Интернет-приложение альманаха «Соловецкое море»

Николай Борисов

Предлагаем вниманию гостей нашего сайта «свой взгляд» на Соловки Николая Сергеевича Борисова — профессора Московского государственного университета им.М.В. Ломоносова, доктора исторических наук. Н.С. Борисов известен широкой читающей публике циклом биографий русских исторических деятелей XIV–XV вв., изданных в рамках серии «Жизнь замечательных людей» («Иван Калита», «Сергий Радонежский», «Иван III»). Общее же число книг, написанных этим автором, уже перевалило за дюжину. В конце 2004 г. в издательстве «Молодая гвардия» увидело свет новое сочинение Борисова — «Жизнь средневековой Руси накануне конца света: Россия в 1492 году от Рождества Христова, или в 7000 году от Сотворения мира». Несколько страниц в книге посвящено Соловкам. Мы перепечатываем их с некоторыми дополнениями автора.

Вместо предисловия

Писать о Соловках одновременно и легко и трудно.

Легко потому, что они переполняют вас мыслями и чувствами, которые так и просятся на бумагу. Ведь именно здесь, как нигде и никогда, встретились в одной точке красота природы и архитектуры с трагической красотой нашей истории.

Трудно потому, что Соловки — святыня. И говоря о ней, мы в сущности вступаем в область агиографии. А это, как известно, дело в высшей степени ответственное, требующее особого настроя души и склада ума.

Трудно еще и потому, что у каждого побывавшего здесь остаются в памяти свои Соловки. Одни Соловки видел звонарь с колокольни, другие — узник из окна своей камеры, третьи — романтически настроенный турист-горожанин, четвертые — сезонный рабочий, с утра до вечера таскавший в лодку тяжелые водоросли, пятые… Но список этот можно продолжать до бесконечности. Услышав или прочитав о том, как увидел Соловки кто-то другой, всякий скажет: «Да нет, не то он говорит. Ну разве в этом главное. Главное в другом…»

Впервые судьба привела меня на архипелаг в апреле уже такого далекого 1984 года. С тех пор я много лет подряд приезжал сюда, и каждый раз находил здесь нечто новое. Одна новизна радовала, другая печалила. Но так или иначе, Соловки менялись у меня на глазах. Сегодня они уже совсем не те, какими были полтора или два десятка лет назад.

Нет, вечные приливы и отливы все так же лениво поглаживают холодные спины валунов. И море остается все таким же Белым, и застывшие лесные озера все так же безупречно отражаю золотую осень.

Но изменилась, так сказать, «человеческая составляющая» Соловков. Другим стал не только внешний вид монастыря и поселка, но и весь уклад жизни соловчан. На смену святой бедности и сельскому покою пришла торгашеская суетливость. Медленно, но верно умами местных жителей овладевает простая и сильная идея: «Все — на продажу». Философы и мечтатели, «взыскующие града», которые еще недавно составляли соль земли соловецкой, уходят один за другим. Одни — на материк, а другие — на тихое кладбище за окраиной поселка.

Быть так. Но мои Соловки, какими я увидел их тогда и какими запомнил на всю жизнь, остались при мне. Они живут в моей памяти. Они дороги мне, и может быть, не мне одному. А потому опишем все, как помним.

Башня

Был серенький оттепельный день. Небольшой двухмоторный самолет с красно-белой раскраской фюзеляжа целый час тяжело пробивался сквозь плотные слои влажно-серых облаков и наконец устало присел на щербатый бетон взлетной полосы маленького аэропорта.

Уже при заходе на посадку сквозь просветы в облаках я впервые увидел монастырь. Огромный и черный, он лежал на белом снегу, словно какой-то невиданный доисторический зверь. Могучие лапы стен, узловатые бугры башен, рыжеватая чешуя железных крыш, а посредине всего этого — темная бесформенная громада собора.

Потом я шел по недлинной дороге от аэропорта до поселка, оглушенный тишиной. Под ногами постукивали и пружинили деревянные доски узкого настила. За ним началась вымощенная булыжником главная улица. По сторонам ее стояли перекошенные старостью деревянные постройки циклопических размеров. Одни, судя по кисейным занавескам и горшкам с алеющей геранью, были жилыми. Другие безропотно служили в качестве амбаров, конюшен и коровников. Кое-где на стенах этих сооружений виднелись доски с поблекшими надписями, сообщавшими о том, что они построены еще в прошлом веке.

Короткая главная улица упиралась в ворота монастыря. Их высокая арка казалась маленькой рядом с соседней башней, сложенной в глубокой древности какими-то соскучившимися исполинами. Успевший к тому времени повидать немало памятников русской старины, я в восхищении застыл перед башней.

Привычка сравнивать и систематизировать вызвала в памяти ряд более или менее близких зрительных ассоциаций. Похожие на гигантские каменные бочки башни псковского Кремля… Раздутый собственной мощью врубелевский «Богатырь»… Приземистые, словно вылепленные от руки новгородские церкви… Но все это лишь отдаленно перекликалось с соловецкой башней. Казалось, она была построена не из огромных валунов, а из таинственных сгустков той глубокой тишины, которая витала над Соловками….

На черных камнях, помнивших еще Сотворение мира, белели пятна лишайников. Кажется, им неплохо жилось там, на самом носу у дремлющего времени. И в этой нехитрой картинке позднее открылась мне главная тайна архипелага, главный секрет его магнетической привлекательности.

На Соловках как-то особенно наглядно представлены первичные элементы мира. Вода и камни, небо и земля — все здесь открывается в простом и ясном виде, без искажения. Море незаметно переходит в небо. Граница между ними размыта и неуловима. Сквозь повседневность глядит сияющая бездна. И под пристальным взглядом вечности с восхитительной беззаботностью расцветает мимолетная жизнь.

Быть может, именно поэтому есть в соловецком безвременье и нечто коварное, наркотическое. Оно незаметно подчиняет человека и как бы растворяет его в себе. Здесь слишком размыта грань между бытием и небытием. И порою начинает казаться, что ее и вовсе нет…

Теплое дыхание апреля подтопило снежные шапки и наледи на древних стенах монастыря. Струйки талой воды, сбегавшие с крыш и уступов, окрашивали спины валунов какой-то особой, глубокой и влажной чернотой. Таким мне и запомнился монастырь при первом знакомстве: звенящий струи капели с поржавевших крыш, серые камни, покрытые пятнами лишайников и напоенные живительной влагой весны.

Гостиница

Пройдя под аркой первых ворот, я очутился в тесном монастырском дворике. Под ногами хлюпал серый водянистый снег. А со всех сторон громоздились старинные палаты, настороженно глядевшие узкими щелями окон. В замкнутом пространстве дворика они казались еще массивнее и внушительнее. Палаты хранили на своих фасадах морщины времени и разломы реставрации.

Под стать богатырским зданиям были и огромные полусгнившие бочки, лежавшие на боку в углу дворика. Надпись на табличке сообщала, что некогда они использовались монахами для приготовления кваса.

Справа от меня высился окрашенный какой-то странной мутно-розовой краской трехэтажный корпус, в нижнем этаже которого размещался сельский продмаг, а два других занимала гостиница.

Задержимся здесь на минуту, и помянем тихим словом сей канувший в лету историко-культурный феномен. Это была одна из тех незабвенных захолустных гостиниц, которые и доныне памятны всем, кто странствовал с книжечкой-путеводителем в кармане по забытым «дорогам к прекрасному».

Бдительная тетушка в синем халате выглядывает из окошечка. На стене — прейскурант в окаменевшей рамке. Скрипучие и гулкие полы. Большая комната на пять или шесть кроватей. Посреди ее — стол, окруженный колченогими стульями и увенчанный стеклянным графином. Края стола обкусаны следами чьих-то опытов по открыванию бутылок с пивом. На неровной, наспех покрашенной темно-синей краской стене топорщится крючковатая вешалка для одежды. Возле кровати — обожженная забытым кипятильником тумбочка.

Там, на скрипучей железной койке, под сокрушительный храп какого-то застрявшего на Соловках уполномоченного из Архангельска, мне и предстояло провести свои первые соловецкие ночи.

Собор

Соловки в те времена почему-то объявлены были «пограничной зоной». Ходили слухи, будто они имеют какой-то особый стратегический интерес для наших военно-морских сил. Однако на деле этот таинственный интерес представлен был всего лишь небольшим учебным отрядом Северного флота. Начинающие матросы жили в огромном желтом здании бывшей монастырской гостиницы, расположенной на мысу под стенами обители. Рядом сонно покачивались на волнах три остроносых минных тральщика, пришвартованных кормой к бывшему Царскому причалу. Никаких боевых движений эти архаические суда не совершали, но самим своим видом придавали пейзажу бухты Благополучия какую-то особую многозначительность.

Несколько лет спустя, когда в столичных верхах решено было стремительно развивать туризм на Соловках, военно-морские силы покинули остров. Корабли подняли заржавевшие якоря и ушли доживать свой век куда-то за горизонт. Новобранцы по случаю отъезда устроили такой кутеж, что ненароком сожгли свою опостылевшую казарму-гостиницу. Ее печальные руины, из которых местные жители и по сей день выуживают кто гвоздь, кто кирпич, а кто и дубовую балку, все еще виднеются у старого причала.

Итак, в середине 80-х годов Соловки, быть может, в силу исторической инерции, все еще прикрыты были от посторонних глаз дырявой завесой секретности. Попасть на печально знаменитый архипелаг можно было только в составе туристической группы или «по казенной надобности». Такая надобность была и у меня. Я должен был обсудить с дирекцией местного музея возможность проведения здесь летней практики студентов-историков из МГУ.

Сначала были долгие разговоры в тесных и жарко натопленных кельях, занятых отделами музея. А потом меня как почетного гостя повели осматривать монастырь. Подробности этого первого знакомства давно погребены под толщей позднейших впечатлений. И все же я отчетливо помню крутую обледеневшую лестницу в стене, по которой мы с тогдашним заместителем директора Александром Мартыновым тщетно пытались вскарабкаться на чердак собора. Его Высочество тогда не принял нас. Но прошло время, — и соловецкий собор снизошел до меня со своей облачной высоты. Он приоткрыл мне лишь малую толику своего сокровенного знания. Но и ее хватило, чтобы я на всю жизнь остался его смиренным прихожанином…

Спасо-Преображенский собор Соловецкого монастыря, построенный в 1558? годах, — самый оригинальный и впечатляющий архитектурный памятник русского Севера. Сегодня, после долгих лет реставрации, после повторного освящения и возобновления богослужений, он выглядит совсем не так, как выглядел два десятка лет назад. Нельзя сказать, что собор проиграл от реставрации, как это иногда случается с жемчужинами нашей древности. Напротив. Он как бы засветился снежной белизной своих стен, расцвел всем богатством изначальных форм, согрелся теплом песнопений и молитв.

Но я не забуду и тот собор, который покорил меня при первой встрече, который я потом подолгу наблюдал, приехав на Соловки тем же летом вместе с московскими студентами.

Издалека он напоминал тогда гранитную скалу. Однако четкие очертания стен и мерный ритм упругих закомар заставляли искать сородичей этого странного сооружения не в мире природы, а в мире архитектуры. И здесь из глубин памяти всплывали то монолиты египетских пирамид, то серые громады готических соборов.

Огромный и сумрачный, он гордо возвышался над прилепившимися к нему со всех сторон пристройками. Его центральная глава и башенки четырех приделов, поднятых на своды и создававших образ пятиглавия, были сверху словно обрублены. Обломы древнего темно-красного кирпича, как кровоточащие культи, были наспех «перевязаны» убогими дощатыми навесами в виде зонтиков. Белая известь стен от времени потемнела. Местами из-под нее проступали тяжелые кирпичи XVI столетия.

Обезображенный и словно разгневанный собор дышал какой-то грозной силой. Он устрашал и завораживал. Бывало мы часами сидели перед ним на скамейке у крыльца музея, то обсуждая его архитектурные особенности, то просто молча созерцая Его Высочество.

Вступив через гигантский портал в его прохладный полумрак, каждый ощущал себя лицом к лицу с какой-то неведомой силой. Два огромных квадратных пилона, словно ноги гиганта, врастали в холодный каменный пол. Под высокими сводами дремало чуткое эхо. От узких окон тянулись прорезавшие полумрак золотые полосы солнечного света.

В соборе царило запустение. Откуда-то с самого верха свисала огромная ржавая цепь от паникадила. На восточной стене уныло торчали балки креплений иконостаса. Почти осыпавшаяся роспись стен напоминала о себе то чьим-то размытым силуэтом, то свитком с исчезнувшей надписью, то крылом давно улетевшего ангела.

Но и в этом была своя прелесть. Заброшенность и неустроенность собора странным образом удваивали его мистическую силу. В торжественных ритмах обнаженных архитектурных форм звучал несмолкаемый гимн Творцу.

Как часто, проходя мимо высокой каменной лестницы, ведущей на паперть собора, то один, то другой из нас вдруг останавливался и, постояв мгновение в раздумье, поднимался наверх, чтобы минуту-другую постоять в одиночестве под сводами и послушать этот безмолвный гимн.

Могучее притяжение собора испытали на себе все сколько-нибудь одухотворенные люди, бывавшие на Соловках. И каждый искал возможность как бы пообщаться с собором, оставить в нем как приношение частицу своей души. Случалось, в соборе по ночам играл на скрипке заезжий скрипач. А на другую ночь тут тихо пели странницы, поставив на амвон всего одну свечу, которая чудесным образом освещала все огромное пространство. И удивительное дело: ночная темнота собора не пугала даже самых робких. Как не было страха и в романтических полуночных прогулках по монастырю. Казалось, его могучие стены, его кресты и купола надежно защищают от всякого зла.

Простота нравов, царившая тогда на Соловках, позволяла нам, временным жильцам Новобратского корпуса, беспрепятственно заглядывать не только в сам собор, но также и в его сокровенные уголки — подклет и чердак. В подклет мы попадали через дыру в фанерном щите, прикрывавшем разломанный оконный проем под алтарем. Там, в кромешной тьме, над головой нависали низкие кирпичные своды. Вокруг царило глубокое безмолвие. Казалось, что ты находишься где-то под землей. В лабиринте кладовых, чуланов и узких каменных щелей неведомого назначения нетрудно было и заплутаться. Наградой за тайный страх, за синяки и шишки от невидимых во тьме препятствий служил какой-нибудь роскошный дверной портал, вдруг выхваченный из мрака лучом карманного фонарика.

Не менее увлекательными были и походы на чердак. Туда можно было попасть по узкой внутристенной лестнице, начинавшейся в юго-западном углу собора, или по шатким настилам лесов, возведенных реставраторами у южной стены здания. На чердаке горбились под тяжкой ношей могучие арки сводов, приоткрывались невидимые снизу детали отделки центрального барабана и всей верхней части храма. Но главная привлекательность чердака состояла в том, что отсюда можно было выбраться на крышу. Там вздымался огромный как гора граненый барабан давно рухнувшего центрального купола. Там все гигантское здание собора ощущалось как пьедестал чему-то высшему, важнейшему.

А вокруг открывалась фантастическая по красоте панорама. Огромное багряное солнце опускалось в притихшее море. На золоте вечерней бухты четкими черными силуэтами вставали каменистые островки, лодки и корабли. Внизу отчетливо, как на макете, расстилалась вся многообразная застройка монастыря.

Игумен Филипп

Сквозь облик здания всегда читается лицо его создателя. Лучшие из построек Соловецкого монастыря возведены были в середине XVI столетия, когда игуменом здесь был московский боярин Федор Степанович Колычев, принявший иноческий постриг с именем Филиппа. Страстный в молитве и непреклонный во власти, Филипп поставил делом своей жизни возвышение дотоле мало кому известной островной обители.

Соловки входили тогда в состав Новгородской епархии. Во время своих поездок в Новгород игумен убедил тамошних толстосумов жертвовать средства на украшение Соловецкого монастыря каменными зданиями. Там же, в Новгороде отыскал Филипп и добрых мастеров-каменщиков для исполнения своего грандиозного замысла. И вот в монастыре как грибы после дождя стали расти каменные постройки — казенная палата, две поварни, мельница, сушило. Но главное было еще впереди. В 1552? годах поставили огромную трапезную палату с Успенской церковью, а сразу вслед за ней — Спасо-Преображенский собор. Одновременно благоустраивается и сам Большой Соловецкий остров. Через леса прокладывают дороги. Болота осушают тщательно продуманной системой каналов. Для богатых уловов рыбы устраивают оригинальной конструкции садки. Не забыты были и морские ворота монастыря — гавань на Заяцком острове.

Зная темпераментный характер игумена Филиппа, его глубокие знания в самых разных областях, можно не сомневаться в том, что именно он своей властной рукой направлял и деятельность зодчих. Соловецкие постройки тех времен отличаются смелым сочетанием самых различных традиций. Державная мощь и стремительный порыв к небесам московской архитектуры встречаются здесь с сочной пластикой и живописной асимметрией старых новгородских церквей, а первобытная простота валунного цоколя — с изысканными пропорциями северных деревянных храмов.

На первый взгляд это может показаться эклектикой. Однако итог определяется силой духа и чувством стиля. Ведь именно так, из немыслимого соединения византийского каркаса с романским наполнением и загадочным евразийским декором и родилась когда-то гениальная владимиро-суздальская школа. Именно так, из парадоксального союза аскетической строгости архитектурных форм XVI столетия и безудержного «дивного узорочья» второй половины XVII века возник неповторимый в своем стилистическом своеобразии, незабываемый в своем задумчивом одиночестве ростовский Кремль митрополита Ионы…

Несокрушимая сила духа создателя Соловков проявилась и на мирском поприще. В 1566 году Филипп был посвящен в сан митрополита всея Руси. А уже через два года он был низведен с кафедры и вскоре казнен за смелые обличения опричного террора Ивана Грозного.

Природа

На Соловецких островах ― особый микроклимат и самые неожиданные его сюрпризы. Здесь существуют укромные солнечные долины, где трудолюбие и смекалка монахов позволяли выращивать то, что в обычных условиях растет лишь на тысячу верст южнее. На архипелаге нет, и никогда не было змей и волков. Зато раздольно гуляли стада северных оленей. Повсюду важно восседают, квохчут и пронзительно кричат огромные соловецкие чайки.

Природа Соловков не только фантастична для этих широт, но и как-то по-особому одухотворена. Чего стоит одна только бесконечно изменчивая игра света, отраженного морем и растворенного в прозрачном как хрусталь воздухе. А есть еще лесные озера, эти чистейшие зеркала небес. Есть первобытные валунные россыпи Муксалмы, есть заповедная дикость анзерских лесов, осененная пятисвечником Голгофы, есть «танцующие березки» по берегу моря и многие другие чудеса.

Человек всегда искажает природу, используя ее для своих целей. На Соловках неизбежное вторжение человека в этот хрупкий мир было необычайно бережным и почти органичным. Вспомним каналы игумена Филиппа, которые не изуродовали Большой Соловецкий остров, а лишь умножили красоту его озер; вспомним древние башни Кремля, которые словно выросли из земли; вспомним загадочные «соловецкие лабиринты», которые на первый взгляд трудно отличить от обычной россыпи камней.

На Соловках природа всегда радовала меня столь редким в нашей жизни соответствием реальности и идеала. Взять, например, лес. В лесу должны быть грибы и ягоды. И они тут есть. В лесу не должно быть людей. И их там нет. Все просто и правильно.

Почитатели Соловков знают, что лучшее время на островах — вторая половина августа и начало сентября. Тогда природа здесь становится по-особому тихой и умиротворенной. Тогда в лесах исчезает назойливая мошкара, а из-под опавшей листвы поднимаются разноцветные шляпки белых, подосиновиков и подберезовиков. Тогда на прибрежных склонах расстилаются алые ковры спелой брусники. Тогда по дремлющим озерам можно плыть не только сидя на веслах, но даже стоя, выгребая одним веслом. И тихая лодка бесшумно, как во сне, скользит по усыпанной золотыми листьями темно-синей глади.

Иногда нам случалось на какой-нибудь припозднившейся самоходной барже плыть вдоль темнеющего вдали берега. И под ворчливое тарахтенье старенького дизеля бурлящая за кормой вода вдруг озарялось миллионами потревоженных светлячков. Они вспыхивали и исчезали, превращая ночное море в подобие звездного неба. И только одна мерцающая звезда не гасла во мраке ночи. То был далекий свет маяка на горе Секирной. Гора эта известна была не только как самая высокая точка на острове, но и как место, где совершались самые жестокие расправы во времена Соловецкого лагеря…

Лагерь

Древнерусский монастырь удовлетворял не только религиозные, но и многие другие общественные потребности. Он был богадельней и больницей, школой и гостиницей, ссудной кассой и крепостью, приютом душевнобольных и тюрьмой. Московские цари часто использовали монастыри как место заточения своих политических противников. Ссылали сюда «под надзор» и всякого рода вольнодумцев. Не избежал этой повинности и Соловецкий монастырь. От времен Ивана Грозного и до самого конца XIX века здесь содержалось немало узников.

Однако все эти грехи «старого режима» померкли перед зловещим образом СЛОНа — Соловецкого лагеря особого назначения (1923?).

О темных временах лагеря музейные экскурсоводы говорили тогда беглой скороговоркой. Никакой литературы на эту тему, разумеется, не существовало. Лишь в крохотной библиотеке музея можно было найти несколько выпусков издаваемого в те времена журнала Соловецкого общества краеведения.

Умолчание лишь подстегивало воображение. Из каждого зарешеченного оконного проема сквозил какой-то невыразимый ужас. Скрип продырявленного пулями железного флюгера на башне казался стоном.

Местные жители, все сплошь приехавшие на Соловки уже после лагеря и после войны, не любили говорить на эту тему. Многое знали дверные «волчки» и «глазки», сохранявшиеся кое-где в заброшенных помещениях, да обрывки ржавой колючей проволоки в лесных чащобах. Но и они не отличались разговорчивостью. Оставались собственные скудные познания и догадки. Кто-то, понизив голос, пересказывал что-то из тайком прочитанного приятелем солженицынского «Архипелага». Кто-то, раскрыв рот, слушал байки сильно привиравших музейных старожилов.

Теперь, когда и о буднях и об ужасах лагерной жизни рассказано почти все, часто возникает вопрос: да можно ли вообще воспринимать Соловки иначе, как место страданий и гибели тысяч людей?

Думаю, Соловки — это гораздо больше, чем память о свирепом СЛОНе.

Прежде всего, это символ торжества разума над хаосом, духа над материей. Подвижники-монахи сделали из этих диких камней чудо красоты, из лесной пустыни — своего рода духовную академию для всего русского Севера. Да и соловецкие узники в самых невыносимых, нечеловеческих условиях оставались людьми. Они читали книги, ставили пьесы в знаменитом лагерном театре, тайно молились Богу и делились с ближним последней пайкой хлеба. Они выжили и победили, а их палачи со всей своей дьявольской свитой канули в лету.

«Духа не угашайте!» — говорит апостол Павел. Именно в этом, в неистребимости духа, и состоит главный исторический урок Соловков. Вот почему так много людей стремятся сюда, живут здесь подолгу и уезжают не подавленными и угнетенными, а напротив, — просветленными и умиротворенными.

Возвращение

Путь на Соловки долог, но приятен. Он полон радостного ожидания и тихой печали.

Сквозь серое от грязи окно неторопливого вагона мы вновь и вновь ласкаем взглядом лесные речушки, скирды, поляны, болотины, чахлые сосенки да елки…

Мелькает и пропадает сонная Кемь с ее усталыми пятиэтажками и неутомимыми лесопилками. Но скорее вперед, к простору, к синеве.

И вот опять эта холодная нежность Белого моря, эти тончайшие акварели северных небес, этот плеск волн под старым полусгнившим причалом, где ты ждешь катера и верного свидания с Соловками.

Тихо до звона в ушах, и каждый звук раздается громко и сочно. Вдали, почти невидимая среди волн, монотонно жужжит моторка.

А вот и вечно пьяные соловецкие мореходы на своих утлых суденышках.

Отплываем, надеясь на милость Божию и русское авось. Усердно кланяются волнам буйки фарватера. Московские заботы тают где-то позади. А впереди уже встают заветные острова.

И белый монастырь то вдруг откроется в просветах тумана, то вновь исчезнет, как мерцающая звезда...

Версия для печати