Элитарный польский писатель и журналист Мариуш ВИЛЬК, бывший пресс-секретарь и доверенное лицо Леха Валенсы, дважды заключенный, подпольщик, человек, объехавший полмира, живший в Берлине и Париже, преподававший журналистику в Америке, очевидец московского путча и абхазской войны, двенадцать лет назад попал на многострадальные Соловки. О его жизни на Соловках расспрашивает корреспондент архангельского бюро "Известий" Мария ЛЕОНТЬЕВА.
- Скажите, Мариуш, почему вы, западный человек, выбрали для жизни в России именно Соловки?
- На Соловках есть так называемые лабиринты - еще дохристианского, языческого происхождения. Древние саамы, населявшие эти земли, верили, что любой остров на северо-западе лежит на полпути в потусторонний мир. Потом на Соловки пришли православные монахи, тоже в каком-то смысле люди на полпути в потусторонний мир, ибо монахи всегда помнят о смерти. И, наконец, - СЛОН. В лагере жили бок о бок со смертью. Для меня и колючая проволока, и стены обители повторяют рисунок лабиринтов каменного века. Но поселок Соловецкий - это и микромодель России. Здесь есть и власть, и милиция, и военизированная охрана, музей и церковь, маленький бизнес, своя дума, своя преступность...
- Что с вами здесь произошло?
- Я здесь дозрел и обрел свободу.
- Что значит "дозрел"?
- Зрелость я воспринимаю как внутреннее согласие на одиночество. Одиночество помогает лучше понять другого: он одинок так же, как и ты. А незрелые люди постоянно ищут суеты, общения...
- А свобода?
- По Набокову вся видимая реальность - это текст (textum по-латыни означает и текст, и ткань), который мы видим с изнанки: узлы, точки, линии в никуда. Как письмо в зеркале. И лишь после смерти мы начинаем все это видеть с лицевой стороны. Если ты осознаешь смерть, то принимаешь и жизнь и пьешь ее, как старый коньяк, получая при этом чувство приятного опьянения. Это чувство я и называю свободой.
У свободы есть и другая грань - любовь. Смерть - один выход, любовь - второй. Третий - творчество.
- Не спекулируете ли вы на теме России?
- Сначала - возможно. В начале девяностых я жил в Америке и читал лекции по журналистике. Но хотелось больше заработать, и я решил продолжить польскую тему - написать книгу о Гданьске. К счастью, я встретил профессора Мандельбаума, американского еврея, великого переводчика с древних языков. Он сказал мне: "Послушай, Польша уже не актуальна. Возьмись за Россию - она всегда на волне. Если войдешь в эту фабулу, сможешь жить ею до конца жизни". И я решился.
Переломный момент произошел зимой 1990-1991 годов. Я жил один на Кейп-Код на берегу Атлантического океана, между Бостоном и Нью-Йорком. Днем писал, а вечерами ходил в бар и пил "кровавую Мэри" с водкой "Smirnoff". Видимо, оттого бармен-мексиканец все время принимал меня за русского. Однажды прихожу, а он мне говорит: "Хай! Сегодня пьешь за мой счет - ваши взяли Вильнюс". Я понял: это - конец империи и это нужно увидеть.
- И вы остались здесь на года. Зачем?
- Эту страну можно узнать лишь пожив в ней. Здесь я прочитал Шаламова, и его проза, "пережитая как документ", стала для меня основным принципом жанра. Знаешь, Маша, я три года сажал на Соловках картошку, чтобы понять, что такое картошка для русских.
- Этот принцип был главным для вас и в журналистике?
- Нет более противной профессии, чем журналистика. Журналист показывает шелуху. Он слишком торопится за важностью первого взгляда. Черты этой профессии - стадность и жажда крови. Как-то я хотел снять фильм про Беломорканал, но редактор сказал мне: "Если бы про Чечню... Нас интересует свежая кровь, а не засохшая".
"Настоящий писатель тот, у которого есть биография", - так сказал мой любимый Шаламов. Сейчас, наоборот, жизнь - всего лишь примечание в книге. Я так никогда не хотел.
- Оттого вы принимали такое активное участие в подпольном государстве Леха Валенсы?
- Да, я был его пресс-секретарем. Объяснял решения семерки иностранным журналистам, редактировал общественные выступления. И мы все одинаково врубались в эту войну. Мне тяжело вспоминать об этом...
- Как вы решились описать все это в "Нелегалах"?
- Мне было важно ухватить кусок истории, когда создавалась, как нам казалось, новая Польша. Но как написать так, чтобы это не стало доносом? И тогда меня осенило: "Принцип Евангелия!". Одна картина создается четырьмя разными людьми. Я написал двадцать вопросов, которые задал всем семи организаторам подполья.
- Как сейчас вы смотрите на этот политический переворот?
- У нас тогда была благая цель. Но я уехал из Польши в 1989 году, потому что понял - мои друзья-интеллигенты въехали во власть на спинах этих самых рабочих, которых мы хотели спасти.
- А как вы считаете, возможна ли в Россия демократия?
- Четыре года я ходил на каждое заседание Соловецкой думы, где сидел от звонка до звонка. Однажды один из депутатов запутался в бюджете, а спикер сказал: "Куда лезешь, коли не понимаешь!". В конце концов самим соловецким депутатам надоела демократия, и один из них начал собирать подписи для референдума об упразднении думы. Я думаю, что России нужна просвещенная диктатура.
- Что вас, человека западного, так увлекает в России?
- Россия достаточно молодая страна. Это особенно видно на Севере: мужики здесь обожают охоту, рыбалку и собирательство и живут ими, как самоеды. Есть в этом доля незрелости, но, я бы сказал, незрелости полезной, благодаря ей русские готовы на любой подвиг. Русских мужиков очень легко до всего уговорить. Они не думают о завтрашнем дне. Это передалось и мне. Теперь, путешествуя по глубинке, я никогда не задумываюсь, где буду ночевать, что есть. Я могу путешествовать без денег. В Америке - мнимая свобода, там без денег и положения ты - никто.
- Вы понимаете Россию?
- Думаю, да. Чех Масарик, написавший книгу о России, первый понял, что Россию нужно изучать через монастырь. Вся русская культура из монастыря. Оттуда и этика, понятие о совести. В России все нравственные понятия радикальны и серьезны. Чтобы понять эту страну, нужно узнать, что такое православие.
- Вы католик или православный?
- Ох, люблю я эти ваши вопросики! Думаю, что русские сами не знают, во что хотят верить, и потому много об этом рассуждают. Православным неофитам отвечаю, что я копт (египетские христиане. - М.Л.). Кому-то - что филолог, и когда вижу круглые глаза, добавляю: "Разве не "В начале было Слово...". А вообще в начале всех религий, богов и вер был шаманизм. В России у меня два шамана: Шаламов и Набоков - аверс и реверс русской литературы.
- Что вы думаете о русских женщинах?
- В России женщина - мать. Мужики при ней не взрослеют. Меня удивляет: он третий день не выходит из запоя, а она несет ему свежего кваску опохмелиться. Женщина тянет на себе все: огород, детей, хозяйство. Оттого настоящие мужики здесь редкость, хотя после выпивки каждый считает себя последним героем.
- Вы сами пьете?
- Иногда, чтобы понять Россию. Это своего рода соучастие... Сочувствие... Здесь пьют от безнадежности и с надеждой, пьют с горя и с радости, пьют, чтобы подумать или, наоборот, не думать. Пьют по-русски, то есть до крайности, от сердца. Здесь пьют, не боясь потерять лицо, а наоборот, чтобы его приобрести.

Мария Леонтьева

http://www.izvestia.ru/community/article29519

Версия для печати