и состояла из стола, двух стульев и узкого дивана без пружин, который служил кроватью. Умывальные приспособления были простейшими, а горячая вода, конечно же, неведомой роскошью, так как предполагалось, что единственного крана над неудобным маленьким тазом в туалетной комнате вполне достаточно для всех нужд гостей монастыря. Подозрительным было отсутствие осветительных приборов, так как на протяжении сезона паломничества здесь практически постоянно дневной свет. Но зато между каждыми двумя рядами комнат находилась печь, топившаяся днем и ночью и, таким образом, обеспечивавшая комфортную температуру. К счастью, мы путешествовали, как уже говорилось, со складными ванной и умывальником, а также с походной кроватью, так что могли, разложив свои пожитки, чувствовать себя совсем как дома.

Следующим необходимым действием было приобрести запас хлеба на день — белого хлеба, надо сказать, и самого лучшего, какой мы когда-либо пробовали в России. На каждой буханке оттиснут двойной крест, показывающий, что этот монастырь, хотя и не лавра (то есть монастырь, управляемый митрополитом, а таких в России всего три: Печерский в Киеве, Троицкий около Москвы и Александро-Невский в Петрограде¹²), однако обладает правом по всем духовным делам общаться напрямую со Святейшим Синодом и имеет практически все привилегии, которые должны принадлежать лавре. Этот хлеб — «pain benit» для богомольцев, а мы сочли, что это прекрасный запас, и события в самом деле показали, что это запас важнейшего значения.

Наша первая трапеза в монастыре навсегда останется в моей памяти. Начну с того, что мы были очень голодны и рискнули пойти довольно поздно. Мы ничего не знали об этикете, сопровождающем трапезы в русских монастырях, и к тому же чувствовали себя неуютно, сознавая, что выглядим вызывающе по-английски, и наше присутствие может, вероятно, вызвать что-то вроде сенсации. Поэтому минута или две перед тем, как мы сделали решительный шаг в трапезную, были мгновениями настоящей агонии. Затем, в довершение всего, мы обнаружили, что вошли задним ходом, через кухню. Поспешно пройдя сквозь нее, мы оказались в своего рода буфетной, где с шумом принимали пищу примерно 50 юношей, которые то и дело по определенному сигналу вставали все вместе и убирали тарелки монахов, евших в самой трапезной. Не видя никаких особых приготовлений, сделанных для нас, мы двинулись дальше, и, как я и ожидал, наше вступление в трапезную было встречено изумленной тишиной. Очень старый монах торопливо подковылял ко мне и сказал, что женщина ни в коем случае не может быть допущена в эти священные пределы и если мне охотно позволяют сесть с ними за стол, то для моей жены есть прекрасный стол в буфетной. В буфетную мы, таким образом, и удалились вместе, вполне определенно предпочитая не разлучаться, и наши надежды съесть что-нибудь усилились.

Каждого из нас снабдили большой, довольно жирной на вид, оловянной тарелкой, деревянной ложкой и толстым куском кислого, сырого черного хлеба. Первым блюдом в меню была своего рода рыбная похлебка, без бульона, но с множеством плавающих в ней трупов мелкой рыбешки, похожей на некрупного окуня. Это, несмотря на грызущий нас голод, не имело у нас большого успеха. За этим последовало блюдо сухой соленой трески, холодной и перемешанной с картошкой. Это мы также вынуждены были пропустить. Затем нас щедро угостили «кашей», в середине которой была лужица чего-то, что мы, будучи застигнутыми врасплох, приняли за мед или патоку. Бесстрашно наполнили мы свои ложки (на всю трапезу выдается только одна ложка) и набили полный рот. Увы! Каша была холодной, а предполагаемый мед оказался льняным маслом.

Мы томились еще и от жажды, но только полное отчаяние заставило нас выпить кваса (безалкогольного напитка из заквашенного черного хлеба), который был горьким и невкусным, а пили его все по очереди из одного и того же ковша. Говорят, что слишком близкое знакомство порождает пренебрежение, и, честно говоря, близкое знакомство с соловецкой пищей послужило единственно к тому, чтобы пробудить в нас отвращение к постоянной соловецкой диете; только благодаря любезности старого монаха, который обычно готовил рыбу специально для нас, нам удавалось не быть совершенно голодными.

Еще одним серьезным недостатком, как мы обнаружили, была нехватка питьевой воды, постоянно случающаяся здесь в течение месяца или двух в начале сезона. С таянием снега ручьи и ручейки, естественно, переполняются, но вода бывает испорчена примесью гниющих растительных веществ и становится вредной, а то и просто опасной для здоровья. Мы пытались применить наш мощный доултоновский фильтр¹³, но он отказал, «свечи» почти сразу же покрывались коричневой слизью. Тем не менее монахи — здоровые, крепкие телом люди и, несмотря на удручающее однообразие их диеты, обладают исключительно здоровым аппетитом и определенно не страдают от недостатка пищи, судя по их внешности.

По завершении обеда в главной трапезной входят по данному сигналу мальчики-хористы, и длинная благодарственная молитва поется перед алтарем, занимающим одну сторону невысокой сводчатой палаты, стены которой сплошь покрыты фресками.

Население этой необычной общины составляют около четырехсот монахов и шесть или семь сотен трудников, тогда как за сезон, по приблизительным подсчетам, через монастырь проходит, вероятно, пятьдесят тысяч паломников. И эта община необычна не только в этом отношении. Ревниво оберегая свое вечное владение, монахи устроили свое братство без какой-либо помощи гражданских лиц. Подумали о том, что долгой зимой для обихода архимандрита и братии пригодился бы электрический свет. В Петроград на предприятия Сименса были посланы два монаха, которые прошли полный курс электричества, практического и прикладного. Под наблюдением этих квалифицированных мастеров возвели электростанцию, и они в свою очередь обучили этому ремеслу и других.

Уже давно у монахов есть собственные пароходы, курсирующие в Архангельск; их экипаж укомплектован монахами-матросами, машинистами и кочегарами и даже монахом-капитаном. Для одного из таких судов, «Веры», двигатель делали в Англии и, говорят, по прибытии оборудования оказалось, что механизмы слишком велики для судна. Ничуть не смутившись, монахи сами расширили судно, приладили двигатель, и «Вера» ходит и сегодня.

Они построили собственный сухой док; у них есть котельная, кузница и современная лесопилка; и они собираются соорудить мощную радиостанцию, хотя уже есть кабельная связь с материком. Но зато здесь нет паспортов; никто из посетителей острова не имеет нужды называть свое имя; нет таможенников, полиции и предполагается, что нет табака и водки. При определенных обстоятельствах можно вообразить, что для банкира, скрывающегося с чужими деньгами, или биржевого маклера, не выполнившего своих обязательств, это идеальное место, чтобы спрятаться. Но, к сожалению, добрые монахи номинально ограничивают свое гостеприимство тремя днями и имеют неприятную привычку энергично поторапливать расстающегося с ними гостя. Для богомольцев есть три огромных гостиницы, больница, укомплектованная монахами-врачами, современным хирургическим оборудованием и дантистом, который, однако, не слишком заботится о собственной братии.

Трудно не заподозрить, что в монастыре, бывшем весьма благочестивым заведением, самого аскетического склада, где обитатели стремились осуществить глубоко присущее им желание удалиться от злобы большого мира, произошло некоторое вырождение, и многие монахи, населяющие его сегодня, привлечены видениями спокойной и необычайно легкой жизни. Нельзя не предположить также, что доброго богомольца издалёка приветливо встречают в монастыре и из-за его рублей и копеек, а не только ради святости и преданности Православной Церкви, и до некоторой степени эксплуатируют. В этой связи рассказывают совершенно замечательную историю, и не будет вреда, если я приведу ее.

Финансовые дела монастыря шли не блестяще, да и богомольцы в тот год, казалось, не собирались тратить столько же денег, как обычно. Следовательно, надо было принимать решительные меры, чтобы пополнить истощенную казну. И вот случилось так, что монастырский пароход «Соловки» на обратном пути из монастыря на материк попал в столь же сильный норд-ост, как я описывал. Капитан увидал в этом благоприятную возможность. Он послал своего помощника к богомольцам с сообщением, что у него нет сомнений в том, что Всемогущий всерьез чем-то раздосадован. Как он думает, это может быть связано с деньгами, которые те, кто не может совершить паломничество, дают своим более счастливым товарищам, дабы упомянутые деньги были предназначены на приобретение икон и другие пожертвования по обету. Он сильно сомневается в том, что эти деньги потрачены правильно или вообще потрачены. Он вполне понимает слабость человеческую, которая ведет к совершению такого греха, и чтобы дать возможность искупить вину, посылает шапку по кругу. Так он и сделал, со сравнительно удовлетворительным результатом, но лукавому старцу этого было недостаточно. Он был хорошим моряком и знал возможности своего судна, поэтому без лишнего шума он поставил его бортом к волне, и несколько превосходных волн перекатились через него. На сей раз паломники по-настоящему ужаснулись, большинство из них раньше никогда в жизни не бывали в море и умоляли капитана походатайствовать за них. Он отвечал, что боится, как бы у некоторых из них все еще не лежали в кармане неправедные деньги, и шапка снова пошла по кругу. Теперь сбор был очень большим, и, повернув носом к ветру, капитан спокойно вышел из шторма.

Конечно, есть множество анекдотов о Соловках, но один из них, переданный мне в Архангельске, показывает, что добрым монахам человеческое не чуждо.

Покидая монастырь, одна дама спросила монаха, какой подарок ему бы хотелось, и была несколько удивлена, когда он ответил: «Самовар», ведь в зимние месяцы монахи сами изготовляют эти предметы. Однако она послала ему большой и красивый самовар и, встретив получателя в следующий раз, спросила, как он ему понравился. «Очень было любезно с вашей стороны, — сказал монах, — да вы не совсем поняли что я подразумевал. Вы же знаете, нам здесь водку иметь не разрешается, вот мне и показалось, что таким путем удобно будет провезти бутылочку. Ну, да теперь делу не поможешь, но в другой раз вы уж знайте».

Ни одно описание Соловков, каким бы кратким оно ни было, не будет полным без упоминания об огромных чайках, которые обитают в монастыре и считаются чем-то вроде священных птиц. Они вырастают до нигде более не виданных размеров, и от клюва до хвоста имеют в длину почти 24 дюйма, а весят по крайней мере 15 фунтов. Они удивительно ручные, невероятно сильные, но склонны к агрессии, особенно в период гнездования. Пока я делал снимок одной из них, любопытство нескольких трудников было возбуждено настолько, что они постепенно подвигались все ближе и ближе, до тех пор, пока чайка-самец, очевидно, не решил, что они подходят слишком близко к его самке. С пронзительным криком ярости он кинулся к ближайшему из них и одним ударом клюва насквозь проколол прочную кожу на высоком сапоге парня. Затем он вернулся, внимательно понаблюдал за моими действиями и, убедившись, что я не замышляю дурного, позволил мне сделать превосходную фотографию «Madame». Об этих птицах много легенд. По одной из самых интересных, во время атаки капитана Омманея с его эскадрой они налетели тысячами и клевали канониров в глаза, не давая им целиться; по другой версии, чаек были многие тысячи, столько, что они полностью закрыли остров своими крыльями, тем самым мешая англичанам причинить вред. Остров получил свое название, тем не менее, не от этих птиц, как легко можно вообразить, но от соловья, который, как полагают, поет здесь особенно благозвучно долгими, романтическими, благоухающими сосной «белыми ночами»¹⁴.

Британская бомбардировка Соловков была на самом деле чем-то вроде неприятности, оказавшейся благодеянием. Грубо говоря, это была прекрасная реклама, и монахи не замедлили признать этот факт. Ясно, что надо было исправить повреждения, причиненные орудийным огнем, но везде, где только можно, следы ядер были увековечены большими кругами черной краски. На западной стене монастыря эти знаки прошлого столь часты, что напомнили мне сливы в пудинге. Но это незначительное вторжение Англии в мирную жизнь Соловков не оставило после себя никакой враждебности, о чем можно судить по такому случаю: прогуливаясь как-то вечером в окрестностях лесопилки, мы встретились с монахом, древним и почтенным на вид, но с очень живым выражением лица. «А, так это вы — англичане?» — приветствовал он нас. Мы были вынуждены принять это вежливое приглашение к разговору, и я отважился сказать, что, полагаю, ему грустно видеть на острове англичан, памятуя о том вреде, который они нанесли в былые дни. Старик захихикал, обнял меня за плечо и пожал мне руку. «Нет-нет, — сказал он. — Да вы нас больше прославили, чем за весь наш долгий век. Представить нельзя, сколько народу приезжает посмотреть на следы от вашей стрельбы. Да потом, не так уж сильно вы и навредили, а?»

О русском церковном искусстве легко было бы написать целую главу. За редкими случаями следует признать, что ему свойственны грубость и нежизненность. В нем встречаются, конечно, те исключительные симфонии чувства, которые взывают к сердцу с тем же трагическим ощущением, что и гармонический аккорд. Но в целом в отдаленных и более или менее пустынных краях Северной России искусство живописца использовалось главным образом для того, чтобы изобразить, в отчасти гротесковой манере, окончательное падение грешника. На Соловках есть длинная галерея, которую я никогда не забуду. Фрески в ней должны были бы иллюстрировать те грехи, к которым мы все склонны, и неизбежное наказание за них. Я только раз видел равные им по вопиющей нелепости, это было в Кампо Санто в Пизе. Но из-за полнейшей живости деталей я всегда буду помнить две фрески, очень современного вида, украшавшие стены Преображенского собора. Они пленили меня, и это очарование сохранялось очень долго. На первой из них художник изобразил современного мирского человека, каким он его видел. Этот господин был представлен в сюртуке, крапчатом галстуке самого экстравагантного цвета, широких клетчатых брюках, гетрах и лакированных ботинках, коленопреклоненным и кающимся перед ангелоподобным священником. На заднем плане — дьявол, который явно использует средства, более болезненные, чем увещевания, о чем свидетельствует трезубец, прилагаемый к мясистым частям тела наказуемого, в то время как ангел на самом заднем плане закрывает глаза и, похоже, проливает слезы. Следующая сцена рисует дьявола в очевидном замешательстве. Ангел же открыл глаза и одобрительно улыбается, пока господин изрыгает из себя, быстро и непрерывно, множество змей, изображенных очень реалистично и, кажется, находящихся в близком родстве с теми, которые продаются на Лудгейт-серкус¹⁵ по пенни за штуку.

Откровенно говоря, иконы и церковное искусство в целом на Соловках вызывают разочарование. Во многих городах Северной России есть лучшие образцы, да и самой атмосфере здесь, кажется, несколько не хватает священного чувства, что уже само по себе является достаточным, чтобы отбить охоту к любой попытке художественного творчества. В таком городке, как Великий Устюг, безусловно, есть образцы, обнаруживающие гораздо большее понимание ценности искусства, в них нет безвкусицы, и они, во всяком случае, с европейской точки зрения, намного лучше отвечают воображению, на что вряд ли могут надеяться соловецкие произведения.

Говоря о том, что меня больше всего разочаровало, я должен упомянуть библиотеку — неприметное, неинтересное помещение, в котором хранится, насколько я понял, один-единственный автограф патриарха Никона. Я выразил удивление по этому поводу и мне сообщили, что все самые ценные реликвии были перевезены в Казанскую духовную академию¹⁶ — для чего, не ведаю. Есть там и арсенал, которым монахи гордятся, состоящий главным образом из гладкоствольных пушек, предположительно восходящих ко временам Петра Великого, и груды английских пушечных ядер — реликвий бомбардировки. Глядя из двадцатого века, склоняешься к ощущению, что этот древний уединенный монастырь предпочитает жить своей былой славой и неохотно использует ее как средство извлечения нынешней выгоды.

Соловки — это остров неожиданностей. Стремясь увидать кое-что из них, мы наняли тарантас, четырехколесную повозку, влекомую двумя или тремя лошадьми — по надобности, чтобы посетить расположенную примерно в девяти милях гору, которая по-русски называется Секирная. Это и в самом деле высокая гора, по сути самая высокая на острове, на которой расположены церковь и маленький скит (monastery). Туда ведет превосходная дорога, и я должен похвалить за это соловецких монахов, их дороги всегда превосходны. Она вьется то рядом, то посреди сосновых лесов, берез и простирающихся гладей озер. Соловецкий остров изобилует озерами, отсюда — огромный запас рыбы, а его пейзаж несколько схож с Северной Шотландией.

Наш возница был одним из трудников по имени Константин, уроженец Олонецкой губернии. Как только он понял, что мы в самом деле им интересуемся, то быстро оттаял и стал нам верным другом. Церковь на вершине Секирной горы хорошо расположена. Находясь на высоте примерно в тысячу футов над уровнем моря¹⁷, она господствует над островом и окружающим морем на много миль. В ясный день можно увидеть Корельский берег и различить изрезанное побережье по направлению к устью Двины. Здесь безлюдно; очень безлюдно, очень пустынно, и, что и говорить, зимой очень холодно. Но монахи, всегда помня о своих обязанностях, установили наверху церкви первоклассный маяк, который в штормовые ночи и во тьме должен казаться подлинной «Звездой моря», хранящей безопасность кораблей и моряков, пробивающихся к дому сквозь охваченный бурей простор Белого моря. Смотрители маяка — монахи, и мне почему-то кажется, что они особенно соответствуют именно этому назначению. Они претендуют на то, чтобы быть и, безусловно, являются для Русского Православия маяками спасения в утомительной битве жизни, где многие души едва не потеряны из-за того, что полностью пали духом. И когда дружеские лучи этой огромной, мощностью в десять тысяч свечей, лампы сияют над никогда не успокаивающимися водами, их весть, несомненно, должна быть почти аллегорической.

И что за жизнь! Католическая церковь в траппистских общинах попыталась символизировать отрицание отдельного ego: практически любое естественное желание представляется тщетным, и жизнь становится существованием, подчиненным определенному количеству повседневных насущных действий и фактов. Но здесь, в дикой северной пустыне, это изначальное намерение усложняется в тысячу раз. Здесь — одиночество, тьма зимой, непрестанное однообразие, недостаточность пространства, вечное знание, что завтра — не что иное, как сегодня. Да, соловецкие монахи с этой точки зрения недалеки от героизма. Они не могут и дальше быть знаменосцами новой атаки христианства на оплоты неверия. Но, насколько можно судить со стороны, они довольны тем, что могут страдать, терпеть лишения и ожидать пришествия долгожданного Спасителя, Который по праву рождения принадлежит беднейшему русскому мужику от Архангельска до Астрахани и от Петрограда до Владивостока.

У меня очень много воспоминаний о нашем друге Константине. Причиной его пребывания на Соловках послужила тяжелая болезнь его маленького брата. Его мать с радостью отдала парня на год в счет своего долга Провидению за выздоровление младшего сына. У него был самый привлекательный характер, какой мне когда-либо встречался, а его религия была для него активной, а не пассивной силой. Так, меня слегка позабавило и немало тронуло то, что, когда я дал ему лишний рубль, он потратил его на покупку одной из тех ярко раскрашенных деревянных икон, которые специально изготавливаются для этой цели, и возложил ее на гробницу св. Зосимы после длительного обсуждения, как расположить ее наилучшим образом.

Константин был нашим гидом, спутником и другом в нескольких коротких экскурсиях, но наивысшее удовольствие он получил от прогулки через лес к маленькой церкви св. Филиппа¹⁸. Легенда гласит, что на этом месте святой старец удостоился увидеть Спасителя, Который явился ему и, показывая Свои раны, предрек, что вскоре он тоже должен будет пострадать за веру. После того св. Филипп построил маленькую хижину на этом месте и жил там¹⁹, а позже рядом была сооружена церковь в память об этом событии. Церковь замечательная прежде всего скульптурой (немного больше, чем в человеческий рост) Спасителя, сидящего на кресле и показывающего Свои раны; на Его челе — венец из терний, глубоко впившихся в плоть, так что выступили капельки крови. В России скульптуры такого рода крайне редки и, вероятно, из-за скудости художественного дарования, как и в описанном здесь случае, безнадежно нелепы, совершенно лишены благоговения и даже, пожалуй, вызывают отвращение. Но глаза Константина ничего этого не видели. В его сознании рисовалась только великая трагедия Распятия и то сокровенное, что она означала для него, его вера в божественную любовь и сострадание.

А потому велико было наше удивление, когда мы узнали, как он относится к монахам. Казалось невероятным, что человек, столь необразованный и притом столь молодой, мог уже так хорошо различать, как должно быть и как, к сожалению, вероятно, есть на самом деле. Так, мы были поражены тем, что он был вовсе не в восторге от монахов. «Да они, — сказал он, — водку любят и курят, когда хотят, а для нас, парней, жизнь тяжелая». Естественно, мы спросили, проявляют ли юноши когда-либо свое недовольство активно и покидали ли они остров без разрешения. Константин был резок. «Платы мы не получаем, — сказал он, — а матери моей плата за проезд до Архангельска не по карману, вот я и должен ждать, пока мой срок не выйдет. Монахи не такие уж плохие, они нас не бьют никогда. Однако вы же понимаете, что мы уйти не можем, вот и весь сказ». Константин был существом, которое нельзя не полюбить. Во многих отношениях он был похож на безмерно преданную собаку. Стоило ему понять, что мы его временно «усыновили», и он следовал за нами повсюду и буквально спал на коврике у порога, чтобы быть с нами рядом. Его жизненные цели и стремления также были характерны; мы часто говорили: «Константин, а что ты будешь делать после?» И он всегда отвечал: «Да мне бы хотелось маленькую лавку. А еще я слыхал, что есть далеко страна, где можно много денег заработать, называют ее Америка. Может, я туда поеду». Я должен добавить, что этот парнишка был одним из самых чистых, здоровых и счастливых людей, каких только можно найти.

А был еще и Николай! Николаю было, должно быть, лет десять, и он работал слугой в нашей гостинице. Это был толстый, краснощекий мальчишка с невинным, как у херувима, лицом и с жуткой тягой к табаку, который, как я уже упоминал, здесь запрещен. Без всякого предупреждения он мог просунуть в дверь свою озорную головенку и прошептать: «Есть ли у вас папиросы?» Получив несколько штук, он покрывал руки моей жены поцелуями. Конечно, его ловили, и я помню, как добродушный монах, ведавший гостиницей, делал ему суровый выговор, совершенно недвусмысленно предупреждая, что мальчики, которые курят, всегда попадают в ад. Но Николай не был ни подавлен, ни обескуражен. Его лицо становилось еще невиннее и даже румянее, и мне, бывало, казалось, что я могу разглядеть, как он слегка подмигивает мне (а может, он просто моргал), пока мы спускались к парадной двери.

Соловки овладевают вами; поначалу полная ограниченность их пространства может казаться недостатком и стеснять, но постепенно романтика уединения и окружение захватывают даже самое невозвышенное существо. Вечера обычно так тихи, даже легкий ветерок не прошелестит в листве; гладкую поверхность воды в гавани не побеспокоит пробежавший ветер, и торжественная тишина, кажется, окутывает монастырь — тишина, которую почти можно ощущать. Мы часто прогуливались в одном направлении: мимо главного фасада бывшей крепости, по мостику через маленький сухой док и вверх по отлогому холму — к кладбищу, столь подходящему для таких раздумий. Так как почва слишком тверда для надлежащего погребения ушедших, то прямо на поверхности земли, то там, то здесь видишь грубые гробы с земными останками соловецких обитателей. Мрачное напоминание о краткости жизни и преходящих земных делах! Но в тишине этого уединенного кладбища было редкое очарование. Везде покой. Труды завершены; над всем — холодный, зелено-голубой свет; воды в гавани почти неестественно неподвижны. Ни один звук не нарушает тишины. Мир спит. Так мы размышляли, изумлялись и мечтали. Бывают мгновения, когда кажется, что приподнялась завеса над вечным, и можно заглянуть в смутную полуреальность будущего. Соловки предоставляют такие моменты во множестве.

Я уже говорил, что добрые монахи умеют поторапливать отъезжающих гостей, так оно было и с нами. Не было точно известно, в какое время прибудет пароход, который должен был отвезти нас в Кемь. Но это нисколько не волновало наших монастырских менторов. «В конце концов, — говорили они, — какая разница, в какое время? Свет прекрасный и днем, и ночью; вряд ли вам нужно больше десяти минут, чтобы встать, собраться и одеться». Увы, что они знали о сложностях дамского туалета, упаковке большого и тяжелого холщового мешка с полным набором «Компактной мебели», о времени, необходимом для такого обычного действия, как шнуровка ботинок? Как бы то ни было, но мы были готовы к приходу парохода и, что удивительно, как-то сумели собрать свое имущество и подготовить его к отправке, когда пароход просигналил в немилосердно ранний час — чтобы уж быть точным, в 4.30 утра. Мы были утомлены, раздражены и очень хотели спать, но, должен подчеркнуть, что, по-видимому, не затруднили и не вывели из терпения наших добрых хозяев, так как архимандрит был так добр, что специально прислал сказать нам, что гостеприимство острова — к нашим услугам, доколе мы пожелаем им воспользоваться. Но наше время было ограничено, а расставания в этом мире всегда сопутствуют странствиям. У нас было всего двадцать минут, чтобы сложить вещи, и как мы сумели это сделать, я не знаю.

Снаружи, как нам показалось, были те же самые монахи, мечтательно созерцающие посланца издалека — пароход, и те же полсотни трудников, вглядывающиеся в пустынное пространство, облокотясь на перила пристани. Константин был там, и Николай тоже, последний — очень важный — тащил наши сумки, которые ежеминутно угрожали задавить его. О Константине, даже спустя много месяцев, мне трудно говорить без волнения. Он пытался избегать нас, и не потому, что не хотел попрощаться с добрыми друзьями, но в действительности из-за того, что не желал быть введенным в затруднение чем-нибудь вроде чаевых. Конечно, мы поймали его и преподнесли скромный подарок на память. Никогда больше не видел я такого наполненного тоской и печалью взгляда, как у него, когда он, смущаясь, подошел к краю пристани. Смешной парнишка! Он поцеловал руку моей жене, прошептал: «Да благословит вас Господь!», а затем заторопился прочь, чтобы не выдать своих чувств. Мы часто думаем о Константине — да будет его будущее светлым!

Наша лодка была безнадежно переполнена, но всё новые и новые паломники буквально бросались в нее, пока планшир не оказался всего на полдюйма над водой. В любой другой стране при подобных обстоятельствах возник бы протест. Но здесь никто не обращал на это внимания. «Господь с тобою, Марфа Ивановна», — крикнул богомолец с берега. «И с тобою, Петр Иваныч», — был пронзительный ответ морщинистой старушки. И с тем мы отчалили.

Конечно, лодка была отчаянно перегружена; конечно, матросам было совершенно невозможно грести; конечно, мы наткнулись на камни и, конечно, по правилам, мы все должны были утонуть. Но паники не было — ее никогда не бывает в России. Все добродушно улыбались, подшучивали над матросами и жевали свои просвирки. Было также многовато дружеских проявлений надоедливого любопытства по отношению к явным иностранцам, но когда мы достигли корабля, никто не пренебрег той природной учтивостью, которую русские всегда сохраняют в отношении к чужестранцам. И мы покинули лодку первыми!

Соловки — это долгое путешествие, и вряд ли в течение нашей жизни мы когда-либо посетим их вновь; но мы храним счастливые воспоминания о них и рады, что совершили это паломничество.

¹ Lethbridge, Alan. The New Russia from the White Sea to the Siberian Steppe. N.-Y., 1915. P.41–76. Текст печается с некоторыми сокращениями.

² Далее автор дает краткий очерк истории Соловецкого монастыря с середины XV до середины XIX вв., опущенный в настоящей публикации.

³ Как следует из нижеследующего текста, он принадлежит перу Э. Омманея.

⁴ То есть захватили.

⁵ Гейл (gale) — ветер от 7 до 10 баллов, шторм.

⁶ Фатом (fathom) — морская сажень = 6 англ. футов = 1,828 м.

⁷ Именно так у автора.

⁸ Данное сообщение не соответствует действительности.

⁹ Примечание А. Летбриджа.

¹⁰ На самом деле упомянутый колокол был привезен в монастырь 4 августа 1912 г. Отлит он был в 1852 г. в Вятской губернии, а затем его доставили, по одной версии, в Крестный монастырь на Кий-острове, по другой — одну из поморских деревень, откуда его и похитили англичане во время Крымской войны. До 1912 г. колокол находился в морской цервки Порсмута. Интересно, что разрешение на возврат колокола в 1912 г. принималось на очень высоком уровне — лично морским министром Великобритании У.Черчиллем (См.: Критский Ю.М. Соловецкий колокол // Соловецкий вестник. 1993. № 1 (66). С. 3).

¹¹ Так Летбридж постоянно называет трудников; в дальнейшем в переводе употребляется оригинальный термин.

¹² Летбридж ошибается, утверждая, что лавры управляются митрополитами, а также забывает упомянуть еще одну русскую лавру начала XX в. — Почаевскую.

¹³ Doulton (filter) — фильтр, выпускаемый одноименной лондонской фирмой (известна с 1815 г.), производящей фаянсовые изделия.

¹⁴ Автор усматривает созвучие английского слова seagull (чайка) с названием Соловки (Solovets). Соловей по английски — nightingale. Версия о происхождении названия Соловков от «соловья» лингвистами отвергается.

¹⁵ Ludgate Circus — круглая площадь в Лондоне.

¹⁶ В 1854 г. в библиотеку Казанской духовной академии была передана рукописное собрание Соловецкого монастыря и Анзерского скита, всего около 1480 рукописей. Вызвано это было опасением, что монастырь может подвергнуться нападению англо-французского флота и драгоценная коллекция окажется в опасности.

¹⁷ Летбридж сильно преувеличил высоту Секирной горы; на самом деле она поднимается над уровнем моря на 71 м, что составляет около 233 футов.

¹⁸ Имеется в виду церковь Филипповой (Иисусовой) пустыни, освященная в честь образа Пресвятой Богородицы «Живоносный Источник».

¹⁹ Здесь Летбридж допустил неточность: свт. Филипп избрал это место задолго до упомянутого явления (произошедшего в 1565 г.) и удалялся туда время от времени для уединенных молитв.

Версия для печати